"Желтый крест" и Восточный фронт. 1917 г.
---
Из мемуаров генерала Макса Гофмана.
"Для командующего Восточным фронтом май и июнь прошли в бездеятельности. В июне увеличились признаки того, что Керенский вовсе не думает о мире. Наоборот, все поступающие донесения говорили о крупных приготовлениях русских к наступлению. Таковые были замечены под Ригой, Двинском, у озера Нарочь, у Сморгони и, наконец, по всему галицийскому фронту.
С этим временем совпадает введение в германской армии нового боевого средства, а именно сильнодействующего ядовитого газа, так называемого "желтого креста".
Тайный советник Габер, которому мы обязаны как изобретением первого ядовитого газа, так и "желтого креста", рассказывал мне после войны, что по изобретении "желтого креста" он поехал в Ставку и сделал там о нем доклад генералу Людендорфу.
Разница между газами, употреблявшимися ранее, и "желтым крестом" была та, что от прежних газов предохранила маска, тогда как от "желтого креста" и маска защитить не могла. Осадки "желтого креста" въедаются в одежду, пропитывают ее насквозь и причиняют неприятные ожоги. От этого некоторое время можно защищаться, если дать солдатам возможность чаще менять одежду.
В своем докладе тайный советник Габер предложил генералу Людендорфу ввести новые газы в том случае, если имеется налицо уверенность, что через год война будет кончена. Он гарантировал, что в течение года противник не сможет научиться делать эти газы, и, таким образом, целый год мы пользовались бы ими одни.
Если же через год война не будет окончена, то профессор Габер держался того мнения, что мы ее безнадежно проиграем, если введем "желтый крест", так как через год и противникам удастся выработать такие же газы у себя. Благодаря их сильно развитой промышленности, они стали бы изготовлять огромные массы этих газов и обстреливать нас ими.
Мы не могли бы применить вспомогательного средства - дать солдатам резиновые плащи и две-три перемены обмундирования, так как у нас для этого не было больше материалов. Вследствие этого противнику не нужно было бы даже наступать - он мог бы просто-напросто отовсюду выкуривать нас газовым обстрелом.
В действительности профессор Габер ошибся лишь в одном пункте: противнику удалось добиться выработки газов не через год, а лишь через шестнадцать месяцев. К началу перемирия одни французы изготовили пять тысяч тонн этих газов, но, к их великому сожалению, им уже не пришлось употребить их против германских войск.
Таким образом, вводя "желтый крест", генерал Людендорф шел на большой риск; хотя мы все и надеялись, что нам удастся победить Россию в течение этого года и освободить главную массу германских войск для решительных боев на Западе, однако абсолютной уверенности ни у кого в этом не было.
Вполне естественно, что мы пытались путем пропаганды усилить разложение, внесенное революцией в русские войска. На родине у нас был человек, поддерживавший сношения с жившими в Швейцарии эмигрантами; он пришел к мысли привлечь некоторых из них к этому делу, чтобы еще скорее отравить и подорвать моральное состояние русских войск.
Он обратился к депутату Эрцбергеру, а Эрцбергер - в Министерство иностранных дел. Таким образом, дело дошло до ставшей впоследствии известной перевозки Ленина в Петербург через Германию.
Мне не известно, знало ли Верховное командование что-либо об этом мероприятии; командующий Восточным фронтом ничего о нем не знал. Мы узнали об этом лишь несколько месяцев спустя, когда заграничные газеты начали упрекать за это Германию и называть нас отцами русской революции.
Нет слов, чтобы достаточно энергично возразить против этого обвинения, ложного, так же как и все другое, исходящее из неприятельской пропаганды против нас. Как я уже выше сказал, революция в России была сделана Англией; мы, немцы, в войне с Россией имели несомненное право усилить революционные беспорядки в стране и в войсках, когда революция, вопреки первым надеждам, не принесла нам мира.
Подобно тому, как я пускаю гранаты в неприятельские окопы, как я выпускаю против них ядовитые газы, так же я имею право в качестве врага употреблять против него и средства пропаганды. И надо иметь в виду, что в то время, кроме Ленина, в Россию проникло много большевиков, живших до того времени в качестве политических эмигрантов в Лондоне и Швеции.
Как я уже сказал, лично я ничего не знал о перевозке Ленина. Но если бы меня об этом спросили, то я вряд ли стал бы делать какие-либо возражения против этого, потому что в то время ни один человек не мог предвидеть, какие несчастные последствия должно было иметь выступление этих людей для России и всей Европы.
Я очень сожалею, что нам не довелось наступать на Ригу двумя годами раньше, как того так хотелось тогдашнему командующему Восточным фронтом. В то время русские не очистили бы предмостное укрепление, и весь его большой гарнизон попал бы в наши руки, так как я нимало не сомневаюсь, что и тогда переправа удалась бы нам так же хорошо, как и 1 сентября 1917 года, разве только с несколько большими потерями.
