Четыре часа с пожизненным заключённым – 2

Минут через тридцать на проходную подошёл другой камуфлированный сотрудник и принялся допытывать, в чём состоит цель моего визита и каков мой интерес к Балину.
— Повидаться с ним приехал.
— А кем вы ему приходитесь?
— Знакомцем. С семьёй его общаюсь близко, а с ним переписываюсь. Вот приехал повидать его.
— А зачем?
— Интересен он мне как человек.
— А чем?
— Своими внутренними качествами.
— А какие у него внутренние качества?
Этот бесцеремонный допрос, кажется, мог длиться до бесконечности, если бы на улице не стоял двадцатиградусный мороз. Наверное, несмотря на свой плотный бушлат, погонник тоже крепко подзамёрз и минут через пятнадцать пошёл назад в тюрьму — не иначе докладывать о непрошенном москвиче начальству.
— Эээ, простите.., а, может, вы позволите зайти и постоять в предбаннике у вас? — решился я уточнить напоследок, пока тот ещё не успел скрыться. — Холодно очень, сорок минут уже здесь стою. Вон у вас там сотрудник всё равно сидит, буду у него на виду.
— Не положено, ждите здесь, — ответил робот, и захлопнул дверь.


30. Центральный вход в тюрьму Вологодский пятак.

Ждать пришлось ещё минут двадцать. Потом мне наконец открыли и пустили внутрь. Велев избавиться от всех металлических предметов и электронных устройств, не слишком тщательно поводили по полам одежды металлоискателем, бегло досмотрели содержимое сумки с передачей и повели через внутренний двор тюрьмы в комнату для свиданий.
Когда проходили через лестничный холл, встретили выходящим из комнаты мужика в погонах, в котором я сразу узнал начальника колонии. Уже позже понял, что это он беседовал с приведённым на свидание заключённым, выспрашивая того, кем я ему прихожусь и зачем явился. Увидав меня с рюкзаком, полковник накинулся на сопровождавшего меня юнца:
— Куда ты его с сумкой ведёшь?!
— Так это... Передача у него там, — растерялся молодой сотрудник.
— Какая передача?! Не положена Балину передача! Зачем ты его в комнату свиданий с сумкой ведёшь? Ты её досматривал?!
— Ну, да.
— Чёрт знает что! На проходной надо было сумку оставить!
— Простите, вы Владимир Иванович? — обратился я к недовольному мужику.
— Да.
— Можно будет зайти потом к вам побеседовать?
— Зачем?
— Поговорить — вот касательно передачи, в частности.
— Ну-у-у, — уже поднимаясь по лестнице на второй этаж, напустил он на себя важный вид, — Если освобожусь, не знаю, мне сейчас конференц-связь предстоит.
— Ну, я зайду после свидания, может, найдётся время у вас.
— Хорошо, попробуйте.
К этому времени дверь, из которой вышел начальник тюрьмы уже снова открыли, и, только сейчас повернувшись к ней, издали я увидел сидящего за стеклом арестанта в чёрном бушлате и меховой шапке на голове того же цвета.


31.

«Вот и он», — мелькнуло в голове и уже через несколько секунд меня усадили за стул напротив.
— Ну, привет, — по-простому поздоровался я с ним.
— Привет, — также непринуждённо ответил Валера и по-свойски, бросая в сторону конвоиров возмущённый взгляд, спросил: — Ну, чё они там тебя мурыжили?!
— Да, Горелова встретили. По поводу сумки возмущался. Тебе передача не положена что ли?
— Так и что, что передача не положена? Бандероль-то мне положена! А, Алексей Николаевич? — наигранно обратился он к вертухаю-мальчишке за моей спиной (имя условное, ибо не запомнил).
— Ну, там уточним потом, — скромно ответил парень.
— Чего уточнять? Бандероль мне положена. Это знаешь, — обратился он ко мне, — сейчас на почте у них всё посылками стали называть. А здесь по-старому всё ещё, и поэтому, если маленькая бандероль даже приходит, то на ней же написано теперь «посылка», а посылки положены раз в три месяца. Вот и получаются проволочки теперь всякие с этими передачами.
— Ну, понятно. А ты ничего — крепыш, — улыбнулся я осуждённому.
— В смысле? — не понял он меня.
— Выглядишь крепким, бодрым. Таким тебя и представлял. Рад нашей встрече.
— Я тоже.
