Я причисляю себя к народу Бессарабки. Часть 5 - 8
---
Оригинал взят у 
dagusja в Я причисляю себя к народу Бессарабки. Часть 5, Часть 6, Часть 7 и Часть 8
Часть 5
Киев бомбили не в 4 часа, как поется в народной песне, а часов в семь, когда многие уже стояли в очередях, ожидая открытия продовольственных магазинов, разъезжались в трамваях к пригородным поездам, чтобы отдохнуть за городом, а на рынке вовсю шла воскресная торговля. И только бессарабские торговки, приехавшие из-под Житомира, говорили о каких-то бомбежках, которые они видели из окон поезда по дороге в Киев.
Когда начали взрываться бомбы и грохотать зенитки, баба Катя в первую очередь испугалась за детей. Растеряв покупки, задыхаясь и падая она бежала домой, но кто-то из соседей успел спрятать детей в подвале. В этот день все остались живы.
А через несколько дней проводили на фронт Стасика. Советская пропаганда обещала молниеносную победу над врагом, и бабушка верила, что через месяц-другой сын вернется. Но Стасик не успев повоевать, попал в окружение, потом в плен и исчез на долгие годы.
Затем протрезвевший вдруг дед Вася, подвязав веревкой сшитые из мешковины брюки (других не было – пропил), расцеловав на прощанье жену и девочек, сказал, что пойдет в партизаны. Бабушка перекрестила его и в сердцах пожелала: «Чтоб ты ушел и не вернулся!»
Эти слова мучили ее всю оставшуюся жизнь. Дед ушел и пропал без вести, никто и никогда больше ничего о нем не слышал.
Кем был мой дедушка? Об этом не знала даже сама баба Катя. Приехал в Киев из Путивля, хвастался, что в Севастополе у него два дома, бесследно исчез в начале войны. Все!
В июле в Киеве началась эвакуация. Все, у кого была возможность или деньги, кто работал на подлежащих эвакуации промышленных предприятиях, в партийных и правительственных учреждениях, старались побыстрее уехать. Бабушка об этом даже не думала, продолжая жить привычными заботами о хлебе насущном, ожидая вестей от сына.
Киев часто бомбили, потом начались обстрелы с земли и, наконец, к середине сентября на улицах стало пустынно и тихо.
19 сентября в Киев пришли немцы. Бабушка, двадцатилетняя тетя Геля, двенадцатилетняя тетя Люда и моя мама, десятилетняя Тоня молча наблюдали в единственное окно, выходившее на улицу, как с Большой Васильковской в сторону Крещатика тихо шли колонны немецких солдат.
Но гораздо большее впечатление произвели на них полчища крыс, появившиеся на улице накануне оккупации. Часто вспоминая о войне, мама с холодящим душу ужасом в глазах рассказывала об армии крыс, заполонившей всю Прозоровскую.
Началась другая жизнь: новая, непонятная, тревожная. Киев был в оккупации 778 дней, больше двух лет мрака, голода, смертей, горестных но, иногда, вопреки всему, и радостных переживаний.
Воспоминания о войне в моей семье всегда были яркими и пугающими. События тех лет в эпоху хрущевской оттепели или брежневского застоя, казались мне нереальными. В своем мирном, спокойном, сытом детстве и юности, мне не хотелось думать, что все пережитое в военные годы моими родителями и родственниками было правдой.
Взрывы на Крещатике, начавшиеся 24 сентября 1941 года в нашем доме ощутили особенно отчетливо по дребезжащим стеклам, сыпавшейся штукатурке, огромному зареву в вечернем небе, бегущим от пожара мимо окон вниз к стадиону испуганным людям.
Пять дней Крещатик горел. Водопровод был взорван, тушить было нечем. Говорили, что немцы пытались тянуть шланги от Днепра, но киевские подпольщики ухитрялись их перерезать и пожар разгорался, распространяясь на соседние улицы. В сторону нашего дома летели пепел и горящие головешки.
Для мамы это было новое развлечение. Теперь она большую часть времени проводила на крыше, вместе с соседями, сбрасывая головешки вниз на землю.
28 сентября 1941 года немцы, разъяренные пожарами в центре Киева, обвинив в этом евреев, начали массовые расстрелы в Бабьем Яру.
Моя мама, малолетняя босячка с Бессарабки с ватагой ребятишек умудрялась пробираться туда, чтобы поближе разглядеть происходящее.
Она много лет молчала об этом и только к концу жизни призналась, что из-за возраста не в состоянии была осознать весь ужас этого зрелища. И только с годами пришло понимание, что детское любопытство сделало ее свидетелем величайшей трагедии десятков тысяч людей, жестоко уничтоженных фашистами. И то, что не все они говорили по-немецки и носили форму, мама тоже помнила.
И еще: тех евреев, которые не могли передвигаться, лежачих стариков и инвалидов, сносили в одеялах и на раскладушках к бывшей синагоге на углу улиц Шота Руставели и Рогнединской. Они были окружены конвоем, к ним никого не подпускали. Но мама умела уговаривать добрых, как ей тогда казалось, немецких солдат, приносив умирающим старикам вареную картошку. Потом они в одночасье исчезли. По всей вероятности их тоже увезли к Бабьему Яру. А синагогу Бродского превратили в конюшню для армейских лошадей.
Зимой немцы со свойственной им пресловутой педантичностью старались навести в городе порядок. Надо было наладить городское хозяйство, расселить людей из сгоревших на Крещатике домов, занять население работой теперь уже на благо Великой Германии и как-то накормить.
Главной кормилицей в нашей семье теперь стала старшая сестра Геля. Бабушка так и осталась дворником, или дворничкой, как говорили на Бессарабке. А Геля пошла в прислуги к двум немецким фрау, которые работали машинистками в городском комиссариате.
Немки жили в большой квартире в доме на Институтской. Каждый день Геля должна была убирать и мыть, стирать и гладить, приносить продукты и готовить еду.
Продукты для немцев получали по специальным талонам в чудом не сгоревшем Центральном гастрономе на Крещатике, который таким же чудом существует до сих пор на том же месте.
Тетка Геля со свойственным ей задором бессарабской торговки ухитрялась с риском для жизни выносить мимо охраны лишние кусочки масла или повидла, чтобы подкормить и порадовать маму и младших сестричек.
Вот только при всей своей смелости, она не могла отважиться на ежедневные прогулки с маленькими белобрысыми хозяйскими собачками, которые те приволокли из своей Германии. Будучи в возрасте невесты, Геля ужасно стеснялась водить по улицам на поводках этих лохматых чудовищ.
И тогда на помощь ей приходила моя будущая мама Тоня. Она с удовольствием таскала собак по Институтской и Банковой, за что умиленные немки часто угощали ее чем-нибудь вкусненьким.
Но на войне, как на войне. Относительно мирное течение жизни прерывалось порой трагическими событиями, когда баба Катя и девочки оказывались на грани жизни и смерти.
Весенней ночью 1942 года наш двор окружили немцы. Во флигеле, с чердака отчаянно отстреливался киевский подпольщик. В темных комнатах оцепеневшие от ужаса люди ждали развязки боя. Ведь всем был известен приказ немецкого командования о том, что за каждого убитого солдата будут расстреливать по 100 заложников из близлежащих домов.