Сами войска были полны воодушевления и охотно продолжали бы маневренную войну до самого Петербурга. В военном отношении это не составило бы затруднений, при условии, если бы Верховное командование могло оставить нам войска. Но, к сожалению, это было невозможно. Через несколько дней мы вынуждены были задержать движение 8-й армии, чтобы выделить часть войск на запад, часть на итальянский фронт.
Трогательна была радость, с которой нас встретили в самой Риге. Население сильно пострадало от поведения войск, мораль и дисциплина которых сильно понизились под влиянием революции, а также и от ненависти латышей, и с облегчением вздохнуло, когда германские войска заняли город и принесли с собой спокойствие и порядок.
В то время как Восточный фронт одерживал легкие победы над все более разлагавшимися русскими войсками, на западе шли тяжелые бои во Фландрии, во время которых наши войска лишь с трудом удерживались на своих позициях.
Заключавшие перемирие с нами Иоффе, Каменев, Сокольников, особенно первый, производили впечатление чрезвычайно интеллигентных людей. С большим воодушевлением говорили они о лежащей перед ними задаче возвести русский пролетариат на вершину благополучия и счастья.
Все трое ни минуты не сомневались, что так оно и будет, если народ сам будет управлять страной, руководствуясь учением Маркса. Самое меньшее, о чем мечтал Иоффе, - это чтобы всем людям жилось хорошо, а некоторым, в числе которых он, по-моему, считал и себя, даже несколько лучше.
Кроме того, все трое совершенно не скрывали, что русская революция есть лишь первый шаг к счастью народов. Само собой разумеется, говорили они, невозможно, чтобы государство, управляемое на началах коммунизма, продержалось долго, если окружающие государства будут управляться на основах капиталистических. Поэтому цель, к которой они стремятся, есть мировая революция.
Во время этих разговоров у меня в первый раз появились сомнения, правильно ли было то, что мы вошли в переговоры с большевиками. Они обещали своему народу мир и благоденствие. Если им теперь удастся вернуться домой, заключив мир, то их положение в глазах широких масс, годами жаждавших мира, сильно упрочится.
Новые сомнения возникли у меня из разговоров с офицерами, особенно с адмиралом Альтфатером. С ним я много говорил о прекрасном царском войске и о том, как это могло случиться, что революция его окончательно уничтожила.
Альтфатер ответил: "Влияние большевистской пропаганды на массы огромно. Ведь я вам уже много раз рассказывал и сокрушался о том, что при защите Эзеля войска прямо растаяли у меня меж пальцев. Так было во всем войске, и я говорю вам заранее, что и в вашей армии случится то же самое". Тогда я прямо поднял на смех злосчастного, впоследствии убитого адмирала."
"Для командующего Восточным фронтом май и июнь прошли в бездеятельности. В июне увеличились признаки того, что Керенский вовсе не думает о мире. Наоборот, все поступающие донесения говорили о крупных приготовлениях русских к наступлению. Таковые были замечены под Ригой, Двинском, у озера Нарочь, у Сморгони и, наконец, по всему галицийскому фронту.
С этим временем совпадает введение в германской армии нового боевого средства, а именно сильнодействующего ядовитого газа, так называемого "желтого креста".
Тайный советник Габер, которому мы обязаны как изобретением первого ядовитого газа, так и "желтого креста", рассказывал мне после войны, что по изобретении "желтого креста" он поехал в Ставку и сделал там о нем доклад генералу Людендорфу.
Разница между газами, употреблявшимися ранее, и "желтым крестом" была та, что от прежних газов предохранила маска, тогда как от "желтого креста" и маска защитить не могла. Осадки "желтого креста" въедаются в одежду, пропитывают ее насквозь и причиняют неприятные ожоги. От этого некоторое время можно защищаться, если дать солдатам возможность чаще менять одежду.
В своем докладе тайный советник Габер предложил генералу Людендорфу ввести новые газы в том случае, если имеется налицо уверенность, что через год война будет кончена. Он гарантировал, что в течение года противник не сможет научиться делать эти газы, и, таким образом, целый год мы пользовались бы ими одни.
Если же через год война не будет окончена, то профессор Габер держался того мнения, что мы ее безнадежно проиграем, если введем "желтый крест", так как через год и противникам удастся выработать такие же газы у себя. Благодаря их сильно развитой промышленности, они стали бы изготовлять огромные массы этих газов и обстреливать нас ими.
Мы не могли бы применить вспомогательного средства - дать солдатам резиновые плащи и две-три перемены обмундирования, так как у нас для этого не было больше материалов. Вследствие этого противнику не нужно было бы даже наступать - он мог бы просто-напросто отовсюду выкуривать нас газовым обстрелом.
В действительности профессор Габер ошибся лишь в одном пункте: противнику удалось добиться выработки газов не через год, а лишь через шестнадцать месяцев. К началу перемирия одни французы изготовили пять тысяч тонн этих газов, но, к их великому сожалению, им уже не пришлось употребить их против германских войск.
Таким образом, вводя "желтый крест", генерал Людендорф шел на большой риск; хотя мы все и надеялись, что нам удастся победить Россию в течение этого года и освободить главную массу германских войск для решительных боев на Западе, однако абсолютной уверенности ни у кого в этом не было.
