Приключения троцкиста Абрамовича. 1941 - 1955 г.
---
"Восемнадцатого августа 1941 года на территории Крыма объявлена мобилизация, в том числе и моего возраста. В военкомате меня по возрасту (и еще, вероятно, на основании моих биографических данных) определяют нестроевым и зачисляют в транспортную роту 1-го запасного стрелкового полка. Размещается полк в симферопольских казармах.
Командир транспортной роты, бывший оперуполномоченный райотдела НКВД Емельянов вызывает меня к себе. Я по привычке жду неприятностей - что хорошего могу я ожидать от вчерашнего оперуполномоченного?
Но, к моему удивлению, Емельянов отнесся ко мне с необычным для энкаведешника сочувствием. Он прочел составленные в военкомате на меня документы и в моем присутствии уничтожил их. Разговор шел с глазу на глаз, Емельянов сказал мне:
- Забудь свое прошлое. Его нет. Война все спишет. Только не болтай, ни с кем не откровенничай... Потому что есть директива: всех, отбывших срок по ст. 58-й направлять в рабочие батальоны...
Он назначил меня писарем транспортной роты, дал мне соответствующие инструкции и формы и предложил приступить к выполнению своих обязанностей. Я работал с ним больше года, вплоть до момента, когда в 1942 году он подорвался на мине, и убедился в его скромности, честности и порядочности. Были, значит, когда-то в этом аппарате и такие...
В 1942-м, после разгрома на Керченском полуострове, майора Голядкина по его просьбе откомандировали в действующую армию, а наш полк под командованием нового командира подполковника Сирадзе отправили на переформирование в Кутаиси.
Там я получил назначение на должность зав. делопроизводством полка. Должность не бог несть, какая, но, оказывается, занимать ее положено офицеру. Поэтому меня вызвал комиссар и просил, почему у меня нет офицерского звания, хотя высшее образование я имею.
- Вероятно потому, - осторожно ответил я комиссару, - что у меня нет специального военного образования.
- Ну, это пустяки, - сказал комиссар, - для вашей должности военное образование не нужно, а вот офицерское звание необходимо. Я подам рапорт в отдел кадров Закавказского Фронта о присвоении вам офицерского звания.
Очень мне этого не хотелось - главным образом, из-за связанной с процедурой присвоения офицерского звания необходимости заполнять анкеты и писать автобиографии. Я попытался убедить комиссара, что представлять меня к офицерскому званию не надо.
- Товарищ комиссар, - сказал я, - ведь я считаю своим долгом служить в армии только до тех пор, пока идет война. А когда война кончится, я вернусь к своей специальности...
- Звание младшего лейтенанта, которое вам сейчас присвоят, этому не помешает, - резонно возразил комиссар. - Вам сейчас 43 года, кто вас в этом возрасте и в этом звании будет удерживать в армии? Кончится война, демобилизуетесь - и будете заниматься, чем хотите.
Возразить мне было нечего. Я промолчал. Комиссар спросил:
- Может быть, у вас есть другие, более серьезные причины отказываться от офицерского начни? Тогда назовите их.
Да, у меня были очень серьезные причины, но назвать ему их я не мог, и снова промолчал.
- Идите и подумайте, - сказал комиссар, - а завтра я вас снова вызову.
Весь день я думал. И не только думал, но и наводил справки. От работников дивизионного отдела кадров узнал, что присвоение звания младшего лейтенанта - процедура несложная и совершается быстро.
Если человек имеет высшее образование, что в Москву, в Министерство обороны посылаются только списки лиц, которым присваивается это звание, без анкет и автобиографий.
И, махнув рукой, я решился. Заполнил, анкеты и написал автобиографию, в которых, конечно, обошел молчанием и свою былую партийность, и ссылку, и лагерь. И через несколько недель мне сообщили о присвоении звания младшего лейтенанта.
В середине 1944 года меня, уже старшего лейтенанта, назначили помощником начальника адмхозчасти дивизии. Практически дивизия наша, уже давно сформированная, в военных действиях не участвовала.
