Южный фронт в июне 1941-го. Неудачи румын.
---
Д. К. Левинский. Воспоминания.
"Мы двигались к границе, а точнее - к фронту, среди сплошных полей кукурузы и подсолнечника. Солнце слепило глаза. От пыли, поднимаемой тысячью ног и сотен повозок, было не продохнуть.
Путь недолгий - всего 160 километров. Все явственней становился отдаленный гул бомбовых ударов и раскаты артиллерийских батарей. Все более надвигалось дыхание фронта. Вышли к Пруту на рассвете 26 июня.
Не обошлось и без чрезвычайного происшествия. Старший по колонне - хозяйственник майор Цуран - очевидно, не выслал головной дозор, и колонна в предрассветной мгле напоролась на своих, и нас обстреляли.
Вдоль берега Прута сплошной линии фронта не было. Колонна появилась как раз там, где был разрыв фронта, и повернула вдоль границы в поисках полка. Части 150-й стрелковой дивизии, ежедневно отражавшие на своем берегу фланговые выпады противника, приняли колонну за просочившихся ночью на нашу сторону вражеских солдат.
На этот раз в отличие от воздушного налета немцев на Днестре жертвы оказались с обеих сторон, так как колонна спросонья (люди двигались третью ночь без сна!) и не разобравшись, открыла ответный огонь.
Такое будет и впредь: халатность, беспечность, недомыслие и прочие подобные качества. Никак без этого не обойтись! Когда все стихло, бойцы пополнения влились в боевые порядки полка, и о "недоразумении" никто не вспоминал.
Командующий Южным фронтом И. В. Тюленев.
С первых дней пребывания в полку оказалось, что я на фронте лишний. Моботдел свои функции прекратил, а разведка противника в классическом понимании не требовалась. Противник? Вон его окопы за Прутом на виду.
Численность войск противника - нам все равно, так как на дивизию приходилась полоса обороны до 100 километров! Кто у них командир полка - нам "до-лампочки" У них снарядов полно, а у нас "кот наплакал".
Над нашими головами весь день кружила воздушная разведка противника, а мы от нее только больше в землю зарывались, да еще от снарядов и мин. О какой разведке могла идти речь?
Обстановка на фронте продолжала накаляться. Поэтому моим непосредственным начальникам - майору Острикову и капитану Овчинникову - было не до меня, и я принялся сам искать себе работу: нельзя же на фронте задаром есть пшенную кашу.
Дело себе я нашел не задумываясь - просто явился в родную мне 1-ю пулеметную роту и предложил себя в качестве "внештатного инструктора" или на любую сержантскую должность, поскольку командиров отделений уже недоставало.
На Южном фронте.
С неделю провоевал в своей бывшей роте. Воевал, как и все, - ничего героического не совершил. Целый день мы находились в окопах и вели прицельный огонь по противнику. Плохо было то, что с воздуха нас постоянно пасла "рама" - самолет-разведчик немцев.
Она непрерывно передавала данные о нашем расположении, о любых передвижениях (а мы только и затыкали "дырки" по фронту!), любых новых целях вплоть до появления на передовой полевых кухонь. Теперь кухни вынуждены кормить нас только ночью.
Практически все светлое время суток мы находились под ураганным артиллерийским и минометным огнем. Наша артиллерия экономила каждый снаряд и стреляла редко. Все ожидали прибытия обещанного эшелона со снарядами.
Железная дорога из Одессы через село Романовку на румынскую сторону проходила как раз в полосе обороны 150-й стрелковой дивизии. Но когда эшелон пришел, оказалось, что привезли противогазы, и все чертыхались.
Иногда днем лодочные расчеты румын под прикрытием артиллерии внезапно выбегали из укрытий, грузились в лодки и отчаливали. На середине реки они оказывались под прицельным пулеметным и винтовочным огнем с нашей стороны и несли большие потери. Уцелевшие поворачивали назад.
Чаще было по-другому: пользуясь слабой плотностью наших войск на рубежах обороны, противник ночью проникал на нашу сторону, и его приходилось каждое утро с трудом выбивать то из одного села, то из другого.
На Южном фронте.
Не забыть, как в одно лучезарное, тихое утро рота с ревом, матюгами и выстрелами на бегу буквально штыками выбивала румын из прибрежного села. Это было где-то около 1 июля. Мы неслись толпой по широкой главной улице села, поднимая клубы пыли. Мы орали, стреляли, кидали гранаты, кололи штыками.