Рядом со мной на табуретке разместился вооружённый конвойный, и мне в голову сразу пришло подходящее ему имя — Ухо. «Интересно, он так и будет сидеть здесь все четыре часа или станет отлучаться покурить, например, или в сортир?», — подумал я, поглядывая в его сторону. Но Валеру приставленный к нам молчаливый вертухай будто бы совсем не волновал, и скоро я тоже о нём позабыл, позволяя себе задавать сидельцу всё более личные вопросы.
— Ну, как ты здесь? Держишься?
— Ну, так. Могло быть и лучше, конечно, — на секунду переведя взгляд куда-то в одному ему видимую даль сквозь стену, безрадостно, но твёрдо ответил заключённый. — Но уж как есть.
Много месяцев подумывая об этой поездке, я планировал составить в голове список вопросов к этому человеку, но уже накануне отъезда решил этого не делать и пустить беседу с ним в естественное русло, насколько это сможет позволить присутствие Уха. Не хотелось создавать у Валеры ощущение присутствия на каком-то интервью, хотя в итоге именно так всё, наверное, и выглядело. Когда на беседу с таким необычным человеком — пожизненным заключённым — даётся ограниченное время и эта беседа самая первая, хочется непременно успеть расспросить его обо всём, и на праздную болтовню о малозначимых вещах или даже посредственный рассказ о себе просто жаль тратить отведённые минуты. Тем не менее, меня не покидало чувство, что есть с моей стороны в этом диалоге что-то эгоистичное, и иногда я пытался разбавить его предложениями:
— Ты, если хочешь, спрашивай меня тоже о том, что тебе интересно узнать. А то, видишь, насел на тебя со своими вопросами, точно корреспондент какой. Мне просто многое интересно о тебе узнать, поэтому ты уж извини, что так тебя допытываю.
— Да, ладно, — отмахнулся арестант. — Чё, ты на машине-то ездишь?
— Да.., — немного растерялся я от его неожиданного вопроса.
— Ну, ты это — сам водишь или тебя возят? — уточнил Валера.
— Да, не, сам. Кто меня возить будет? Я ж не олигарх какой, — попытался отшутиться я.
— А... Понятно. А чем увлекаешься вообще, кроме работы? Спорт нравится тебе?
— Нет, признаться, спортом в последние годы перестал заниматься. Раньше любил, а сейчас что-то перестал. Надо возобновить. Ты вон, если верить фильмам с твоим участием, спортом регулярно занимаешься.
— Да, в последнее время тоже реже стал, — взгрустнул заключённый. — Нас же сейчас в новый корпус перевели, а там теперь этот видеоглаз за нами круглосуточно наблюдает. Я до этого, если ты видел на подходе к тюрьме башню старой постройки, в ней сидел.
— А, видел, да. Круглая такая.
— Ага, она. Там можно было заниматься почти в любое время, никто не напрягал особо. А теперь новый корпус у нас построили, тоже видел, наверное, он с той же стороны стоит. Ну, по нему сразу заметно, что новодел.
— Видел.
— Вот нас теперь туда перевели. Вроде там по евростандартам всё, новое. И там видеоглаз этот поставили, всевидящее око, как я его называю, — горестно усмехнулся Балин. — И этот же, как он называется, рядом висит, откуда звук идёт.
— Динамик, — сориентировался я на помощь арестанту.
— Ну, да, точно. И вот если начнёшь в неположенное время отжиматься, например, он сразу орать начинает. Надоело это жутко, — бросил он ироничный взгляд в сторону молодого конвоира, развесившего уши.
— Подожди, а для физических упражнений в камере тоже отведены специальные часы что ли? — удивился я, ранее о таком не слыша.
— Ну! — будто бы возмутился вместе со мной Валера, — Так у нас вообще всё регламентировано распорядком.
— Хм, я думал, вам только на кровать ложиться днём запрещают, а в остальном, если действия не противоправны, не вмешиваются.
— Да, какой там ложиться — на неё даже присесть нельзя. Раньше этого видеоглаза не было, так ты мог знать, кто на смене стоит, и если всё нормально, делать то, что хочешь. А теперь перевели нас в этот новый корпус. Нет, там теперь в камере всё новое, конечно, ремонт хороший сделан, по этим евростандартам или как это называют.
— Не жарко летом? Или зимой, может, холодно?
— Летом бывает душновато, но в целом нормально. У нас же окно там большое теперь стоит. Ну, такое, как у вас в квартирах. Пластиковое. Только оно не открывается нараспашку, как нормальное окно, а отклоняется просто немного так вертикально.
— А, ну, откидная створка, понятно. И что, ты в это окно можешь в любое время смотреть?
— Да, смотреть-то могу, но ведь вплотную не подойдёшь к нему. Там решётка установлена в самой камере так, что к нему не подойти. Мы только палкой специальной можем дотянуться до него и открыть или прикрыть, если прохладно становится.