Вспоминая эту ночь, мама с бабушкой говорили не о пережитом страхе. Они смеялись. И смешило их не то, что подпольщик погиб, немцы не пострадали и к утру сняли оцепление. А то, что когда все закончилось, из всех дверей и подвалов стали выползать в сторону соседнего двора измученные люди с помойными ведрами. Так массово и дружно помои выносили только в то злополучное утро.
На ноге у мамы был глубокий шрам, с двух сторон. И когда я маленькая разглядывала эти странные «ямки» и спрашивала маму о них, она рассказывала мне историю о том, что когда-то неудачно запрыгнула на телегу, напоровшись на гвоздь. И лишь когда я стала старше, мама призналась, что во время войны со свойственной ей тогда беспечностью и бесшабашностью, выскочила на улицу подразнить пьяных немцев. Она дурачилась и кривлялась до тех пор, пока немцы не разозлились и один из них, достав оружие, выстрелил в нее, попав в ногу. Пуля прошла на вылет, всполошившиеся соседские тетки затащили маму во двор и спрятали в подвале. Лишь с годами она поняла, что чудом тогда осталась жива.
Зимой 1943 года средней из сестер Люде исполнилось 14 лет и теперь ее должны были отправить на работу в Германию. Немцы всячески рекламировали «красивую» жизнь нашей плохо воспитанной молодежи в их цивилизованном европейском государстве. Но как оторвать от себя четырнадцатилетнюю доченьку и отправить так далеко и надолго, непонятно куда, не имея возможности ни встретится, ни даже что-либо узнать о ней? Бабушке хотелось выть от страха и горя. И вдруг у нее появилась надежда.
Бессарабские детки затащили на вершину Черепановой горы большие дровяные сани, ухитрились ввосьмером усесться на них и начали спуск. На крутом склоне неуправляемые сани быстро разогнались, въехали в росшее посреди горы дерево и перевернулись. У Люды было сильно повреждено колено на правой ноге. Рана долго не заживала и кто-то из соседок посоветовал показать колено собаке, чтобы та зализала рану. Какая-то Читина бабушка добросовестно полечила тете Люде колено, после чего вся нога распухла, покраснела и пошла пятнами, похожими на экзему. Все это было ужасно, но появилась надежда, что немцы не захотят увозить больную девочку. Какой теперь из нее работник, если она не может ходить?
Расставание было еще более трагичным. Больную Люду на сборный пункт баба Катя привезла на санках и долгие годы мучилась неизвестностью, гадая о ее дальнейшей судьбе.
26 сентября 1943 года началось наступление Советских войск и немцы объявили Киев «боевой зоной», нахождение в которой каралось расстрелом.
Собрав самое необходимое, спрятав под досками пола самое ценное: красивый старинный обеденный сервиз, баба Катя, Геля и Тоня с толпами киевлян пешком побрели за город по Большой Васильковской.
В начале ноября немцы беспощадно жгли Киев. Горело все: жилые дома, заводы, церкви, кинотеатры. В ночь на 6 ноября 1943 года Советские войска вошли в пустой пылающий город.
Но Прозоровская выжила. Наши дворы пострадали не сильно, дом остался цел и только богатый обеденный сервиз был варварски разбит оружейным прикладом в мелкие осколки.
О Великом Дне Победы мои родные не рассказывали почти ничего. В светлый праздник 9 мая 1945 года бабушка Катя горько рыдала над потрепанными фотографиями Стасика и Люды и молила Бога вернуть ей детей. Живы они или нет, бабушка не знала. А что может быть страшнее неизвестности?
Гели тоже не было рядом. Но от нее приходили письма. Вслед за советскими войсками, она ушла на фронт. Победа застала ее в Польше на каком-то военном аэродроме.
Часть 6
Послевоенная жизнь налаживалась медленно. На Крещатике постепенно расчищали руины взорванных и сгоревших домов. Ремонтировали дороги, восстанавливали городской транспорт. Встречали возвращавшихся с войны уцелевших солдат.
Первой радостной весточкой для бабы Кати было письмо от Люды. Она писала, что приехав в Германию, сразу попала в госпиталь. Немцы вылечили ей ногу и отправили работать в семью, у которой было большое хозяйство в деревне. Кроме нее там было еще много работников разных национальностей. Работа была тяжелой, но кормили хорошо, давали возможность отдыхать, относились с пониманием и не лишали маленьких житейских радостей. Люда успокоилась, поправилась и влюбилась. Вслед за матерью, она вышла замуж за поляка, работавшего вместе с ней, высокого, красивого и такого же юного. Когда закончилась война, Хенык увез Люду к себе на родину в маленький уютный польский городок Мендзыжец в 150 км от Варшавы.
Все было бы хорошо, если бы маленький польский Мендзыжец не был бы за границей. О том, чтобы встретиться не могло быть и речи. Общаться, делиться новостями, радостями и переживаниями можно было только с помощью писем.
В Польшу под диктовку неграмотной бабы Кати писала моя мама Тоня. Люда отвечала очень часто. В этих письмах вместе с новостями о рождении очередного ребенка была боль и тоска по родным, которая угнетала Люду. Что может быть горше вечной разлуки с живыми?
Письма становились все непонятней: « Мамочка! Прости что так плохо пишу, совсем забываю по-русски …».
За семь послевоенных лет она родила пятерых детей. Пятый сын Анжей прожил несколько месяцев. Вслед за ним умерла Люда.
2 февраля 1952 года стал самым черным днем в жизни бабы Кати. Теперь ей хотелось только одного: увидеть внуков и поплакать на могиле дочери. Но как это сделать?
Лишь через 20 лет с большим трудом удалось получить разрешение на приезд старшей внучки, моей двоюродной сестры Баси. Больше бабушка Катя ничего не успела.
В 1949 году в Киев вернулся Стасик. В свои 26 лет он был маленьким, истощенным, лысым и беззубым стариком.
Война. Окружение. Плен. Немецкие концлагеря. Изнурительная работа на немецких заводах. Заманчивые предложения освободивших его американцев уехать в любую страну мира и нестерпимое желание вернуться домой, увидеть маму. И снова лагеря, теперь уже советские. Потом опять служба в армии.
Вернувшись домой, он очень быстро понял, что это еще не конец. И чтобы не навлечь беды на мать и сестер, сошелся наспех с какой-то женщиной и спрятался в трущобах подольских дворов, перебиваясь случайными заработками.
Еще раньше, выйдя замуж, на Подол переселилась Геля, в большую, залитую солнечным светом, с невероятно высокими потолками комнату в коммунальной квартире в доме на ул. Волошской, где была просторная кухня, ванная комната, вода и канализация. По сравнению с темными комнатушками на Прозоровской, это жилье казалась верхом роскоши и благополучия.
Бабушка Катя с мамой Тоней остались на Бессарабке вдвоем. В 16 лет мама начала самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, которая, как известно, полна случайностей и неожиданностей.
В маминой судьбе значительную роль сыграл знаменитый партизанский командир Сидор Ковпак. Несмотря на то, что война помешала ей регулярно учиться в школе, что до получения полного среднего образования она так и не дотянула, мама достаточно грамотно писала. И, главное, у нее был очень красивый почерк, аккуратный, с изысканной каллиграфией.