В это утро мне довелось в первый раз перепрыгнуть через поверженного неприятеля. До этого случая наша война проходила на расстоянии, мы убивали друг друга издалека. А тут я внезапно остановился как вкопанный: передо мной, раскинув руки, лежал вражеский солдат. Толи мою пулю он схватил, то ли моего напарника, не знаю - все стреляли на бегу.
Он лежал на спине, каска валялась рядом, и на вид ему было лет 18, не больше. Мгновение стоя над ним, я успел подумать: "На черта ты полез к нам? Тебе что - дома было плохо?" Стоять было нельзя - самого могли шлепнуть - и я побежал дальше, перескочив и через следующего убитого. Мне запомнилось смиренное и даже удивленное выражение его молодого, но уже мертвого лица.
Что можно добавить к этому эпизоду? Бой это был или не бой? А если не бой, то что? Мы преследовали противника. Нас было много. Противник бежал от нас, оборачиваясь только для очередного выстрела в нашу сторону. Правда, кидали и гранаты.
Для большинства моих товарищей, а равно и для меня, это был первый ближний бой, когда вражеского солдата можно достать и штыком, и прикладом - вот он, рядом! Но что-то было нам пока несвойственно.
От нас бежали, отстреливаясь на бегу, малограмотные румынские крестьяне, вчера переодетые в солдатскую форму. Мы хорошо знали, за что воюем. Понимали ли они, за что принимают смерть?
На Южном фронте.
Да и с нами не все было просто. Война еще только началась, и злости к врагу, в хорошем смысле слова, у нас еще не было. Ни у кого не сожгли дом, не убили родителей или детей, не надругались над женой. Это все будет, но позднее.
А пока мы воевали только в рамках солдатского долга и присяги: коль пришла война, надо стрелять и убивать - так было всегда, но необходимой для ближнего боя ненависти к врагу тогда у нас не было.
И потом: что это за штыковой бой, когда один бежит (это - противник), а другой (это - я) должен всаживать штык ему в спину? Пока все выходило не по-человечески: надо колоть штыком в спину, стрелять - тоже в спину. Раньше мы об этом не задумывались, что на войне и так бывает.
А что было делать? Кололи в спину, стреляли в спину. Многие старались поражать выстрелом, нежели штыком вблизи, - это казалось более гуманным.
Для того чтобы колоть штыком живого человека, пусть даже вражеского солдата, надо было созреть и озвереть, необходимы были соответствующее душевное состояние и психологический настрой. В этот момент наружу должно выйти звериное нутро человека, которое обычно запрятано глубоко. Для этого нужно время, да и есть ли у каждого такое нутро? Мы же пока были просто человеками.
Одних тошнило от вида своих окровавленных штыков, а у других глаза становились очумелые от такого боя, точнее - избиения. К тому же штыки у нас были не трехгранные, а ножевые, плоские, как у японцев.
Но и оставить в живых вражеских солдат было нельзя, да и стреляют они, наконец. У них такие же пулеметы, винтовки, гранаты. Надо было убивать.
Сами немцы, насколько я знаю, не были идиотами, чтобы принимать штыковой бой - они избегали таких варварских способов, когда это касалось их непосредственно. Штыковой бой - это анахронизм. В той войне успех в ближнем бою решался автоматическим оружием, а его-то у нас и не было.
Когда бойня закончилась и мы поостыли, то добрая половина из нас не могла спокойно смотреть в глаза товарищам, люди отворачивались, многих тошнило - что-то надломилось в каждом из нас.
Для всех это было внове, но вскоре прошло. А мне тогда и показать нельзя было, что испытываю те же самые чувства. Я - пехотный сержант и должен был для своих бойцов служить примером в таких делах.
Румынский танк.
В батальонах и ротах давно приелась постоянная пшенная каша, которой нас кормили ежедневно. Других ресурсов не имелось, а скоро и того не будет. В селах же взаперти и впроголодь томились представители домашнего пернатого царства: куры, утки и гуси.
Надо было кого-то кормить: либо их, либо нас. Но за родину воевали мы, а не они - значит, кормить следовало нас. По моей инициативе мы целую неделю кушали этих птичек. Разработали "график" - кому и когда идти на охоту. Недаром до армии я успел полюбить охоту.
В села ходили по 2-3 человека, ночью. Сонные птицы сидели на насесте. Без труда в полной темноте мы сворачивали хрупкие головки и совали отощавших птиц в вещевые мешки, а утром возвращались в роту.