— Так увидеть-то в него что-нибудь можно или нет?
— Ну, немного видно, конечно. Но в той камере, где я раньше сидел и о которой я тебе говорил, у меня оконце хоть и маленькое было, но обращенное к озеру. Совсем другой вид! Я через него мог даже частично мост, по которому ты сюда пришёл, увидеть. Жену свою видел, когда она шла ко мне. А сейчас у нас окно к новому корпусу обращено и в него, кроме фрагмента стены этого здания напротив, ничего почти и не видно. Ну, внутренний двор ещё немного попадает. Вот и думаю я, — немного помолчав и уже переведя взгляд с меня на конвойного, будто обращаясь теперь непосредственно к нему, добавил: — То ли лучше нам хотели евростандартами этими сделать, то ли...
— И что: большая эта камера у вас теперь? — продолжил я расспрашивать его о жизни в неволи.
— Метров пятнадцать, наверное, квадратных. Да, Алексей Николаевич, пятнадцать метров есть, как думаешь? — переадресовал Балин мой вопрос к сидевшему рядом Уху.
— Может, и есть, — ответил конвойный.
— То есть по четыре метра на одного осуждённого, — подытожил я.
— Выходит, что так, — улыбнулся арестант в своей чёрной меховой шапке.
Всё время нашей беседы Валера оставался, насколько мне показалось, непринуждённым, а с конвоирами, которые меняли друг друга каждые тридцать-сорок минут, изредка перекидывался какими-то фразами, нисколько не замыкаясь в их присутствии, но, напротив, обращаясь к ним по-свойски и будто бы даже чуть снисходительно, точно они здесь на работе, а он — дома. Ещё бы — похоже, эти парни родились как раз тогда, когда этого арестанта привезли в автозаке на остров.
— Скажи, а сокамерник твой не напрягает тебя? — поинтересовался я. — Ведь один и тот же человек много лет постоянно рядом. Со своими привычками и особенностями поведения. И если я на воле формирую свой круг общения сам, то у тебя здесь такого выбора нет. Вот, скажем, надоел он тебе страшно, а никуда его не деть. Как ты с этим справляешься, если возникают такие порывы?
— Так нас сейчас четверо в камере в новом-то корпусе, — поправляет меня осуждённый.
— Четверо?! Ого. Раньше двое ж было, нет? Ну, в башне этой.
— Да, тогда в одной хате вдвоём жили.
— Ну, вот там ты с одним и тем же сокамерником сколько времени вместе прожил?
— Да, наверное, лет пятнадцать.
— И что, не надоел он тебе за такое время?
— Ну, здесь ведь людей тщательно подбирают, чтобы подходили друг другу психологически. К нему, наоборот, очень привыкаешь, ведь это единственный человек, с которым ты можешь о чём-то поговорить, разделить общий быт. С ним сживаешься очень. И вот есть, например, такое понятие как кровный брат, да? Так вот он становится даже ближе того кровного брата.
А ужиться я, в общем-то, с любым человеком смогу, наверное, — продолжал Валера. — Кроме насильников. Я сам очень грешен, мне мои грехи не отмыть никогда — и не только убийства, а другие тоже. Но к педофилам, маньякам и всем этим нелюдям я нормально относиться не могу. Ты, наверное, знаешь, что в тюрьме существует негласное деление: есть люди, а есть нелюди. Вот со вторыми я жить не смогу.
— Знаешь, я, может быть, тебя огорчу, а, возможно, ты и сам это знаешь. Но в свободном обществе у нас граждане большей частью о тюрьмах почти ничего не знают и пожизненных заключённых меж собой не различают, — сказал я арестанту. — Для них ПЖ — это всё. Крест на человеке ставится с таким приговором: хоть ты киллер, хоть маньяк.
И повернувшись к Уху, раз уж он взялся неустанно здесь сидеть, спросил:
— А у вас среди сотрудников колонии есть градация отношения к заключённым? Скажем, один серийный педофил, а другой — обычный убийца. Одинаково вы к ним относитесь или по-разному?
— Для нас все здесь одинаковые заключённые, которые должны жить одинаково по режиму и распорядку. — нехотя и безэмоционально откликнулся молодой Алексей Николаевич.
— Здесь дело не в преступлениях, совершённых человеком, — поспешил придти ему на помощь гораздо более оживлённый арестант, — а в том, как он себя ведёт. Если он гад по натуре и подличает, отношение к нему будет соответвтующее. Бить не будут, но отношение хорошим тоже не будет. А если ведёт себя по-людски, то и отношение будет людское.