Фронт отодвинулся далеко, и наши воинские части несли гарнизонную службу: командир дивизии, полковник Хубулури был одновременно начальником Кутаисского гарнизона.
Узнав от кого-то, что моя семья бедствует в эвакуации, он вызвал меня и посоветовал взять семью в Кутаиси, обещав через квартирную часть гарнизона помочь устроиться с жильем. Мне выдали пропуск и литер на жену и дочь, я выслал им документы.
Конец войне, надо думать о демобилизации и о работе. С демобилизацией мне пришлось повозиться: несмотря на мой возраст и на то, что командир дивизии поддержал мою просьбу, я получил несколько отказов, и только в феврале 1946 года меня, наконец, демобилизовали.
И тут передо мной опять встал грозным призраком анкетный вопрос. Как быть? Продолжать линию, начатую в армии, и скрывать свое прошлое или рассказать в автобиографии нею свою историю?
Хорошенько подумав, я решил никаких признаний не делать. Исходил я при этом из нескольких предпосылок - частью верных, частью неверных.
Я не верил, в отличие от некоторых прекраснодушных товарищей, что Сталин после победоносной войны будет править страной более мягкими методами и что "война все спишет".
Но зато я поверил ходившей по Москве легенде, что в октябре-ноябре 1941 года, во время прорыва немцев к Москве, органы безопасности, запаниковав, сожгли весь свой архив.
Следовательно, рассудил я, они сожгли и личные дела зэков, которые должны были "храниться вечно". А значит, проверить мою анкету будет невозможно.
Пошел я сначала к профессору Мендельсону. Он принял меня очень тепло, хотя прекрасно знал, что я был в ссылке и лагере, и подробно расспрашивал меня о моих злоключениях. Справку он мне, конечно, дал.
Дали такую же справку и профессор Ястремский, и нынешний чекан, и на основании этих трех справок Плановый институт выдал мне копию диплома. Меня зачислили в плановый отдел Кутаисского автозавода уже на постоянную работу. А вскоре после этого начальник планового отдела Ровинский был отозван в Москву, и меня утвердили начальником отдела.
Конечно, была еще морока с оформлением моего допуска к секретной переписке. Я под разными предлогами затягивал заполнение анкет и прочих бланков, но, в конце концов, пришлось уступить настояниям начальницы спецотдела.
Вскоре из Москвы поступило уведомление о допуске меня к секретной переписке. Значит, моя "липа" прошла. Казалось бы, это свидетельствует о том, что у органов безопасности отсутствуют данные о моем прошлом? Не тут-то было!..
В мае 1948 года, после того, как образовалось государство Израиль, началась война между евреями и арабами. Советская пресса сначала освещала эти события в тоне сочувствия по отношению к Израилю и израильтянам, но когда появились заявления от советских евреев с просьбой разрешить им выезд в Израиль для участия в войне против арабов, Сталин воспринял это как проявление антипатриотизма и антисоветизма.
Тех, кто подал такие заявления, стали снимать с ответственных постов и просто увольнять с работы, а некоторых обвинили в сионизме и арестовали. С этого, говорят, и началась кампания против евреев, вошедшая в историю под псевдонимом "борьбы с космополитизмом".
Немало таких заявлений было подано и в дирекцию Кутаисского автозавода от работавших на заводе евреев. Директор завода Букия, человек, хорошо осведомленный о настроениях "в верхах", распорядился эти заявления никуда не отправлять, а когда обстановка окончательно прояснилась, приказал уничтожить их. Так он спас от репрессий многих заводских евреев.
В середине 1948 года по указанию Сталина начались повсеместные повторные аресты бывших заключенных. Первым на нашем заводе арестовали заместителя главного конструктора Шарапова. Один за другим были повторно взяты все бывшие заключенные, кроме трех человек, не считая меня, о котором, как я думал, ничего не известно.