В 1944 году партизанское соединение Ковпака было переименовано в1-ю Украинскую партизанскую дивизию его имени. А сам Ковпак был назначен членом Верховного Суда УССР. И кто-то из знакомых привел маму в его приемную, где рассматривались дела бывших партизан. Об этом мало что известно. Вероятно « компетентные органы » после войны хотели разобраться, кто действительно участвовал в партизанском движении, а кто примазывался, не имея к этому никакого отношения.
Мама была кем-то вроде секретаря, занималась письмами, раскладывала по папкам документы, что-то писала, куда-то развозила бумажки. Когда в 1947 году С.А.Ковпак был назначен заместителем Председателя Президиума Верховного Совета УССР, он, проявив заботу о маминой судьбе, помог ей устроиться ученицей на Киевский Главпочтамт.
60-е. Площадь Калинина.( Майдан Незалежности)
60-е . Киевский Главпочтамт.
На Главпочтамте мама проработала всю жизнь, более сорока лет. И если дети актеров часто говорят о том, что они выросли за кулисами театра, где служили их родители, я выросла в пропахших горячим сургучом и бумажной пылью помещениях Киевского Главпочтамта, где, как на сцене, в большом зале работала моя мама на приеме бандеролей и мелких пакетов.
Часть 7
Чаще всего мама брала меня на работу по воскресеньям, чтобы я не попадалась на глаза начальству. Мы шли с ней держась за руки по утреннему Крещатику, поднимались по ступенькам к колоннаде портика и заходили в пустой почтамт.
В первую очередь мама подключала к розетке две небольшие емкости для нагревания сургуча, забрасывая в них прямоугольные коричневые кирпичики. Потом нарезала бумагу на разных размеров квадраты, для упаковки бандеролей и разводила в стеклянной банке густой, похожий на расплавленный шоколад, клей.
В 9 часов двери почтамта распахивались и зал наполнялся людьми. Они выстраивались в длинные очереди вдоль барьера к нужным им окошкам, скрипели по бумаге перьями разноцветных деревянных ручек за круглыми столами с массивными чернильницами в центре и несмываемыми кляксами чернил по всей столешнице, заполняли бланки, сочиняли письма или подписывали десятки поздравительных открыток. Зал наполнялся деловой суетой и бесконечным, похожим на выстрелы, стуком проставляемых штемпелей.
Мама шелестела упаковочной бумагой, отточенными многолетним повторением движениями, виртуозно заворачивая какие-то мелочи: сувениры, конфеты, небольшие подарки к праздникам, громко объясняя, что можно отправлять, а что нет.
Людей всегда было много, работать надо было быстро, успевая заклеить и запечатать сургучом каждую бандероль, оформить сопроводительные документы, собрать все в отдельные мешки, рассортировав по направлениям. Географию мама обязана была знать безупречно и не ошибаться, чтобы бандероль не уехала куда-нибудь в другую сторону.
В то время почта была почти единственным способом общаться друг с другом на расстоянии, и желающих порадовать своих близких и родных, особенно перед праздниками, было великое множество. Ведь даже домашние телефоны тогда были далеко не у всех и, чтобы поговорить по междугородней связи, надо было вызывать собеседника на почту телеграммой.
Телеграммы принимались здесь же, в большом зале. Бланки сворачивались трубочкой, заправлялись в небольшой металлический цилиндр и отправлялись телеграфисткам по замысловатым извилинам труб внутренней пневматической почты.
Я замирала в ожидании возвращения обратно по трубам пустых цилиндров, ездила на тележках с бандеролями к стоящим во внутреннем дворе грузовикам с закрытыми кузовами и большими буквами «ПОЧТА» по бортам. В сортировочных отделах меня катали на движущихся транспортерах, усаживая на ленту между фанерными посылочными ящиками.
Став старше, я с наслаждением гастролировала у какого-нибудь свободного окошка, приветливо и гордо подсказывая пришедшим на почтамт людям, со странным названием: «клиенты», где и что здесь находится.
А в середине дня я участвовала в праздниках обеденного перерыва, который мамины всегда жизнерадостные сотрудницы в отсутствие начальства отмечали с особым размахом, накрывая в каком-нибудь подсобном помещении роскошный стол, покрытый скатертью из все той же серой оберточной бумаги, с кастрюлей картошки в «мундире», обилием вкусной вареной колбасы и селедки.
По вечерам мы с мамой, уставшие, медленно брели по Крещатику с работы домой.
Новый Главпочтамт на площади Калинина, а теперь Независимости был построен в 1956 году.
А в 1947 мама начинала работать на старом Главпочтамте, который после войны находился на Крещатике в доме № 5. В том самом доме, что выступал за «красную линию» Крещатика, подминая под свои колонны весь тротуар до проезжей части, где потом находился большой ресторан «Столичный» и который быстро разрушили в 2005 году до сих пор так и не решив, что же построить на его месте.
1955 год. Киевский Главпочтамт на Крещатике в д.№ 5.
А кроме работы, в годы послевоенной эйфории, мамина неиссякаемая энергия и юношеский кураж делали ее жизнь насыщенной и бесконечно разнообразной.
Она играла в спектаклях самодеятельного народного театра, существовавшего тогда в стенах Главпочтамта, блистала в акробатических этюдах на сцене Дома Офицеров.
И однажды, побывав с друзьями на Кавказе, влюбилась в красоту заснеженных гор и бурных ледяных рек, став инструктором по альпинизму, познав весь риск и счастье покорения горных вершин.
О том, чтобы выйти замуж, думать маме было некогда.
Но однажды в нашем бессарабском дворе появился мой будущий папа.
Сняв комнату у соседской тетки, он, в форме офицера и с фотоаппаратом в руках, стал кумиром всех окрестных барышень.
А вот мама как-то не обратила на него внимания.
И тогда все знающие и видящие соседки попеняли ей: такой жених по двору ходит, а тебя не видит.
Мама сгоряча пообещала женить его на себе за две недели.
И женила.
1958 год . Трибуна Республиканского стадиона. Мой будущий папа в форме офицера со своей «подругой» дворнягой Читой и соседским молодым папочкой Аликом. Вдали – дома на Прозоровской ( ул. Эспланадная)
В стране после войны и смерти Сталина люди согревались в атмосфере хрущевской оттепели, настороженно привыкая к тому, что уже сняты какие-то запреты и можно не опасаться жить, как хотелось бы, радуясь сегодняшнему мирному дню и надеясь на перемены к лучшему.
Правда, детям об этом на всякий случай, не спешили рассказывать, стараясь придерживаться привычных заповедей коммунистической идеологии.
И все-таки бабушка, побоявшаяся когда-то крестить своих детей, принесла меня в православную Троицкую церковь на углу улиц Жилянской и Красноармейской.
Троицкая церковь была построена за сто лет до моего рождения в 1859 году. О ней писал в свих рассказах русский писатель Николай Лесков. Сюда к древней иконе Казанской Божьей Матери, по преданию перенесенной с надвратной церкви Золотых ворот, приходил молиться Т.Г.Шевченко.
Троицкую церковь я не запомнила, ее разрушили за одну ночь осенью 1962 года.
Маленький золотой крестик, кустарной работы, на тоненькой розовой ленточке (в советских магазинах в связи с всенародным атеизмом таких просто не было) мама спрятала в коробочку от часов. Страна строила коммунизм, и носить крестики строителям светлого будущего было неприлично.
Продолжительных отпусков по уходу за новорожденными тогда не давали. Предполагалось, что с двух месяцев ребенок может находиться в яслях.