— Ясно... Ну, хорошо, а если вернуться к общению с сокамерниками — вот живёте вы сейчас пусть даже вчетвером. Но о чём вы общаетесь, если, поди, уже переговорили все темы возможные! Ведь всё время вместе. Нет того эффекта, когда собеседник уже исчерпал себя настолько, что ничего нового от него не услышишь и становится он тебе совершенно безынтересен?
— Ну, разговоры большей частью бытовые у нас. Или по телевизору посмотрим что-нибудь, а потом обсуждаем, например.
— О, так вам дают смотреть телевизор?
— Ну, да! Три часа в день. В определённые часы, правда. Ну, а потом, знаешь, как это бывает? У нас вот, например, в одной из тюрем такой зека был, что вот он на свободе когда оказывался, то уже через месяц обратно заезжал. И вот он за этот месяц, проведённый на свободе, мог потом рассказывать много лет, понимаешь? Вроде, думаешь, что он уже всё тебе про тот месяц рассказал, а он снова и снова что-то сочиняет. Понимаешь, фантазёром таким он был. Поэтому поговорить всегда находится, о чём, — улыбаясь, добавил бывалый арестант.
— Ясно... Чё, в баню раз в неделю вас водят?
— Ну.
— Время помыться дают хоть?
— Дают... Двадцать минут. Не знаю, может, кто и успевает, — многозначительно и с лёгкой саркастичной улыбкой поглядывает Валера на конвоира.
А потом к нам в комнату зашёл ещё один инспектор и спросил меня:
— Так, ну, вы это — к начальнику-то пойдёте?
— А он уже освободился?
— Ну, да, но в четырнадцать часов уйдёт. Поэтому, если надо вам, то идите сейчас.
— А на свидание я вернусь после этого? — уточнил я, кивнув в сторону Валеры.
— Да.
И по старой деревянной лестнице мы с сотрудником пошли на второй этаж к начальнику колонии.
— Что вы хотели? — сухо спросил меня тот, когда я оказался в дверях и ещё не успел переступить порог.
— Ну, во-первых, хочу поблагодарить вас за организацию этого свидания, — с ходу попробовал я установить с ним контакт.


32. Слева – начальник ИК-5 (фото не моё).

Но Горелов сразу меня осёк шквалом враждебных вопросов.
— Ну, хорошо, свидание, да, свидание. А зачем вы вообще приехали на это свидание? Вам этот Балин кем приходится?
— Эм.., — растерялся я. — Я друг его семьи. С женой его и отцом её общаюсь. С ним переписывался одно время, а теперь вот воочию захотел познакомиться.
— То есть вы ранее никогда с ним знакомы не были?
— Нет...
— Так зачем он вдруг стал вам нужен, не пойму?
— Ну, заинтересовал он меня как человек.
— А как он вас мог заинтересовать, если вы никогда знакомы с ним не были?
— По фильмам о вашем учреждении с его участием.
— По фильмам!.. Ну, вот посмотрели вы фильмы и что дальше?
— Я же уже сказал: дальше я захотел познакомиться с ним лично, — ответил я, чувствуя, что диалог у нас с этим человеком вряд ли сложится.
— Я всё равно не понимаю: зачем с ним знакомиться? Вам что в вашем городе знакомиться не с кем? У вас там полно людей в Москве вашей — вот и знакомьтесь ними! Здесь режимный объект для содержания людей, совершивших особо тяжкие преступления. Это не место для знакомств!
— Но мне интересен этот человек, — продолжал я гнуть своё. — Это плохо что ли?
— Чем он вам интересен?! — начальник стал всерьёз раздражаться.
— Рядом своих качеств, внутренним стержнем, если хотите. Тем, например, что в столь непростых условиях содержания остался личностно цельным. Так мне, по крайней мере, показалось из тех его интервью, которые я видел и из личной с ним переписки.
— Да, ведь он убийца, вы разве не понимаете?! — продолжал распаляться Горелов. — У-бий-ца! Какими качествами он мог вас привлечь?
— Да, но он не маньяк и не педофил. Это обычный убийца, который, кстати, лишил жизни таких же преступников, каким был сам.
— И что из того? Вы считаете, что это имеет принципиальное значение: педофил он или нет?
— Разумеется. А вы так разве не считаете?
— Конечно, я так не считаю!! — начальник колонии, кажется, уже был готов взорваться, и я начал опасаться, что меня сейчас попросту выставят из этого учреждения вон. — Для меня в них нет никакой разницы! Они все убийцы! Их посадили, сюда потому что так решил суд! И если бы я делил их на педофилов и, как вы выразились, обычных убийц, то уже давно бы здесь не работал.