Оказалось, однако, что я обнадеживал себя напрасно. Из надежных источников мне стало известно, что и местные органы МГБ, и директор завода знают обо мне все. Что было делать? Уезжать? Куда и под каким предлогом? Да и спасет ли это бегство от "всевидящего глаза" и "всеслышащих ушей"?
Мы решили, что, прежде всего, должна уехать жившая вместе с нами сестра моей жены, гоже сидевшая в лагерях, но как "член семьи врага народа" Мы отправили ее в Иркутск, где жила еще одна сестра моей жены. И стали ждать удобного случая, чтобы уехать. Но аресты внезапно прекратились - и мы успокоились.
В ноябре 1950 года начальник планового отдела главка по телефону вызвал меня в Москву. Предстояло рассмотрение и утверждение плана Кутаисского завода на 1951 год.
В Москве мне рассказали многое. В частности, почти непосредственно касавшуюся нас, автомобилестроителей, историю арестов на Московском автозаводе им. Лихачева (тогда - имени Сталина).
Арестованы были почти все евреи, занимавшие руководящие инженерно-технические должности на этом заводе: главный конструктор, начальник технологического отдела, помощник директора и многие другие, в том числе - заместительница начальника одного из отделов заводоуправления.
Муж ее, А.И. Шустер, начальник планового отдела нашего главка, тут же, конечно, был снят с работы. Всем арестованным предъявили обвинение в шпионаже в пользу Израиля, во вредительстве и в связях с международной буржуазией.
Второго декабря вечером я должен был зайти к начальнику главка для окончательного утверждения нашего плана. Днем я походил по магазинам, купил подарки жене и дочери и отнес их в общежитие. Затем пошел в министерство и заказал в отделе обслуживания два билета - себе и Давыдову - на поезд, в Кутаиси.
Вечером начальник Главка утвердил наш план, я сложил бумаги, мы попрощались, и я вышел в коридор. Было часов 9 вечера. Я остановился закурить, и в это время ко мне подошел начальник спецотдела Министерства.
- Вы когда едете? - спросил он.
- Завтра вечером.
- Зайдите ко мне, я хочу передать вам бумагу для директора завода.
Я пошел. Он пропустил меня в дверь вперед себя, а там ко мне сразу подскочили три оперативника и стали ощупывать мои карманы. Затем один из них, судя по погонам - полковник, предъявил мне ордер на обыск и арест. Я сел и стал изучать ордер.
- Этот документ не имеет ко мне отношения, - сказал я старшему оперативнику, изучавшему в это время мой паспорт. - Во-первых, я не Исаак, а Исай, во-вторых, родился не в 1902, а в 1900 году...
- Да, - сказал оперативник, - какая-то тут ошибочка небольшая произошла. Но ведь вы учились в Плехановском институте?
- Учился. Но в это же время в Плехановке учились еще два Абрамовича.
- Ну что ж, - сказал полковник, - если вы настаиваете на том, что ордер имеет в виду не вас, мы отвезем вас на квартиру, где вы пробудете под домашним арестом до тех пор, пока разъяснится это недоразумение. Но я вам не советую осложнять положение. И я, и вы знаем, что ордер имеет в виду вас, и только вас.
Я подумал и решил, что он прав: ареста мне все равно не избежать. Что будет со мной дальше, я не знаю, а пока надо постараться обеспечить себе хоть на первое время сносное существование.
Оперативники подхватили мой чемодан и портфель, усадили меня в машину и торжественно конвоировали сначала в "Гастроном", где я купил еду и папиросы, а затем - к родимой внутренней тюрьме, помещавшейся внутри всем известного здания МГБ на площади Дзержинского. Оперативники ввели меня в комнату ожидания в комендатуре и ушли.
Режим во внутренней тюрьме не изменился за эти годы. Так же были запрещены свидания, переписка и передачи; так же всего 15 минут длилась ежедневная прогулка; так же в течение месяца можно было приобрести в тюремном ларьке продуктов на 30 рублей (старыми деньгами).