Но, слава Богу, у меня была бабушка Катя! Не имея возможности увидеть своих польских внуков, всю свою любовь и нежную заботу она отдавала мне одной.
Ранним утром бабушка спешила на Бессарабский рынок, чтобы купить мне свежее молоко и маслянистый с желтыми прожилками творог.
1960 год. Бессарабский рынок.
Когда я подросла, она брала меня с собой, вела за руку по Бассейной и заводила в огромный дворец, наполненный звенящим гомоном, отражающимся в стеклянном куполе и рассыпающимся в пространстве приглушенным эхом, разнообразными насыщенными ароматами, упоительными съедобными соблазнами и не всегда доступными пока еще детскому пониманию этюдами из торговой жизни базара.
Вернувшись домой, бабушка плотно кормила меня и выводила гулять на Прозоровскую.
Я крутила педали трехколесного велосипеда, объезжая вокруг большого фонтана у Дворца спорта. Бегала по пустым скамейкам на трибунах тогда еще одноярусного Республиканского стадиона. Собирала цветы вдоль тенистых тропинок, ведущих на вершину Черепановой горы, и ковыряла детским совком ямки на ее склонах, добывая сухую белоснежную глину.
Часть 8
1958 год. Сосед дядя Алик, мама и папа на Прозоровской. Сейчас на месте частных домов за их спинами находится вход на станцию метро «Дворец спорта».
Наша Прозоровская в те годы, несмотря на близость к Крещатику, была тихой, малолюдной, с изредка проезжающими автомобилями улицей. Вдоль тротуаров росли старые липы. В июне, когда они зацветали, их запах наполнял все вокруг, проникал через открытые окна в дома, дурманил и пьянил.
Но к началу спортивных праздников или футбольных матчей, тихая Прозоровская оживала, наполнялась толпами возбужденных болельщиков, спускающихся вниз к стадиону и занимавших не только оба тротуара, но и всю проезжую часть улицы.
Спустя какое-то время толпа редела, ускоряла шаг, и дома включали маленький черно-белый телевизор «Знамя», рассаживали по местам, как в кинотеатре, соседей, у которых телевизоров еще не было, и начинали смотреть трансляцию футбола. Маленькая комната наполнялась азартом, эмоциональными возгласами и комментариями.
И когда на экране телевизора, нападающий киевского «Динамо», овладев мячом, обходя защиту, еще только пробивался к воротам соперника, мы уже знали, что мяч попал в ворота по взрыву радостных криков «Гол!», доносившихся с трибун стадиона. Шум торжествующих трибун доходил до нас быстрее телевизионного сигнала.
Республиканский стадион до реконструкции, начатой в 1966 году.
По окончании матча, я взбиралась на стул у окна и с интересом разглядывала людей, поднимающихся в вечерних сумерках вверх по улице к трамвайным и троллейбусным остановкам.
Но еще больший интерес вызывали у меня праздничные толпы людей, появляющиеся на Прозоровской после демонстраций трудящихся 7 ноября и 1 Мая.
Колонны демонстрантов в те годы стекались с Печерска, Владимирской и Подола на Крещатик и шли мимо правительственных трибун возле здания Горсовета в сторону Красноармейской.
1 Мая 1970 года.
7 ноября 1973 года.
Когда в конце 70-х порядок прохождения колонн поменяли и стали ходить с Бессарабки, в Киеве долго жила шутка, что народ 60 лет Советской власти ходил «не туда».
Трудящиеся демонстранты шли по Крещатику под марши духовых оркестров, размахивая флажками и надувными шариками.
Вдоволь накричавшись «Ура!» в поддержку бесконечным « Да здравствует…» и « Хай живе…», которые дикторы хорошо поставленными голосами призывно произносили в микрофоны, размножаясь во всех громкоговорителях на фонарных столбах, люди расходились по соседним улицам.
По Прозоровской нарядная толпа шла уже свернув транспаранты и опустив вниз портреты вождей на длинных палочках, предвкушая продолжение праздника дома или в гостях. За щедро накрытыми столами, произносились тосты, звенели хрустальные рюмки и в тарелки раскладывался приготовленный накануне в больших эмалированных мисках винегрет или салат оливье.
А кому домой идти было далеко или не хотелось, оседали с водкой и бутербродами на пустых трибунах доступного тогда в любое время пустого стадиона, или прятались в зарослях Черепановой горы. В праздник 1 Мая такие посиделки назывались вполне по-революционному – «маевками».
Еще одной причиной скопления большого количества людей на нашей улице был новенький Дворец спорта. Торжественно открытый 9 декабря 1960 года, он был чуть ли не единственным в Киеве зданием, имеющим такой современный и респектабельный облик. По праздникам его фасад разукрашивали лозунгами и портретами, а во всю длину крыши постоянно красовалась надпись: « Вперед до комунiзму!».
Начало 60-х. Новенький Дворец спорта.
Вокруг Дворца спорта сразу же начали усердствовать киношники. Улица то и дело вспыхивала ярким светом мощных прожекторов. В их лучах на парапете фонтана танцевали балерины в перьях. Пожарные машины поливали несчастных актеров, имитируя дождь. Те, промокшие насквозь часами бегали по лестнице от Дворца к стадиону вверх и вниз. Режиссеры кричали в трубы громкоговорителей, ассистенты хлопушками отмечали новые дубли. За всем этим интересно было наблюдать, но для каких фильмов это снимали, я до сих пор так и не знаю.
Предприимчивые соседки теперь работали билетершами во Дворце спорта. Все живущие в нашем дворе даже в зимние морозы без верхней одежды проскакивали в подворотню, перебегали улицу, бегом поднимались по ступенькам к большим стеклянным дверям, подмигивали знакомой соседке, проверяющей билеты и смотрели, что кому нравилось.
60-е. Балет на льду.
60-е. Соревнования по фигурному катанию в Киевском Дворце спорта.
А нравился тогда всем балет на льду. Этого красочного зрелища в 60-е было в достатке. Лучше балета были только соревнования по фигурному катанию, которые показывали по телевизору. Выступления фигуристов сопровождались красивой музыкой и ее, вместе с ремарками спортивных комментаторов, записывали на пленку первых бытовых магнитофонов, приставив к динамику телевизора тяжелый серый микрофон больше похожий на гантелю.
Появившийся в доме большой ящик с откидывающейся лакированной крышкой и драпированными веселенькой желтой тканью динамиками, на которых, подобно броши, висела лихая, сверкающая золотом надпись «Днепр», был чудом современной техники. Но что он мог воспроизводить? Готовых записей не было и медленно вращающиеся бобины перематывали по полкилометра магнитофонной ленты с записями песен и стихов в моем исполнении или нестройного хора захмелевших гостей на каком-нибудь семейном празднике.
Во Дворце спорта спортивных мероприятий было немного, о проведении концертов еще не додумались. И, кроме балета, чтобы как-то занять помещение, там стали показывать фильмы.
Мама привела меня на обожаемый ею трофейный немецкий фильм «Девушка моей мечты». Фильм шел без перевода и, кроме песенки, которую мама всегда напевала, он мне не понравился. Спустя лет десять, просматривая по телевизору премьеру сериала «Семнадцать мгновений весны» я с чувством глубокого удовлетворения отметила про себя, что Штирлицу этот фильм тоже не понравился.