— Понимаю вас, — попытался я слегка успокоить расчувствовавшегося Владимира Ивановича. — Ваша должность требует беспристрастного отношения.
— А вот я вас по-прежнему не понимаю! Совсем не понимаю. Какой у вас интерес к этому заключённому?
— Я ведь вам уже говорил: он интересен мне своими личностными мужскими качествами. На мой взгляд, это не типичный арестант.
— Да, какими ещё личностными качествами?! — снова начал он повышать тон, и я понял, что опять нажал не на ту кнопку в его голове. — Что вы мне всё про какие-то его качества твердите?! Он — заключённый!
— Ну, и что? Если кто-то из тех, кого вы сегодня уважаете за их характер и систему ценностей, завтра окажется в тюрьме, вы сразу для себя его вычеркните и перестанете уважать, так что ли?! Судьба распоряжается так, что в заключении может оказаться практически любой человек, Владимир Иванович. Пути господни, как говорится, неисповедимы.
— Ой, ну, вы что-то вообще не в ту степь уже пошли, — едва заметно, но с оттенком ехидства, впервые за этот диалог улыбнулся начальник тюрьмы, — Господа Бога уже сюда приплели...
— Да, нет, я лишь говорю вам о том, что судьба каждого из нас по-разному может сложиться, но это не отменяет во многих из нас людей. И этот Балин, может быть, обладает той нравственной системой ценностей, которой не достаёт многим людям с воли.
— Что вы говорите?! Может, вы ещё хотите сделать из этого убийцы героя, скажите? Может быть, вы даже хотите быть на него похожим???
Диалог начал принимать какую-то уж совсем глупую форму. Всё, что мне было нужно от этого распорядителя в погонах — получить согласие на передачу заключённому сумки с продуктами и бытовыми принадлежностями, которую я приволок из Москвы. И говорить с ним я, честно говоря, планировал именно об этом, но разговор наш зашёл в какое-то совсем неожиданное для меня русло. А начальник не унимался:
— Интересно вы размышляете: сам был вовлечён в криминал и убил таких же преступников. Хорошо, вот вы, скажем, занимаетесь бизнесом — так давайте другие бизнесмены, ваши конкуренты, возьмут и убьют вас! Что вы на это скажете?! Ну, они же занимались тем же, чем и вы, а, значит, по вашей логике, могут вас убить. Ну, не так разве?
— Нет, не так. Ваш пример я нахожу некорректным, потому что я не убиваю людей. Какими-то коммерческими ходами и уловками эти конкуренты, разумеется, могут пытаться мешать моему делу — с такой параллелью я бы согласился. Но причём здесь убийство в моём случае? Я вам говорю о том, что преступники, которых убил Балин, сами встали на этот путь. Они сами точно так же убивали людей, и вот однажды убили их. Это была их общая игра и все они добровольно в неё вступили. Я же никого не убиваю. Вы какую-то странную, на мой взгляд, параллель провели.
— Ладно, это всё философия, которая мне неинтересна, — съехал вдруг полковник. — Я здесь, знаете, не для подобных рассуждений нахожусь. Но вы мне так и не сумели объяснить цель своего приезда. Вот мы с вами беседуем уже несколько минут, а я так и не понял: для чего вы приехали. Перед этим я разговаривал с Балиным, задавал ему тот же вопрос. И он также не сумел дать мне вразумительный ответ. Похоже, вы сюда приехали, чтобы удовлетворить здесь какие-то собственные амбиции. А это, как я уже вам сказал, режимный объект. Для удовлетворения амбиций есть другие, более подходящие места. В общем, ладно, что вы хотите?
— Я Балину передачу привёз, десять килограммов, — обрадовавшись, что эта крайне глупая полемика с таким безнадёжным собеседником закончилась, перешёл я к делу. — Там продукты питания, станок бритвенный, пена, мыло и всё такое. Сотрудники говорят, не положена ему почему-то передача. Вот хотел к вам обратиться, чтобы разрешили всё это ему передать. Не везти же мне эту сумку назад в Москву.
— Не положена ему передача! У него она уже была в январе.
— Ну, может, вы пойдёте на встречу.
— Как же я вам пойду на встречу, если не положено? — спросил начальник колонии, будто бы он в миг из всемогущего начальника превратился в кактус на подоконнике и теперь не мог решить даже такой пустяк.