Новое я обнаружил только одно: при шмоне у меня забрали очки и сказали, что вернуть их можно только с санкции следователя (в 1928 и 1936 годах очки не отбирали).
Из своего "дела" я узнал, что основанием для ареста послужила моя биография. В "деле", лежала аккуратная и, в общем, добросовестно составленная справка оперуполномоченного МГБ СССР, в которой излагалось, как я примкнул к оппозиции в 1923 году, какую оппозиционную деятельность я вел в 1926-27 годах, сообщались сведения об аресте и ссылке 1928 года, об отходе от оппозиции в 1929 году, об аресте 1936 года, о пятилетнем заключении в Воркутлаге с 1936 по 1941 год и об освобождении из лагеря в апреле 1941 года.
Все. Больше никаких преступлений за мной не значилось. На этом-то основании прокуратура СССР выдала ордер на мой арест в 1950 году.
Вскоре меня вызвали и зачитали мне приговор Особого совещания: "За активную контрреволюционную троцкистскую деятельность... к десяти годам лишения свободы... в исправительно-трудовом лагере..."
В 1952 году Сталин, как известно, затеял знаменитое "дело врачей". И как раз в это время меня вызвал к себе на беседу "кум". Он повел речь о том, что на ОЛПе-де много активных контрреволюционеров - фашистов, бендеровцев и других, - и они, дескать, и в лагере продолжают свою деятельность. В этих условиях всем коммунистам нужно объединиться.
- Вот вы, например... Вы, бывший старый член партии, должны помочь нам выявить контрреволюционеров. Приходите ко мне хотя бы раз в неделю и сообщайте мне о разговорах, которые ведутся в бараках и на работе...
- Это что же, вроде партийной нагрузки? - спросил я.
- Вот-вот, - обрадовался "кум", не замечая иронии. - Это будет как бы проверкой вашей преданности партии...
- Позвольте, вы, я полагаю, знаете, что я из партии исключен и уже третий раз отбываю срок...
- Ну и что же? Вы ведь, наверное, считаете, что осуждены неправильно, что на самом деле вы остаетесь большевиком? Вот вы это и докажите...
- Я - не единственный большевик в лагерях, таких как я тысячи. И нас, так же как и других людей разных убеждений, но одинаково невинных, держат в заключении. Многих - только за то, что они были в плену.
И вот теперь вы предлагаете мне, чтобы я на них доносил? За что? За то, что они считают, что арестованы несправедливо? Так они правы. Вместо того чтобы освободить невинных людей, вы хотите с моей помощью намотать им дополнительный срок? Нет уж, увольте, я вам не помощник...
- Учтите, - сказал "кум", - что результатом вашего отказа может быть перевод на общие тяжелые работы...жидовская рожа.
На шахте № 2 меня уже плановиком не сделали, но и на общие работы не назначили. Сделали меня счетоводом-расчетчиком в расчетном столе бухгалтерии.
Утром 5 марта 1953 года я проснулся от сильного и несколько странного шума. По радио передавалась траурная музыка, а население барака буквально вопило от радостного восторга. Оказалось: только что передали сообщение о смерти Сталина.
Я был настроен более оптимистически. Теперь, говорил я, прежде всего, следует ожидать разногласий в руководящей головке, в первую голову - между Берия и остальными члена Политбюро, а потом и между ними самими. И тот, кто победит, вынужден будет чем-то противопоставить себя Сталину, в чем-то смягчить его политику.
Все эти люди давно перестали быть большевиками или никогда ими по существу и не были, но они так же боялись Сталина, как и все в стране (может быть, даже больше: лучше знали его), и хотят передышки. Вот увидите!
Два года после смерти Сталина были полны надеждами на освобождение, мечтами о свободе, снами, в которых снилась свобода. А пришла она неожиданно и буднично. 29 июля 1955 года я, как всегда, пришел утром на работу.