Но потом были «Операция Ы» и «Кавказская пленница». И это был восторг и счастье, и бесконечные повторные просмотры этих совсем новых, необычных и смешных комедий.
Часть 5
Киев бомбили не в 4 часа, как поется в народной песне, а часов в семь, когда многие уже стояли в очередях, ожидая открытия продовольственных магазинов, разъезжались в трамваях к пригородным поездам, чтобы отдохнуть за городом, а на рынке вовсю шла воскресная торговля. И только бессарабские торговки, приехавшие из-под Житомира, говорили о каких-то бомбежках, которые они видели из окон поезда по дороге в Киев.
Когда начали взрываться бомбы и грохотать зенитки, баба Катя в первую очередь испугалась за детей. Растеряв покупки, задыхаясь и падая она бежала домой, но кто-то из соседей успел спрятать детей в подвале. В этот день все остались живы.
А через несколько дней проводили на фронт Стасика. Советская пропаганда обещала молниеносную победу над врагом, и бабушка верила, что через месяц-другой сын вернется. Но Стасик не успев повоевать, попал в окружение, потом в плен и исчез на долгие годы.
Затем протрезвевший вдруг дед Вася, подвязав веревкой сшитые из мешковины брюки (других не было – пропил), расцеловав на прощанье жену и девочек, сказал, что пойдет в партизаны. Бабушка перекрестила его и в сердцах пожелала: «Чтоб ты ушел и не вернулся!»
Эти слова мучили ее всю оставшуюся жизнь. Дед ушел и пропал без вести, никто и никогда больше ничего о нем не слышал.
Кем был мой дедушка? Об этом не знала даже сама баба Катя. Приехал в Киев из Путивля, хвастался, что в Севастополе у него два дома, бесследно исчез в начале войны. Все!
В июле в Киеве началась эвакуация. Все, у кого была возможность или деньги, кто работал на подлежащих эвакуации промышленных предприятиях, в партийных и правительственных учреждениях, старались побыстрее уехать. Бабушка об этом даже не думала, продолжая жить привычными заботами о хлебе насущном, ожидая вестей от сына.
Киев часто бомбили, потом начались обстрелы с земли и, наконец, к середине сентября на улицах стало пустынно и тихо.
19 сентября в Киев пришли немцы. Бабушка, двадцатилетняя тетя Геля, двенадцатилетняя тетя Люда и моя мама, десятилетняя Тоня молча наблюдали в единственное окно, выходившее на улицу, как с Большой Васильковской в сторону Крещатика тихо шли колонны немецких солдат.
Но гораздо большее впечатление произвели на них полчища крыс, появившиеся на улице накануне оккупации. Часто вспоминая о войне, мама с холодящим душу ужасом в глазах рассказывала об армии крыс, заполонившей всю Прозоровскую.
Началась другая жизнь: новая, непонятная, тревожная. Киев был в оккупации 778 дней, больше двух лет мрака, голода, смертей, горестных но, иногда, вопреки всему, и радостных переживаний.
Воспоминания о войне в моей семье всегда были яркими и пугающими. События тех лет в эпоху хрущевской оттепели или брежневского застоя, казались мне нереальными. В своем мирном, спокойном, сытом детстве и юности, мне не хотелось думать, что все пережитое в военные годы моими родителями и родственниками было правдой.
Взрывы на Крещатике, начавшиеся 24 сентября 1941 года в нашем доме ощутили особенно отчетливо по дребезжащим стеклам, сыпавшейся штукатурке, огромному зареву в вечернем небе, бегущим от пожара мимо окон вниз к стадиону испуганным людям.
Пять дней Крещатик горел. Водопровод был взорван, тушить было нечем. Говорили, что немцы пытались тянуть шланги от Днепра, но киевские подпольщики ухитрялись их перерезать и пожар разгорался, распространяясь на соседние улицы. В сторону нашего дома летели пепел и горящие головешки.
Для мамы это было новое развлечение. Теперь она большую часть времени проводила на крыше, вместе с соседями, сбрасывая головешки вниз на землю.
28 сентября 1941 года немцы, разъяренные пожарами в центре Киева, обвинив в этом евреев, начали массовые расстрелы в Бабьем Яру.
Моя мама, малолетняя босячка с Бессарабки с ватагой ребятишек умудрялась пробираться туда, чтобы поближе разглядеть происходящее.
Она много лет молчала об этом и только к концу жизни призналась, что из-за возраста не в состоянии была осознать весь ужас этого зрелища. И только с годами пришло понимание, что детское любопытство сделало ее свидетелем величайшей трагедии десятков тысяч людей, жестоко уничтоженных фашистами. И то, что не все они говорили по-немецки и носили форму, мама тоже помнила.
И еще: тех евреев, которые не могли передвигаться, лежачих стариков и инвалидов, сносили в одеялах и на раскладушках к бывшей синагоге на углу улиц Шота Руставели и Рогнединской. Они были окружены конвоем, к ним никого не подпускали. Но мама умела уговаривать добрых, как ей тогда казалось, немецких солдат, приносив умирающим старикам вареную картошку. Потом они в одночасье исчезли. По всей вероятности их тоже увезли к Бабьему Яру. А синагогу Бродского превратили в конюшню для армейских лошадей.
Зимой немцы со свойственной им пресловутой педантичностью старались навести в городе порядок. Надо было наладить городское хозяйство, расселить людей из сгоревших на Крещатике домов, занять население работой теперь уже на благо Великой Германии и как-то накормить.
Главной кормилицей в нашей семье теперь стала старшая сестра Геля. Бабушка так и осталась дворником, или дворничкой, как говорили на Бессарабке. А Геля пошла в прислуги к двум немецким фрау, которые работали машинистками в городском комиссариате.
Немки жили в большой квартире в доме на Институтской. Каждый день Геля должна была убирать и мыть, стирать и гладить, приносить продукты и готовить еду.
Продукты для немцев получали по специальным талонам в чудом не сгоревшем Центральном гастрономе на Крещатике, который таким же чудом существует до сих пор на том же месте.
Тетка Геля со свойственным ей задором бессарабской торговки ухитрялась с риском для жизни выносить мимо охраны лишние кусочки масла или повидла, чтобы подкормить и порадовать маму и младших сестричек.
Вот только при всей своей смелости, она не могла отважиться на ежедневные прогулки с маленькими белобрысыми хозяйскими собачками, которые те приволокли из своей Германии. Будучи в возрасте невесты, Геля ужасно стеснялась водить по улицам на поводках этих лохматых чудовищ.
И тогда на помощь ей приходила моя будущая мама Тоня. Она с удовольствием таскала собак по Институтской и Банковой, за что умиленные немки часто угощали ее чем-нибудь вкусненьким.
Но на войне, как на войне. Относительно мирное течение жизни прерывалось порой трагическими событиями, когда баба Катя и девочки оказывались на грани жизни и смерти.
Весенней ночью 1942 года наш двор окружили немцы. Во флигеле, с чердака отчаянно отстреливался киевский подпольщик. В темных комнатах оцепеневшие от ужаса люди ждали развязки боя. Ведь всем был известен приказ немецкого командования о том, что за каждого убитого солдата будут расстреливать по 100 заложников из близлежащих домов.
Вспоминая эту ночь, мама с бабушкой говорили не о пережитом страхе. Они смеялись. И смешило их не то, что подпольщик погиб, немцы не пострадали и к утру сняли оцепление. А то, что когда все закончилось, из всех дверей и подвалов стали выползать в сторону соседнего двора измученные люди с помойными ведрами. Так массово и дружно помои выносили только в то злополучное утро.