— Ну, может быть, я на кого-нибудь из его сокамерников тогда её оформлю, — подсказал я ему возможное решение. — На такого, которому передач давно не было. Раз вы говорите, что Балину она по лимиту не положена.
— Это я не знаю, — надув губы, отвернулся Горелов к окну. — Мне, может, ещё имена его сокамерников вам сообщить и даты, когда у кого из них последний раз передача была?
— Да, нет, мне их Балин сообщит.
— Ну, вот и решайте это сами, что вы от меня-то хотите?
— Я вас услышал. Решим.
— А откуда вы слово такое знаете: «лимит»? — вдруг спросил меня Горелов, показавшийся теперь мне ещё большим чудаком.
— В смысле?..
— Ну, вот вы только что сказали: «не положено по лимиту». Откуда вы это слово узнали?
— Словарный запас, видимо, у меня богатый, — едва выходя из ступора, медленно ответил я.
— А-а-а-а! Конечно! — пропел начальник, только что не добавив: «Так я тебе и поверил!».
Так и осталось для меня загадкой, какую невидимую струну в голове этого провинциального погонника я задел и что за слово такое для него многозначительное произнёс. Лимит. Хм.
— Только если вы передадите всё это сокамернику Балина, то этот сокамерник и будет этим всем пользоваться! — улыбаясь, язвительно попытался сделать из меня дурака малодушный царёк.
— Я не против — пускай пользуется, — многозначительно улыбаясь ему в ответ, парировал я.
— Что там в сумке у него, вы смотрели? — обратился он уже к конвойному, который всё это время стоял за моей спиной.
— Смотрели: там мыльные принадлежности, продукты... Ещё что-то, может быть, — нетвёрдо ответил молодой вертухай, потому что сумку мою почти не смотрели.
— Может быть! — с ударением укорил его Горелов. — А что с посылкой — нельзя ведь сейчас Балину посылку?
— Ну, там вроде как про бандероль он говорит, — промямлил подчинённый.
— Бандероль.., — задумавшись, повторил Горелов и снова перевёл взгляд на меня. — Бритвенный станок и что там ещё для умывания у вас — мыло — можете передать. Остальное нельзя!
— Спасибо, Владимир Иванович, — обрадовался я хоть этому. — Может, орехи тогда ещё передам. Очень не хочется назад в поезде всё это везти.
— Нет. Только станок и мыло. Всё.
После этого меня попросили удалиться из кабинета и подождать в комнате секретаря. Только я прикрыл за собой дверь, как из кабинета послышалась ругань недовольного начальника тюрьмы:
— Как вы вообще допустили, что он с сумкой прошёл?! Вы её смотрели? Что там у него, вы знаете? Вот откуда он, кто он, что он? Ничего не знаете!
А потом меня отвели обратно в комнату свиданий.
— Ну, ты как? — спросил меня ожидавший арестант, — Нормально всё?
— Нормально, только с Гореловым диалог что-то не сложился. Не хочет передачу тебе пропускать, говорит, не положено. На сокамерников твоих не сможем оформить, как думаешь?
— Да, там ситуация такая, что двоим из них посылки недавно совсем приходили, а к третьему на длительное свидание через неделю мать приедет — так он, если сейчас твою посылку на его имя записать, с этого свидания уже ничего принести не сможет. Мне же бандероль положена! — обратился он к Уху. — Оформи как бандероль, Алексей Николаевич.
— Оформим после свидания то, что разрешили.
— Вот! — одобрительно подтвердил Балин. — Бандероль-то должны пропустить.
А потом я вспомнил, что привёз ему помимо прочего механические наручные часы. Настя говорила мне, что он часы просил какие-нибудь старые простые, если есть. Чтоб без батарейки только были. И я купил ему совсем недорогие отечественные часы, которые лежали теперь у меня в сумке и о которых я забыл спросить начальника исправительной колонии.
— Слушай, я ж часы тебе ещё привёз, а спросить о них забыл. Часы-то можно будет ему передать? — обратился я к вертухаю.
— Нет. Про часы ничего сказано не было.
— Да, ладно тебе, ты их досмотри сам и на руку мне надень, будто я в них пришёл, — предложил ему Валера.
— Хватит меня разводить, — миролюбиво, но безапелляционно отрезал парень.
— Часы мне, видишь, для чего нужны, — снова перевёл взгляд на меня осуждённый, — Я без них не знаю, сколько времени мне на что отведено. Так бы знал, что вот на тренировку у меня есть ещё, например, двадцать минут. Понимал бы тогда, что делать могу, планировал бы. А без часов трудно.
— Понятно, ну, попробуем как-нибудь передать. Или Настя потом их тебе привезёт.