И вдруг меня позвали к телефону. Начальник спецчасти ОЛП сообщил мне, что пришла телеграмма о моем освобождении, и предложил немедленно явиться для оформления документов. Так что отсидел я, в этот раз, только 5 лет из 10." - из воспоминаний ст.лейтенанта 964-й полка 296-й стрелковой дивизии И.Л.Абрамовича.
Командир транспортной роты, бывший оперуполномоченный райотдела НКВД Емельянов вызывает меня к себе. Я по привычке жду неприятностей - что хорошего могу я ожидать от вчерашнего оперуполномоченного?
Но, к моему удивлению, Емельянов отнесся ко мне с необычным для энкаведешника сочувствием. Он прочел составленные в военкомате на меня документы и в моем присутствии уничтожил их. Разговор шел с глазу на глаз, Емельянов сказал мне:
- Забудь свое прошлое. Его нет. Война все спишет. Только не болтай, ни с кем не откровенничай... Потому что есть директива: всех, отбывших срок по ст. 58-й направлять в рабочие батальоны...
Он назначил меня писарем транспортной роты, дал мне соответствующие инструкции и формы и предложил приступить к выполнению своих обязанностей. Я работал с ним больше года, вплоть до момента, когда в 1942 году он подорвался на мине, и убедился в его скромности, честности и порядочности. Были, значит, когда-то в этом аппарате и такие...
В 1942-м, после разгрома на Керченском полуострове, майора Голядкина по его просьбе откомандировали в действующую армию, а наш полк под командованием нового командира подполковника Сирадзе отправили на переформирование в Кутаиси.
Там я получил назначение на должность зав. делопроизводством полка. Должность не бог несть, какая, но, оказывается, занимать ее положено офицеру. Поэтому меня вызвал комиссар и просил, почему у меня нет офицерского звания, хотя высшее образование я имею.
- Вероятно потому, - осторожно ответил я комиссару, - что у меня нет специального военного образования.
- Ну, это пустяки, - сказал комиссар, - для вашей должности военное образование не нужно, а вот офицерское звание необходимо. Я подам рапорт в отдел кадров Закавказского Фронта о присвоении вам офицерского звания.
Очень мне этого не хотелось - главным образом, из-за связанной с процедурой присвоения офицерского звания необходимости заполнять анкеты и писать автобиографии. Я попытался убедить комиссара, что представлять меня к офицерскому званию не надо.
- Товарищ комиссар, - сказал я, - ведь я считаю своим долгом служить в армии только до тех пор, пока идет война. А когда война кончится, я вернусь к своей специальности...
- Звание младшего лейтенанта, которое вам сейчас присвоят, этому не помешает, - резонно возразил комиссар. - Вам сейчас 43 года, кто вас в этом возрасте и в этом звании будет удерживать в армии? Кончится война, демобилизуетесь - и будете заниматься, чем хотите.
Возразить мне было нечего. Я промолчал. Комиссар спросил:
- Может быть, у вас есть другие, более серьезные причины отказываться от офицерского начни? Тогда назовите их.
Да, у меня были очень серьезные причины, но назвать ему их я не мог, и снова промолчал.
- Идите и подумайте, - сказал комиссар, - а завтра я вас снова вызову.
Весь день я думал. И не только думал, но и наводил справки. От работников дивизионного отдела кадров узнал, что присвоение звания младшего лейтенанта - процедура несложная и совершается быстро.
Если человек имеет высшее образование, что в Москву, в Министерство обороны посылаются только списки лиц, которым присваивается это звание, без анкет и автобиографий.
И, махнув рукой, я решился. Заполнил, анкеты и написал автобиографию, в которых, конечно, обошел молчанием и свою былую партийность, и ссылку, и лагерь. И через несколько недель мне сообщили о присвоении звания младшего лейтенанта.
В середине 1944 года меня, уже старшего лейтенанта, назначили помощником начальника адмхозчасти дивизии. Практически дивизия наша, уже давно сформированная, в военных действиях не участвовала.
Фронт отодвинулся далеко, и наши воинские части несли гарнизонную службу: командир дивизии, полковник Хубулури был одновременно начальником Кутаисского гарнизона.