На ноге у мамы был глубокий шрам, с двух сторон. И когда я маленькая разглядывала эти странные «ямки» и спрашивала маму о них, она рассказывала мне историю о том, что когда-то неудачно запрыгнула на телегу, напоровшись на гвоздь. И лишь когда я стала старше, мама призналась, что во время войны со свойственной ей тогда беспечностью и бесшабашностью, выскочила на улицу подразнить пьяных немцев. Она дурачилась и кривлялась до тех пор, пока немцы не разозлились и один из них, достав оружие, выстрелил в нее, попав в ногу. Пуля прошла на вылет, всполошившиеся соседские тетки затащили маму во двор и спрятали в подвале. Лишь с годами она поняла, что чудом тогда осталась жива.
Зимой 1943 года средней из сестер Люде исполнилось 14 лет и теперь ее должны были отправить на работу в Германию. Немцы всячески рекламировали «красивую» жизнь нашей плохо воспитанной молодежи в их цивилизованном европейском государстве. Но как оторвать от себя четырнадцатилетнюю доченьку и отправить так далеко и надолго, непонятно куда, не имея возможности ни встретится, ни даже что-либо узнать о ней? Бабушке хотелось выть от страха и горя. И вдруг у нее появилась надежда.
Бессарабские детки затащили на вершину Черепановой горы большие дровяные сани, ухитрились ввосьмером усесться на них и начали спуск. На крутом склоне неуправляемые сани быстро разогнались, въехали в росшее посреди горы дерево и перевернулись. У Люды было сильно повреждено колено на правой ноге. Рана долго не заживала и кто-то из соседок посоветовал показать колено собаке, чтобы та зализала рану. Какая-то Читина бабушка добросовестно полечила тете Люде колено, после чего вся нога распухла, покраснела и пошла пятнами, похожими на экзему. Все это было ужасно, но появилась надежда, что немцы не захотят увозить больную девочку. Какой теперь из нее работник, если она не может ходить?
Расставание было еще более трагичным. Больную Люду на сборный пункт баба Катя привезла на санках и долгие годы мучилась неизвестностью, гадая о ее дальнейшей судьбе.
26 сентября 1943 года началось наступление Советских войск и немцы объявили Киев «боевой зоной», нахождение в которой каралось расстрелом.
Собрав самое необходимое, спрятав под досками пола самое ценное: красивый старинный обеденный сервиз, баба Катя, Геля и Тоня с толпами киевлян пешком побрели за город по Большой Васильковской.
В начале ноября немцы беспощадно жгли Киев. Горело все: жилые дома, заводы, церкви, кинотеатры. В ночь на 6 ноября 1943 года Советские войска вошли в пустой пылающий город.
Но Прозоровская выжила. Наши дворы пострадали не сильно, дом остался цел и только богатый обеденный сервиз был варварски разбит оружейным прикладом в мелкие осколки.
О Великом Дне Победы мои родные не рассказывали почти ничего. В светлый праздник 9 мая 1945 года бабушка Катя горько рыдала над потрепанными фотографиями Стасика и Люды и молила Бога вернуть ей детей. Живы они или нет, бабушка не знала. А что может быть страшнее неизвестности?
Гели тоже не было рядом. Но от нее приходили письма. Вслед за советскими войсками, она ушла на фронт. Победа застала ее в Польше на каком-то военном аэродроме.
Часть 6
Послевоенная жизнь налаживалась медленно. На Крещатике постепенно расчищали руины взорванных и сгоревших домов. Ремонтировали дороги, восстанавливали городской транспорт. Встречали возвращавшихся с войны уцелевших солдат.
Первой радостной весточкой для бабы Кати было письмо от Люды. Она писала, что приехав в Германию, сразу попала в госпиталь. Немцы вылечили ей ногу и отправили работать в семью, у которой было большое хозяйство в деревне. Кроме нее там было еще много работников разных национальностей. Работа была тяжелой, но кормили хорошо, давали возможность отдыхать, относились с пониманием и не лишали маленьких житейских радостей. Люда успокоилась, поправилась и влюбилась. Вслед за матерью, она вышла замуж за поляка, работавшего вместе с ней, высокого, красивого и такого же юного. Когда закончилась война, Хенык увез Люду к себе на родину в маленький уютный польский городок Мендзыжец в 150 км от Варшавы.
Все было бы хорошо, если бы маленький польский Мендзыжец не был бы за границей. О том, чтобы встретиться не могло быть и речи. Общаться, делиться новостями, радостями и переживаниями можно было только с помощью писем.
В Польшу под диктовку неграмотной бабы Кати писала моя мама Тоня. Люда отвечала очень часто. В этих письмах вместе с новостями о рождении очередного ребенка была боль и тоска по родным, которая угнетала Люду. Что может быть горше вечной разлуки с живыми?
Письма становились все непонятней: « Мамочка! Прости что так плохо пишу, совсем забываю по-русски …».
За семь послевоенных лет она родила пятерых детей. Пятый сын Анжей прожил несколько месяцев. Вслед за ним умерла Люда.
2 февраля 1952 года стал самым черным днем в жизни бабы Кати. Теперь ей хотелось только одного: увидеть внуков и поплакать на могиле дочери. Но как это сделать?
Лишь через 20 лет с большим трудом удалось получить разрешение на приезд старшей внучки, моей двоюродной сестры Баси. Больше бабушка Катя ничего не успела.
В 1949 году в Киев вернулся Стасик. В свои 26 лет он был маленьким, истощенным, лысым и беззубым стариком.
Война. Окружение. Плен. Немецкие концлагеря. Изнурительная работа на немецких заводах. Заманчивые предложения освободивших его американцев уехать в любую страну мира и нестерпимое желание вернуться домой, увидеть маму. И снова лагеря, теперь уже советские. Потом опять служба в армии.
Вернувшись домой, он очень быстро понял, что это еще не конец. И чтобы не навлечь беды на мать и сестер, сошелся наспех с какой-то женщиной и спрятался в трущобах подольских дворов, перебиваясь случайными заработками.
Еще раньше, выйдя замуж, на Подол переселилась Геля, в большую, залитую солнечным светом, с невероятно высокими потолками комнату в коммунальной квартире в доме на ул. Волошской, где была просторная кухня, ванная комната, вода и канализация. По сравнению с темными комнатушками на Прозоровской, это жилье казалась верхом роскоши и благополучия.
Бабушка Катя с мамой Тоней остались на Бессарабке вдвоем. В 16 лет мама начала самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, которая, как известно, полна случайностей и неожиданностей.
В маминой судьбе значительную роль сыграл знаменитый партизанский командир Сидор Ковпак. Несмотря на то, что война помешала ей регулярно учиться в школе, что до получения полного среднего образования она так и не дотянула, мама достаточно грамотно писала. И, главное, у нее был очень красивый почерк, аккуратный, с изысканной каллиграфией.
В 1944 году партизанское соединение Ковпака было переименовано в1-ю Украинскую партизанскую дивизию его имени. А сам Ковпак был назначен членом Верховного Суда УССР. И кто-то из знакомых привел маму в его приемную, где рассматривались дела бывших партизан. Об этом мало что известно. Вероятно « компетентные органы » после войны хотели разобраться, кто действительно участвовал в партизанском движении, а кто примазывался, не имея к этому никакого отношения.