В светлое время суток предстояла более трудная задача - сварить птицу. Для этого те из нас, на кого пал жребий, ползли по-пластунски со скарбом в сторону противника подальше вперед от своих окопов - не меньше, чем метров на 100, - находили ямочку за бугром, разводили костерок, ставили на него ведро с водой и выпотрошенной по всем правилам птицей и быстренько отползали.
Дело в том, что все это было довольно рискованной операцией. Обычно противник, усмотрев в наших действиях определенно установку секретного оружия, не менее того, открывал шквальный огонь артиллерии. Нам надо было все сделать ювелирно: чтобы снаряды не накрывали наши окопы, чтобы не пострадало ведро, чтобы сами не взлетели на воздух вместе с недоваренной птицей, а там - как повезет.
Неожиданно меня разыскали мои командиры: капитан Овчинников и майор Остриков:
- Кто разрешил уйти в роту?
- Товарищ майор, я без дела...
- Это мы исправим. Знаешь ведь, что ты один "совсекретчик" на весь полк и не имеешь права без приказа рисковать собой. Чтобы это было в последний раз. Ступай в ветлазарет. Скажи, чтобы дали лошадь, и с завтрашнего дня будешь моим связным - куда пошлю.
- Слушаюсь.
Оказывается, моей персоной дорожили в полку, а я по молодости лет об этом и не догадывался. Потом мне с хохотом рассказывали друзья, что майор прослышал о куриных делах 1-й пулеметной роты и о "внештатном инструкторе" по этой части.
Забегая вперед, скажу, что недалеко время, когда по приказу Острикова в полевых кухнях начнут варить лошадей. Просто в эпизоде с курами мы ненамного опередили время... Итак, теперь у меня были новые обязанности. Но лучше бы их не было! "О, героическая Красная армия! До чего ты докатилась?"
Пожилой майор - командир полка - бежит через всю Одессу поднимать полк по боевой тревоге на войну, а молодой сержант, который никогда в жизни и близко не подходил к лошади, будет связным со штабом дивизии, будет доставлять секретные пакеты на этой кобыле. А где телефонная связь, где рация, велосипед, мотоцикл? Ничего нет! Опять лошадка, как в Гражданскую войну..."
"Мы двигались к границе, а точнее - к фронту, среди сплошных полей кукурузы и подсолнечника. Солнце слепило глаза. От пыли, поднимаемой тысячью ног и сотен повозок, было не продохнуть.
Путь недолгий - всего 160 километров. Все явственней становился отдаленный гул бомбовых ударов и раскаты артиллерийских батарей. Все более надвигалось дыхание фронта. Вышли к Пруту на рассвете 26 июня.
Не обошлось и без чрезвычайного происшествия. Старший по колонне - хозяйственник майор Цуран - очевидно, не выслал головной дозор, и колонна в предрассветной мгле напоролась на своих, и нас обстреляли.
Вдоль берега Прута сплошной линии фронта не было. Колонна появилась как раз там, где был разрыв фронта, и повернула вдоль границы в поисках полка. Части 150-й стрелковой дивизии, ежедневно отражавшие на своем берегу фланговые выпады противника, приняли колонну за просочившихся ночью на нашу сторону вражеских солдат.
На этот раз в отличие от воздушного налета немцев на Днестре жертвы оказались с обеих сторон, так как колонна спросонья (люди двигались третью ночь без сна!) и не разобравшись, открыла ответный огонь.
Такое будет и впредь: халатность, беспечность, недомыслие и прочие подобные качества. Никак без этого не обойтись! Когда все стихло, бойцы пополнения влились в боевые порядки полка, и о "недоразумении" никто не вспоминал.
Командующий Южным фронтом И. В. Тюленев.
С первых дней пребывания в полку оказалось, что я на фронте лишний. Моботдел свои функции прекратил, а разведка противника в классическом понимании не требовалась. Противник? Вон его окопы за Прутом на виду.
Численность войск противника - нам все равно, так как на дивизию приходилась полоса обороны до 100 километров! Кто у них командир полка - нам "до-лампочки" У них снарядов полно, а у нас "кот наплакал".
Над нашими головами весь день кружила воздушная разведка противника, а мы от нее только больше в землю зарывались, да еще от снарядов и мин. О какой разведке могла идти речь?