Узнав от кого-то, что моя семья бедствует в эвакуации, он вызвал меня и посоветовал взять семью в Кутаиси, обещав через квартирную часть гарнизона помочь устроиться с жильем. Мне выдали пропуск и литер на жену и дочь, я выслал им документы.
Конец войне, надо думать о демобилизации и о работе. С демобилизацией мне пришлось повозиться: несмотря на мой возраст и на то, что командир дивизии поддержал мою просьбу, я получил несколько отказов, и только в феврале 1946 года меня, наконец, демобилизовали.
И тут передо мной опять встал грозным призраком анкетный вопрос. Как быть? Продолжать линию, начатую в армии, и скрывать свое прошлое или рассказать в автобиографии нею свою историю?
Хорошенько подумав, я решил никаких признаний не делать. Исходил я при этом из нескольких предпосылок - частью верных, частью неверных.
Я не верил, в отличие от некоторых прекраснодушных товарищей, что Сталин после победоносной войны будет править страной более мягкими методами и что "война все спишет".
Но зато я поверил ходившей по Москве легенде, что в октябре-ноябре 1941 года, во время прорыва немцев к Москве, органы безопасности, запаниковав, сожгли весь свой архив.
Следовательно, рассудил я, они сожгли и личные дела зэков, которые должны были "храниться вечно". А значит, проверить мою анкету будет невозможно.
Пошел я сначала к профессору Мендельсону. Он принял меня очень тепло, хотя прекрасно знал, что я был в ссылке и лагере, и подробно расспрашивал меня о моих злоключениях. Справку он мне, конечно, дал.
Дали такую же справку и профессор Ястремский, и нынешний чекан, и на основании этих трех справок Плановый институт выдал мне копию диплома. Меня зачислили в плановый отдел Кутаисского автозавода уже на постоянную работу. А вскоре после этого начальник планового отдела Ровинский был отозван в Москву, и меня утвердили начальником отдела.
Конечно, была еще морока с оформлением моего допуска к секретной переписке. Я под разными предлогами затягивал заполнение анкет и прочих бланков, но, в конце концов, пришлось уступить настояниям начальницы спецотдела.
Вскоре из Москвы поступило уведомление о допуске меня к секретной переписке. Значит, моя "липа" прошла. Казалось бы, это свидетельствует о том, что у органов безопасности отсутствуют данные о моем прошлом? Не тут-то было!..
В мае 1948 года, после того, как образовалось государство Израиль, началась война между евреями и арабами. Советская пресса сначала освещала эти события в тоне сочувствия по отношению к Израилю и израильтянам, но когда появились заявления от советских евреев с просьбой разрешить им выезд в Израиль для участия в войне против арабов, Сталин воспринял это как проявление антипатриотизма и антисоветизма.
Тех, кто подал такие заявления, стали снимать с ответственных постов и просто увольнять с работы, а некоторых обвинили в сионизме и арестовали. С этого, говорят, и началась кампания против евреев, вошедшая в историю под псевдонимом "борьбы с космополитизмом".
Немало таких заявлений было подано и в дирекцию Кутаисского автозавода от работавших на заводе евреев. Директор завода Букия, человек, хорошо осведомленный о настроениях "в верхах", распорядился эти заявления никуда не отправлять, а когда обстановка окончательно прояснилась, приказал уничтожить их. Так он спас от репрессий многих заводских евреев.
В середине 1948 года по указанию Сталина начались повсеместные повторные аресты бывших заключенных. Первым на нашем заводе арестовали заместителя главного конструктора Шарапова. Один за другим были повторно взяты все бывшие заключенные, кроме трех человек, не считая меня, о котором, как я думал, ничего не известно.
Оказалось, однако, что я обнадеживал себя напрасно. Из надежных источников мне стало известно, что и местные органы МГБ, и директор завода знают обо мне все. Что было делать? Уезжать? Куда и под каким предлогом? Да и спасет ли это бегство от "всевидящего глаза" и "всеслышащих ушей"?