— Ну, да, хорошо.
Помолчав несколько секунд, я решился на более откровенную беседу.
— Вертится в голове странный, может быть, вопрос, но всё равно задам. Когда приговорили к расстрелу, что ты испытал? Было ли тебе страшно?
— Ты знаешь, — нисколько не смутился Балин, — Сам оглашённый приговор в зале суда я поначалу как-то вообще не воспринял. Будто не со мной это всё. А уже потом, когда привезли в тюрьму да перевели в корпус для смертников, я вдруг осознал, что у меня забрали всё. Понимаешь? Вообще всё. Вот тогда стало страшно.
— Хорошо, тогда ещё тебя спрошу. Ты не отвечай, если не захочешь... Тоже глупый вопрос, наверное, но не могу не задать. Насколько тебе здесь плохо? Я поясню: и в фильмах, где я видел тебя ранее, и вот сейчас в живом общении я чувствую, что ты достаточно бодр духом и как-будто не находишься в состоянии депрессии. Знаешь, на мой взгляд, пожизненное заключение — это самое страшное, что может случиться с человеком. И иногда я мысленно прикидываю на себя такую участь и думаю: каково оно? Ну, сам понимаешь, насколько это вообще может прикинуть человек с воли, который никогда не сидел даже на строгаче, не говоря уже об особом. И вот я смотрю на тебя и пытаюсь понять, каково тебе здесь. Или ты привык? И возможно ли вообще привыкнуть к этой несвободе и этим условиям?
— Ну, попробуй себе представить... Ты вот, может, подумаешь сейчас: ехал к нему за тысячу километров, а он теперь вместо прямых ответов заставляет меня фантазировать! — улыбнулся Валера, — Но иначе я даже не знаю, как тебе это объяснить... Так вот представь, что у тебя отобрали Луну. Вот нет её больше у тебя — Луны. Так и я. Для меня свобода уже стала как та Луна для тебя. Я о ней ничего сейчас не знаю. У вас сейчас там всё по-другому, нежели было, когда я сел. Мы, конечно, смотрим телевизор в камере, представления какие-то имеем. Но люди. Понимаешь, люди? Я чувствую, насколько вы все от меня уже далеко. Это как другая планета уже для меня.
Нет, о свободе я думаю, конечно. Не перестаю её желать. Но вот прямо тебе скажу, Михаил: выйду я, допустим, и что? Что я буду делать там? Я не знаю. Как я обзаведусь социальными контактами, найду себе средства к существованию? Даже на работу устроиться — кто меня возьмёт? Я же не стану сидеть на шее у своей жены, я должен буду содержать свою семью. И в сегодняшних современных реалиях я уже очень плохо представляю себе, как устроено ваше общество.
— Ну, ладно тебе, перестань, — попытался я немного его приободрить. — Я бы взял тебя на работу. Но, не стану отрицать: так на свободе мыслят далеко не все, и многих твоя биография, конечно, смутила бы. Скажем, мне найти работу будет легче, чем тебе, это правда. У меня руки, видишь, чистые, а твои вон какие расписные! Найдётся немало людей, которые этого испугаются.


33.

Всё время нашего разговора Валера держал руки на столе, и украдкой, чтобы не смущать его, я в те моменты, когда он переводил взгляд на сидящего рядом сотрудника колонии, посматривал на эти его кисти. На воле людей с такими расписными пальцами встретишь не часто. Эти руки хранят историю становления осуждённого как в иерархии преступного мира, так и в отношении его личностного развития. Я не стал спрашивать о татуировках на этой встрече, но знаю, что у Валеры ими покрыта большая часть тела, а в одном из документальных фильмов он даже подробно разъясняет значение каждого наколотого перстня на фалангах своих пальцев:
«Эти два — две судимости по малолетке. Этот — тёмная жизнь. Ну, некоторые колят его, чтобы если какой-то не получился в детстве — наколка там или буква, — чтобы её заколоть. Этот уже на взрослом режиме: прошёл все режимы. Этот — за блатную, ну, за воровскую идею жизнь отдам, можно так сказать. Где-то он означает, что это убийцы такие колют, хотя я ведь раньше... не был убийцей. Ну, а этот перстень, наверное, самый подходящий к моей жизни: полжизни там, полжизни здесь».
С момента того интервью прошло семнадцать лет, в течение которых Балин ни дня не провёл на свободе, и потому теперь эта пропорция уже претерпела заметные изменения: треть жизни там, две трети — здесь.
Надо сказать, что заключённые в тюрьмах с особым режимом (на котором сидят все пожизненные) колоть наколки не могут: там это категорически запрещается администрацией. Это означает, что все свои татуировки Валера нанёс в ранней молодости и вне Вологодского пятака.