Вполне естественно, что мы пытались путем пропаганды усилить разложение, внесенное революцией в русские войска. На родине у нас был человек, поддерживавший сношения с жившими в Швейцарии эмигрантами; он пришел к мысли привлечь некоторых из них к этому делу, чтобы еще скорее отравить и подорвать моральное состояние русских войск.
Он обратился к депутату Эрцбергеру, а Эрцбергер - в Министерство иностранных дел. Таким образом, дело дошло до ставшей впоследствии известной перевозки Ленина в Петербург через Германию.
Мне не известно, знало ли Верховное командование что-либо об этом мероприятии; командующий Восточным фронтом ничего о нем не знал. Мы узнали об этом лишь несколько месяцев спустя, когда заграничные газеты начали упрекать за это Германию и называть нас отцами русской революции.
Нет слов, чтобы достаточно энергично возразить против этого обвинения, ложного, так же как и все другое, исходящее из неприятельской пропаганды против нас. Как я уже выше сказал, революция в России была сделана Англией; мы, немцы, в войне с Россией имели несомненное право усилить революционные беспорядки в стране и в войсках, когда революция, вопреки первым надеждам, не принесла нам мира.
Подобно тому, как я пускаю гранаты в неприятельские окопы, как я выпускаю против них ядовитые газы, так же я имею право в качестве врага употреблять против него и средства пропаганды. И надо иметь в виду, что в то время, кроме Ленина, в Россию проникло много большевиков, живших до того времени в качестве политических эмигрантов в Лондоне и Швеции.
Как я уже сказал, лично я ничего не знал о перевозке Ленина. Но если бы меня об этом спросили, то я вряд ли стал бы делать какие-либо возражения против этого, потому что в то время ни один человек не мог предвидеть, какие несчастные последствия должно было иметь выступление этих людей для России и всей Европы.
Я очень сожалею, что нам не довелось наступать на Ригу двумя годами раньше, как того так хотелось тогдашнему командующему Восточным фронтом. В то время русские не очистили бы предмостное укрепление, и весь его большой гарнизон попал бы в наши руки, так как я нимало не сомневаюсь, что и тогда переправа удалась бы нам так же хорошо, как и 1 сентября 1917 года, разве только с несколько большими потерями.
Сами войска были полны воодушевления и охотно продолжали бы маневренную войну до самого Петербурга. В военном отношении это не составило бы затруднений, при условии, если бы Верховное командование могло оставить нам войска. Но, к сожалению, это было невозможно. Через несколько дней мы вынуждены были задержать движение 8-й армии, чтобы выделить часть войск на запад, часть на итальянский фронт.
Трогательна была радость, с которой нас встретили в самой Риге. Население сильно пострадало от поведения войск, мораль и дисциплина которых сильно понизились под влиянием революции, а также и от ненависти латышей, и с облегчением вздохнуло, когда германские войска заняли город и принесли с собой спокойствие и порядок.
В то время как Восточный фронт одерживал легкие победы над все более разлагавшимися русскими войсками, на западе шли тяжелые бои во Фландрии, во время которых наши войска лишь с трудом удерживались на своих позициях.
Заключавшие перемирие с нами Иоффе, Каменев, Сокольников, особенно первый, производили впечатление чрезвычайно интеллигентных людей. С большим воодушевлением говорили они о лежащей перед ними задаче возвести русский пролетариат на вершину благополучия и счастья.
Все трое ни минуты не сомневались, что так оно и будет, если народ сам будет управлять страной, руководствуясь учением Маркса. Самое меньшее, о чем мечтал Иоффе, - это чтобы всем людям жилось хорошо, а некоторым, в числе которых он, по-моему, считал и себя, даже несколько лучше.
Кроме того, все трое совершенно не скрывали, что русская революция есть лишь первый шаг к счастью народов. Само собой разумеется, говорили они, невозможно, чтобы государство, управляемое на началах коммунизма, продержалось долго, если окружающие государства будут управляться на основах капиталистических. Поэтому цель, к которой они стремятся, есть мировая революция.
Во время этих разговоров у меня в первый раз появились сомнения, правильно ли было то, что мы вошли в переговоры с большевиками. Они обещали своему народу мир и благоденствие. Если им теперь удастся вернуться домой, заключив мир, то их положение в глазах широких масс, годами жаждавших мира, сильно упрочится.
Новые сомнения возникли у меня из разговоров с офицерами, особенно с адмиралом Альтфатером. С ним я много говорил о прекрасном царском войске и о том, как это могло случиться, что революция его окончательно уничтожила.
Альтфатер ответил: "Влияние большевистской пропаганды на массы огромно. Ведь я вам уже много раз рассказывал и сокрушался о том, что при защите Эзеля войска прямо растаяли у меня меж пальцев. Так было во всем войске, и я говорю вам заранее, что и в вашей армии случится то же самое". Тогда я прямо поднял на смех злосчастного, впоследствии убитого адмирала."
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]