Мама была кем-то вроде секретаря, занималась письмами, раскладывала по папкам документы, что-то писала, куда-то развозила бумажки. Когда в 1947 году С.А.Ковпак был назначен заместителем Председателя Президиума Верховного Совета УССР, он, проявив заботу о маминой судьбе, помог ей устроиться ученицей на Киевский Главпочтамт.
60-е. Площадь Калинина.( Майдан Незалежности)
60-е . Киевский Главпочтамт.
На Главпочтамте мама проработала всю жизнь, более сорока лет. И если дети актеров часто говорят о том, что они выросли за кулисами театра, где служили их родители, я выросла в пропахших горячим сургучом и бумажной пылью помещениях Киевского Главпочтамта, где, как на сцене, в большом зале работала моя мама на приеме бандеролей и мелких пакетов.
Часть 7
Чаще всего мама брала меня на работу по воскресеньям, чтобы я не попадалась на глаза начальству. Мы шли с ней держась за руки по утреннему Крещатику, поднимались по ступенькам к колоннаде портика и заходили в пустой почтамт.
В первую очередь мама подключала к розетке две небольшие емкости для нагревания сургуча, забрасывая в них прямоугольные коричневые кирпичики. Потом нарезала бумагу на разных размеров квадраты, для упаковки бандеролей и разводила в стеклянной банке густой, похожий на расплавленный шоколад, клей.
В 9 часов двери почтамта распахивались и зал наполнялся людьми. Они выстраивались в длинные очереди вдоль барьера к нужным им окошкам, скрипели по бумаге перьями разноцветных деревянных ручек за круглыми столами с массивными чернильницами в центре и несмываемыми кляксами чернил по всей столешнице, заполняли бланки, сочиняли письма или подписывали десятки поздравительных открыток. Зал наполнялся деловой суетой и бесконечным, похожим на выстрелы, стуком проставляемых штемпелей.
Мама шелестела упаковочной бумагой, отточенными многолетним повторением движениями, виртуозно заворачивая какие-то мелочи: сувениры, конфеты, небольшие подарки к праздникам, громко объясняя, что можно отправлять, а что нет.
Людей всегда было много, работать надо было быстро, успевая заклеить и запечатать сургучом каждую бандероль, оформить сопроводительные документы, собрать все в отдельные мешки, рассортировав по направлениям. Географию мама обязана была знать безупречно и не ошибаться, чтобы бандероль не уехала куда-нибудь в другую сторону.
В то время почта была почти единственным способом общаться друг с другом на расстоянии, и желающих порадовать своих близких и родных, особенно перед праздниками, было великое множество. Ведь даже домашние телефоны тогда были далеко не у всех и, чтобы поговорить по междугородней связи, надо было вызывать собеседника на почту телеграммой.
Телеграммы принимались здесь же, в большом зале. Бланки сворачивались трубочкой, заправлялись в небольшой металлический цилиндр и отправлялись телеграфисткам по замысловатым извилинам труб внутренней пневматической почты.
Я замирала в ожидании возвращения обратно по трубам пустых цилиндров, ездила на тележках с бандеролями к стоящим во внутреннем дворе грузовикам с закрытыми кузовами и большими буквами «ПОЧТА» по бортам. В сортировочных отделах меня катали на движущихся транспортерах, усаживая на ленту между фанерными посылочными ящиками.
Став старше, я с наслаждением гастролировала у какого-нибудь свободного окошка, приветливо и гордо подсказывая пришедшим на почтамт людям, со странным названием: «клиенты», где и что здесь находится.
А в середине дня я участвовала в праздниках обеденного перерыва, который мамины всегда жизнерадостные сотрудницы в отсутствие начальства отмечали с особым размахом, накрывая в каком-нибудь подсобном помещении роскошный стол, покрытый скатертью из все той же серой оберточной бумаги, с кастрюлей картошки в «мундире», обилием вкусной вареной колбасы и селедки.
По вечерам мы с мамой, уставшие, медленно брели по Крещатику с работы домой.
Новый Главпочтамт на площади Калинина, а теперь Независимости был построен в 1956 году.
А в 1947 мама начинала работать на старом Главпочтамте, который после войны находился на Крещатике в доме № 5. В том самом доме, что выступал за «красную линию» Крещатика, подминая под свои колонны весь тротуар до проезжей части, где потом находился большой ресторан «Столичный» и который быстро разрушили в 2005 году до сих пор так и не решив, что же построить на его месте.
1955 год. Киевский Главпочтамт на Крещатике в д.№ 5.
А кроме работы, в годы послевоенной эйфории, мамина неиссякаемая энергия и юношеский кураж делали ее жизнь насыщенной и бесконечно разнообразной.
Она играла в спектаклях самодеятельного народного театра, существовавшего тогда в стенах Главпочтамта, блистала в акробатических этюдах на сцене Дома Офицеров.
И однажды, побывав с друзьями на Кавказе, влюбилась в красоту заснеженных гор и бурных ледяных рек, став инструктором по альпинизму, познав весь риск и счастье покорения горных вершин.
О том, чтобы выйти замуж, думать маме было некогда.
Но однажды в нашем бессарабском дворе появился мой будущий папа.
Сняв комнату у соседской тетки, он, в форме офицера и с фотоаппаратом в руках, стал кумиром всех окрестных барышень.
А вот мама как-то не обратила на него внимания.
И тогда все знающие и видящие соседки попеняли ей: такой жених по двору ходит, а тебя не видит.
Мама сгоряча пообещала женить его на себе за две недели.
И женила.
1958 год . Трибуна Республиканского стадиона. Мой будущий папа в форме офицера со своей «подругой» дворнягой Читой и соседским молодым папочкой Аликом. Вдали – дома на Прозоровской ( ул. Эспланадная)
В стране после войны и смерти Сталина люди согревались в атмосфере хрущевской оттепели, настороженно привыкая к тому, что уже сняты какие-то запреты и можно не опасаться жить, как хотелось бы, радуясь сегодняшнему мирному дню и надеясь на перемены к лучшему.
Правда, детям об этом на всякий случай, не спешили рассказывать, стараясь придерживаться привычных заповедей коммунистической идеологии.
И все-таки бабушка, побоявшаяся когда-то крестить своих детей, принесла меня в православную Троицкую церковь на углу улиц Жилянской и Красноармейской.
Троицкая церковь была построена за сто лет до моего рождения в 1859 году. О ней писал в свих рассказах русский писатель Николай Лесков. Сюда к древней иконе Казанской Божьей Матери, по преданию перенесенной с надвратной церкви Золотых ворот, приходил молиться Т.Г.Шевченко.
Троицкую церковь я не запомнила, ее разрушили за одну ночь осенью 1962 года.
Маленький золотой крестик, кустарной работы, на тоненькой розовой ленточке (в советских магазинах в связи с всенародным атеизмом таких просто не было) мама спрятала в коробочку от часов. Страна строила коммунизм, и носить крестики строителям светлого будущего было неприлично.
Продолжительных отпусков по уходу за новорожденными тогда не давали. Предполагалось, что с двух месяцев ребенок может находиться в яслях.
Но, слава Богу, у меня была бабушка Катя! Не имея возможности увидеть своих польских внуков, всю свою любовь и нежную заботу она отдавала мне одной.