Мы решили, что, прежде всего, должна уехать жившая вместе с нами сестра моей жены, гоже сидевшая в лагерях, но как "член семьи врага народа" Мы отправили ее в Иркутск, где жила еще одна сестра моей жены. И стали ждать удобного случая, чтобы уехать. Но аресты внезапно прекратились - и мы успокоились.
В ноябре 1950 года начальник планового отдела главка по телефону вызвал меня в Москву. Предстояло рассмотрение и утверждение плана Кутаисского завода на 1951 год.
В Москве мне рассказали многое. В частности, почти непосредственно касавшуюся нас, автомобилестроителей, историю арестов на Московском автозаводе им. Лихачева (тогда - имени Сталина).
Арестованы были почти все евреи, занимавшие руководящие инженерно-технические должности на этом заводе: главный конструктор, начальник технологического отдела, помощник директора и многие другие, в том числе - заместительница начальника одного из отделов заводоуправления.
Муж ее, А.И. Шустер, начальник планового отдела нашего главка, тут же, конечно, был снят с работы. Всем арестованным предъявили обвинение в шпионаже в пользу Израиля, во вредительстве и в связях с международной буржуазией.
Второго декабря вечером я должен был зайти к начальнику главка для окончательного утверждения нашего плана. Днем я походил по магазинам, купил подарки жене и дочери и отнес их в общежитие. Затем пошел в министерство и заказал в отделе обслуживания два билета - себе и Давыдову - на поезд, в Кутаиси.
Вечером начальник Главка утвердил наш план, я сложил бумаги, мы попрощались, и я вышел в коридор. Было часов 9 вечера. Я остановился закурить, и в это время ко мне подошел начальник спецотдела Министерства.
- Вы когда едете? - спросил он.
- Завтра вечером.
- Зайдите ко мне, я хочу передать вам бумагу для директора завода.
Я пошел. Он пропустил меня в дверь вперед себя, а там ко мне сразу подскочили три оперативника и стали ощупывать мои карманы. Затем один из них, судя по погонам - полковник, предъявил мне ордер на обыск и арест. Я сел и стал изучать ордер.
- Этот документ не имеет ко мне отношения, - сказал я старшему оперативнику, изучавшему в это время мой паспорт. - Во-первых, я не Исаак, а Исай, во-вторых, родился не в 1902, а в 1900 году...
- Да, - сказал оперативник, - какая-то тут ошибочка небольшая произошла. Но ведь вы учились в Плехановском институте?
- Учился. Но в это же время в Плехановке учились еще два Абрамовича.
- Ну что ж, - сказал полковник, - если вы настаиваете на том, что ордер имеет в виду не вас, мы отвезем вас на квартиру, где вы пробудете под домашним арестом до тех пор, пока разъяснится это недоразумение. Но я вам не советую осложнять положение. И я, и вы знаем, что ордер имеет в виду вас, и только вас.
Я подумал и решил, что он прав: ареста мне все равно не избежать. Что будет со мной дальше, я не знаю, а пока надо постараться обеспечить себе хоть на первое время сносное существование.
Оперативники подхватили мой чемодан и портфель, усадили меня в машину и торжественно конвоировали сначала в "Гастроном", где я купил еду и папиросы, а затем - к родимой внутренней тюрьме, помещавшейся внутри всем известного здания МГБ на площади Дзержинского. Оперативники ввели меня в комнату ожидания в комендатуре и ушли.
Режим во внутренней тюрьме не изменился за эти годы. Так же были запрещены свидания, переписка и передачи; так же всего 15 минут длилась ежедневная прогулка; так же в течение месяца можно было приобрести в тюремном ларьке продуктов на 30 рублей (старыми деньгами).
Новое я обнаружил только одно: при шмоне у меня забрали очки и сказали, что вернуть их можно только с санкции следователя (в 1928 и 1936 годах очки не отбирали).