Обстановка на фронте продолжала накаляться. Поэтому моим непосредственным начальникам - майору Острикову и капитану Овчинникову - было не до меня, и я принялся сам искать себе работу: нельзя же на фронте задаром есть пшенную кашу.
Дело себе я нашел не задумываясь - просто явился в родную мне 1-ю пулеметную роту и предложил себя в качестве "внештатного инструктора" или на любую сержантскую должность, поскольку командиров отделений уже недоставало.
На Южном фронте.
С неделю провоевал в своей бывшей роте. Воевал, как и все, - ничего героического не совершил. Целый день мы находились в окопах и вели прицельный огонь по противнику. Плохо было то, что с воздуха нас постоянно пасла "рама" - самолет-разведчик немцев.
Она непрерывно передавала данные о нашем расположении, о любых передвижениях (а мы только и затыкали "дырки" по фронту!), любых новых целях вплоть до появления на передовой полевых кухонь. Теперь кухни вынуждены кормить нас только ночью.
Практически все светлое время суток мы находились под ураганным артиллерийским и минометным огнем. Наша артиллерия экономила каждый снаряд и стреляла редко. Все ожидали прибытия обещанного эшелона со снарядами.
Железная дорога из Одессы через село Романовку на румынскую сторону проходила как раз в полосе обороны 150-й стрелковой дивизии. Но когда эшелон пришел, оказалось, что привезли противогазы, и все чертыхались.
Иногда днем лодочные расчеты румын под прикрытием артиллерии внезапно выбегали из укрытий, грузились в лодки и отчаливали. На середине реки они оказывались под прицельным пулеметным и винтовочным огнем с нашей стороны и несли большие потери. Уцелевшие поворачивали назад.
Чаще было по-другому: пользуясь слабой плотностью наших войск на рубежах обороны, противник ночью проникал на нашу сторону, и его приходилось каждое утро с трудом выбивать то из одного села, то из другого.
На Южном фронте.
Не забыть, как в одно лучезарное, тихое утро рота с ревом, матюгами и выстрелами на бегу буквально штыками выбивала румын из прибрежного села. Это было где-то около 1 июля. Мы неслись толпой по широкой главной улице села, поднимая клубы пыли. Мы орали, стреляли, кидали гранаты, кололи штыками.
В это утро мне довелось в первый раз перепрыгнуть через поверженного неприятеля. До этого случая наша война проходила на расстоянии, мы убивали друг друга издалека. А тут я внезапно остановился как вкопанный: передо мной, раскинув руки, лежал вражеский солдат. Толи мою пулю он схватил, то ли моего напарника, не знаю - все стреляли на бегу.
Он лежал на спине, каска валялась рядом, и на вид ему было лет 18, не больше. Мгновение стоя над ним, я успел подумать: "На черта ты полез к нам? Тебе что - дома было плохо?" Стоять было нельзя - самого могли шлепнуть - и я побежал дальше, перескочив и через следующего убитого. Мне запомнилось смиренное и даже удивленное выражение его молодого, но уже мертвого лица.
Что можно добавить к этому эпизоду? Бой это был или не бой? А если не бой, то что? Мы преследовали противника. Нас было много. Противник бежал от нас, оборачиваясь только для очередного выстрела в нашу сторону. Правда, кидали и гранаты.
Для большинства моих товарищей, а равно и для меня, это был первый ближний бой, когда вражеского солдата можно достать и штыком, и прикладом - вот он, рядом! Но что-то было нам пока несвойственно.
От нас бежали, отстреливаясь на бегу, малограмотные румынские крестьяне, вчера переодетые в солдатскую форму. Мы хорошо знали, за что воюем. Понимали ли они, за что принимают смерть?
На Южном фронте.
Да и с нами не все было просто. Война еще только началась, и злости к врагу, в хорошем смысле слова, у нас еще не было. Ни у кого не сожгли дом, не убили родителей или детей, не надругались над женой. Это все будет, но позднее.
А пока мы воевали только в рамках солдатского долга и присяги: коль пришла война, надо стрелять и убивать - так было всегда, но необходимой для ближнего боя ненависти к врагу тогда у нас не было.
И потом: что это за штыковой бой, когда один бежит (это - противник), а другой (это - я) должен всаживать штык ему в спину? Пока все выходило не по-человечески: надо колоть штыком в спину, стрелять - тоже в спину. Раньше мы об этом не задумывались, что на войне и так бывает.
А что было делать? Кололи в спину, стреляли в спину. Многие старались поражать выстрелом, нежели штыком вблизи, - это казалось более гуманным.