Ранним утром бабушка спешила на Бессарабский рынок, чтобы купить мне свежее молоко и маслянистый с желтыми прожилками творог.
1960 год. Бессарабский рынок.
Когда я подросла, она брала меня с собой, вела за руку по Бассейной и заводила в огромный дворец, наполненный звенящим гомоном, отражающимся в стеклянном куполе и рассыпающимся в пространстве приглушенным эхом, разнообразными насыщенными ароматами, упоительными съедобными соблазнами и не всегда доступными пока еще детскому пониманию этюдами из торговой жизни базара.
Вернувшись домой, бабушка плотно кормила меня и выводила гулять на Прозоровскую.
Я крутила педали трехколесного велосипеда, объезжая вокруг большого фонтана у Дворца спорта. Бегала по пустым скамейкам на трибунах тогда еще одноярусного Республиканского стадиона. Собирала цветы вдоль тенистых тропинок, ведущих на вершину Черепановой горы, и ковыряла детским совком ямки на ее склонах, добывая сухую белоснежную глину.
Часть 8
1958 год. Сосед дядя Алик, мама и папа на Прозоровской. Сейчас на месте частных домов за их спинами находится вход на станцию метро «Дворец спорта».
Наша Прозоровская в те годы, несмотря на близость к Крещатику, была тихой, малолюдной, с изредка проезжающими автомобилями улицей. Вдоль тротуаров росли старые липы. В июне, когда они зацветали, их запах наполнял все вокруг, проникал через открытые окна в дома, дурманил и пьянил.
Но к началу спортивных праздников или футбольных матчей, тихая Прозоровская оживала, наполнялась толпами возбужденных болельщиков, спускающихся вниз к стадиону и занимавших не только оба тротуара, но и всю проезжую часть улицы.
Спустя какое-то время толпа редела, ускоряла шаг, и дома включали маленький черно-белый телевизор «Знамя», рассаживали по местам, как в кинотеатре, соседей, у которых телевизоров еще не было, и начинали смотреть трансляцию футбола. Маленькая комната наполнялась азартом, эмоциональными возгласами и комментариями.
И когда на экране телевизора, нападающий киевского «Динамо», овладев мячом, обходя защиту, еще только пробивался к воротам соперника, мы уже знали, что мяч попал в ворота по взрыву радостных криков «Гол!», доносившихся с трибун стадиона. Шум торжествующих трибун доходил до нас быстрее телевизионного сигнала.
Республиканский стадион до реконструкции, начатой в 1966 году.
По окончании матча, я взбиралась на стул у окна и с интересом разглядывала людей, поднимающихся в вечерних сумерках вверх по улице к трамвайным и троллейбусным остановкам.
Но еще больший интерес вызывали у меня праздничные толпы людей, появляющиеся на Прозоровской после демонстраций трудящихся 7 ноября и 1 Мая.
Колонны демонстрантов в те годы стекались с Печерска, Владимирской и Подола на Крещатик и шли мимо правительственных трибун возле здания Горсовета в сторону Красноармейской.
1 Мая 1970 года.
7 ноября 1973 года.
Когда в конце 70-х порядок прохождения колонн поменяли и стали ходить с Бессарабки, в Киеве долго жила шутка, что народ 60 лет Советской власти ходил «не туда».
Трудящиеся демонстранты шли по Крещатику под марши духовых оркестров, размахивая флажками и надувными шариками.
Вдоволь накричавшись «Ура!» в поддержку бесконечным « Да здравствует…» и « Хай живе…», которые дикторы хорошо поставленными голосами призывно произносили в микрофоны, размножаясь во всех громкоговорителях на фонарных столбах, люди расходились по соседним улицам.
По Прозоровской нарядная толпа шла уже свернув транспаранты и опустив вниз портреты вождей на длинных палочках, предвкушая продолжение праздника дома или в гостях. За щедро накрытыми столами, произносились тосты, звенели хрустальные рюмки и в тарелки раскладывался приготовленный накануне в больших эмалированных мисках винегрет или салат оливье.
А кому домой идти было далеко или не хотелось, оседали с водкой и бутербродами на пустых трибунах доступного тогда в любое время пустого стадиона, или прятались в зарослях Черепановой горы. В праздник 1 Мая такие посиделки назывались вполне по-революционному – «маевками».
Еще одной причиной скопления большого количества людей на нашей улице был новенький Дворец спорта. Торжественно открытый 9 декабря 1960 года, он был чуть ли не единственным в Киеве зданием, имеющим такой современный и респектабельный облик. По праздникам его фасад разукрашивали лозунгами и портретами, а во всю длину крыши постоянно красовалась надпись: « Вперед до комунiзму!».
Начало 60-х. Новенький Дворец спорта.
Вокруг Дворца спорта сразу же начали усердствовать киношники. Улица то и дело вспыхивала ярким светом мощных прожекторов. В их лучах на парапете фонтана танцевали балерины в перьях. Пожарные машины поливали несчастных актеров, имитируя дождь. Те, промокшие насквозь часами бегали по лестнице от Дворца к стадиону вверх и вниз. Режиссеры кричали в трубы громкоговорителей, ассистенты хлопушками отмечали новые дубли. За всем этим интересно было наблюдать, но для каких фильмов это снимали, я до сих пор так и не знаю.
Предприимчивые соседки теперь работали билетершами во Дворце спорта. Все живущие в нашем дворе даже в зимние морозы без верхней одежды проскакивали в подворотню, перебегали улицу, бегом поднимались по ступенькам к большим стеклянным дверям, подмигивали знакомой соседке, проверяющей билеты и смотрели, что кому нравилось.
60-е. Балет на льду.
60-е. Соревнования по фигурному катанию в Киевском Дворце спорта.
А нравился тогда всем балет на льду. Этого красочного зрелища в 60-е было в достатке. Лучше балета были только соревнования по фигурному катанию, которые показывали по телевизору. Выступления фигуристов сопровождались красивой музыкой и ее, вместе с ремарками спортивных комментаторов, записывали на пленку первых бытовых магнитофонов, приставив к динамику телевизора тяжелый серый микрофон больше похожий на гантелю.
Появившийся в доме большой ящик с откидывающейся лакированной крышкой и драпированными веселенькой желтой тканью динамиками, на которых, подобно броши, висела лихая, сверкающая золотом надпись «Днепр», был чудом современной техники. Но что он мог воспроизводить? Готовых записей не было и медленно вращающиеся бобины перематывали по полкилометра магнитофонной ленты с записями песен и стихов в моем исполнении или нестройного хора захмелевших гостей на каком-нибудь семейном празднике.
Во Дворце спорта спортивных мероприятий было немного, о проведении концертов еще не додумались. И, кроме балета, чтобы как-то занять помещение, там стали показывать фильмы.
Мама привела меня на обожаемый ею трофейный немецкий фильм «Девушка моей мечты». Фильм шел без перевода и, кроме песенки, которую мама всегда напевала, он мне не понравился. Спустя лет десять, просматривая по телевизору премьеру сериала «Семнадцать мгновений весны» я с чувством глубокого удовлетворения отметила про себя, что Штирлицу этот фильм тоже не понравился.
Но потом были «Операция Ы» и «Кавказская пленница». И это был восторг и счастье, и бесконечные повторные просмотры этих совсем новых, необычных и смешных комедий.
Взято: vakin.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]