Из своего "дела" я узнал, что основанием для ареста послужила моя биография. В "деле", лежала аккуратная и, в общем, добросовестно составленная справка оперуполномоченного МГБ СССР, в которой излагалось, как я примкнул к оппозиции в 1923 году, какую оппозиционную деятельность я вел в 1926-27 годах, сообщались сведения об аресте и ссылке 1928 года, об отходе от оппозиции в 1929 году, об аресте 1936 года, о пятилетнем заключении в Воркутлаге с 1936 по 1941 год и об освобождении из лагеря в апреле 1941 года.
Все. Больше никаких преступлений за мной не значилось. На этом-то основании прокуратура СССР выдала ордер на мой арест в 1950 году.
Вскоре меня вызвали и зачитали мне приговор Особого совещания: "За активную контрреволюционную троцкистскую деятельность... к десяти годам лишения свободы... в исправительно-трудовом лагере..."
В 1952 году Сталин, как известно, затеял знаменитое "дело врачей". И как раз в это время меня вызвал к себе на беседу "кум". Он повел речь о том, что на ОЛПе-де много активных контрреволюционеров - фашистов, бендеровцев и других, - и они, дескать, и в лагере продолжают свою деятельность. В этих условиях всем коммунистам нужно объединиться.
- Вот вы, например... Вы, бывший старый член партии, должны помочь нам выявить контрреволюционеров. Приходите ко мне хотя бы раз в неделю и сообщайте мне о разговорах, которые ведутся в бараках и на работе...
- Это что же, вроде партийной нагрузки? - спросил я.
- Вот-вот, - обрадовался "кум", не замечая иронии. - Это будет как бы проверкой вашей преданности партии...
- Позвольте, вы, я полагаю, знаете, что я из партии исключен и уже третий раз отбываю срок...
- Ну и что же? Вы ведь, наверное, считаете, что осуждены неправильно, что на самом деле вы остаетесь большевиком? Вот вы это и докажите...
- Я - не единственный большевик в лагерях, таких как я тысячи. И нас, так же как и других людей разных убеждений, но одинаково невинных, держат в заключении. Многих - только за то, что они были в плену.
И вот теперь вы предлагаете мне, чтобы я на них доносил? За что? За то, что они считают, что арестованы несправедливо? Так они правы. Вместо того чтобы освободить невинных людей, вы хотите с моей помощью намотать им дополнительный срок? Нет уж, увольте, я вам не помощник...
- Учтите, - сказал "кум", - что результатом вашего отказа может быть перевод на общие тяжелые работы...жидовская рожа.
На шахте № 2 меня уже плановиком не сделали, но и на общие работы не назначили. Сделали меня счетоводом-расчетчиком в расчетном столе бухгалтерии.
Утром 5 марта 1953 года я проснулся от сильного и несколько странного шума. По радио передавалась траурная музыка, а население барака буквально вопило от радостного восторга. Оказалось: только что передали сообщение о смерти Сталина.
Я был настроен более оптимистически. Теперь, говорил я, прежде всего, следует ожидать разногласий в руководящей головке, в первую голову - между Берия и остальными члена Политбюро, а потом и между ними самими. И тот, кто победит, вынужден будет чем-то противопоставить себя Сталину, в чем-то смягчить его политику.
Все эти люди давно перестали быть большевиками или никогда ими по существу и не были, но они так же боялись Сталина, как и все в стране (может быть, даже больше: лучше знали его), и хотят передышки. Вот увидите!
Два года после смерти Сталина были полны надеждами на освобождение, мечтами о свободе, снами, в которых снилась свобода. А пришла она неожиданно и буднично. 29 июля 1955 года я, как всегда, пришел утром на работу.
И вдруг меня позвали к телефону. Начальник спецчасти ОЛП сообщил мне, что пришла телеграмма о моем освобождении, и предложил немедленно явиться для оформления документов. Так что отсидел я, в этот раз, только 5 лет из 10." - из воспоминаний ст.лейтенанта 964-й полка 296-й стрелковой дивизии И.Л.Абрамовича.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]