Для того чтобы колоть штыком живого человека, пусть даже вражеского солдата, надо было созреть и озвереть, необходимы были соответствующее душевное состояние и психологический настрой. В этот момент наружу должно выйти звериное нутро человека, которое обычно запрятано глубоко. Для этого нужно время, да и есть ли у каждого такое нутро? Мы же пока были просто человеками.
Одних тошнило от вида своих окровавленных штыков, а у других глаза становились очумелые от такого боя, точнее - избиения. К тому же штыки у нас были не трехгранные, а ножевые, плоские, как у японцев.
Но и оставить в живых вражеских солдат было нельзя, да и стреляют они, наконец. У них такие же пулеметы, винтовки, гранаты. Надо было убивать.
Сами немцы, насколько я знаю, не были идиотами, чтобы принимать штыковой бой - они избегали таких варварских способов, когда это касалось их непосредственно. Штыковой бой - это анахронизм. В той войне успех в ближнем бою решался автоматическим оружием, а его-то у нас и не было.
Когда бойня закончилась и мы поостыли, то добрая половина из нас не могла спокойно смотреть в глаза товарищам, люди отворачивались, многих тошнило - что-то надломилось в каждом из нас.
Для всех это было внове, но вскоре прошло. А мне тогда и показать нельзя было, что испытываю те же самые чувства. Я - пехотный сержант и должен был для своих бойцов служить примером в таких делах.
Румынский танк.
В батальонах и ротах давно приелась постоянная пшенная каша, которой нас кормили ежедневно. Других ресурсов не имелось, а скоро и того не будет. В селах же взаперти и впроголодь томились представители домашнего пернатого царства: куры, утки и гуси.
Надо было кого-то кормить: либо их, либо нас. Но за родину воевали мы, а не они - значит, кормить следовало нас. По моей инициативе мы целую неделю кушали этих птичек. Разработали "график" - кому и когда идти на охоту. Недаром до армии я успел полюбить охоту.
В села ходили по 2-3 человека, ночью. Сонные птицы сидели на насесте. Без труда в полной темноте мы сворачивали хрупкие головки и совали отощавших птиц в вещевые мешки, а утром возвращались в роту.
В светлое время суток предстояла более трудная задача - сварить птицу. Для этого те из нас, на кого пал жребий, ползли по-пластунски со скарбом в сторону противника подальше вперед от своих окопов - не меньше, чем метров на 100, - находили ямочку за бугром, разводили костерок, ставили на него ведро с водой и выпотрошенной по всем правилам птицей и быстренько отползали.
Дело в том, что все это было довольно рискованной операцией. Обычно противник, усмотрев в наших действиях определенно установку секретного оружия, не менее того, открывал шквальный огонь артиллерии. Нам надо было все сделать ювелирно: чтобы снаряды не накрывали наши окопы, чтобы не пострадало ведро, чтобы сами не взлетели на воздух вместе с недоваренной птицей, а там - как повезет.
Неожиданно меня разыскали мои командиры: капитан Овчинников и майор Остриков:
- Кто разрешил уйти в роту?
- Товарищ майор, я без дела...
- Это мы исправим. Знаешь ведь, что ты один "совсекретчик" на весь полк и не имеешь права без приказа рисковать собой. Чтобы это было в последний раз. Ступай в ветлазарет. Скажи, чтобы дали лошадь, и с завтрашнего дня будешь моим связным - куда пошлю.
- Слушаюсь.
Оказывается, моей персоной дорожили в полку, а я по молодости лет об этом и не догадывался. Потом мне с хохотом рассказывали друзья, что майор прослышал о куриных делах 1-й пулеметной роты и о "внештатном инструкторе" по этой части.
Забегая вперед, скажу, что недалеко время, когда по приказу Острикова в полевых кухнях начнут варить лошадей. Просто в эпизоде с курами мы ненамного опередили время... Итак, теперь у меня были новые обязанности. Но лучше бы их не было! "О, героическая Красная армия! До чего ты докатилась?"
Пожилой майор - командир полка - бежит через всю Одессу поднимать полк по боевой тревоге на войну, а молодой сержант, который никогда в жизни и близко не подходил к лошади, будет связным со штабом дивизии, будет доставлять секретные пакеты на этой кобыле. А где телефонная связь, где рация, велосипед, мотоцикл? Ничего нет! Опять лошадка, как в Гражданскую войну..."
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]