— А чего тебе не хватает в этой несвободе больше всего? Может, разных людей или, например, пространства вокруг.
— Тишины и уединения, — немного подумав, ответил Балин, и теперь я, кажется, впервые за весь диалог увидел в его глазах досаду. — Вот это всевидящее око, установленное теперь у нас в камере, очень сковывает. Не то, чтобы оно мешает делать что-то запретное, не в этом дело. Сам этот факт, что за тобой постоянно наблюдают, очень напрягает. Это не позволяет расслабиться.
— Понимаю. Меня даже в городе у нас разбросанные повсюду камеры напрягают, а что говорить, когда она у тебя в твоём жилище висит. Скажи, а что тебя здесь мотивирует к спорту? — продолжал я расспросы. — Никогда не мог этого понять. Вот у меня на воле полно мотиваторов: девушки, улица, спортивные залы как способ смены обстановки и так далее. Но я не занимаюсь своим телом так, как ты, хотя мотивации и возможностей для этого у меня больше. У тебя всего этого нет, но по крайней мере в свои тридцать пять ты в аспекте спортивного развития мог дать хорошую фору большинству мужчин этого возраста с воли. Что тобой движет и помогает продолжать следить за собой, оставаться в форме и не опускать руки?
— Это нормально, что ты не уделяешь спорту столько времени, сколько я. Просто у тебя есть другие, возможно, более важные для тебя мотиваторы. Другие приоритеты. У меня же здесь не велик выбор. Иначе говоря, нет той широты выбора досуга и занятий, который есть у тебя на воле. Этим всё и объясняется.
— А что бы ты, как человек, который уже столько лет лишён свободы, мог посоветовать людям, у которых её сполна? Как эффективно можно ею распорядиться, на твой взгляд? Интересно, что ты по этому поводу думаешь, каково твоё мнение.
— Не бояться жить всё время чем-то новым, — почти не задумываясь, ответил мне заключённый.

Когда я ехал на эту встречу, мне казалось, что отведённые четыре часа для первого свидания с почти незнакомым мне человеком, да ещё и в присутствии посторонних «слушателей», когда говорить станет можно всё равно лишь на посторонние какие-то темы — это очень много. Но фактически это время пролетело незаметно.
Чтобы вести Балина в камеру, потребовалось два конвойных и ещё один остался со мной забрать передачу. Открыв дверь в отгороженную часть комнаты, где сидел арестант, между мной и проходом, по которому его собирались выводить, встали все эти сотрудники — очевидно, так предписывали правила внутренней безопасности. Послышался характерный скрежет наручников и, почти не видя друг друга за спинами вертухаев, мы с Валерой вслух попрощались друг с другом, после чего его вывели.
— Так, ну, доставайте станок и средства для бритья или что там вам разрешили, — обратился ко мне Алексей.
Я разворошил собранные мною два пакета, и помимо так называемых мыльно-рыльных принадлежностей сунул в передачу коробку с часами. Молодой сотрудник это, разумеется, заметил, повертел их в руках и вернул мне назад:
— Нет, это нельзя.
Тогда я негромко намекнул, что если он возьмёт часы и при случае просто сам наденет их Балину на руку, я бы его за это отблагодарил. Но тот не повёлся на провокацию и пообещал лишь сходить от моего имени ещё раз к начальнику, чтобы испросить у того разрешение.
Снова пришлось ждать на морозе на улице у входа в колонию. Только через полчаса оттуда вышел уже другой вертухай, неожиданно вернул мне пакет с передачей и принялся отчитывать:
— Вот вам вся ваша передача назад. Ничего теперь не примем. Зачем вы предлагали сотруднику «благодарность»? Знаете, как это называется? Может, у вас в Москве так принято, а у нас здесь порядки строгие! Думаю, больше вам лучше к нам не приезжать. Мы теперь вряд ли вас пустим, а ваши письма будем читать с особым вниманием.
— Так вы же сами это спровоцировали! — разозлившись, перешёл я в ответное наступление.
— Как это? — удивился тот.
— Да, вот так! Я хотел всего-то ничего: часы ему передать. Это что, какое-то нарушение серьёзное или кому-то хуже станет оттого, что у этого зека появятся часы? Ерундой страдаете на ровном месте, вынуждая искать обходные пути. Не говоря уже о том, что ему по всем даже вашим правилам положена сейчас бандероль. Я не нож и не наркоту ему передать пытался, а какие-то сраные механические часы!
— В общем, вы свою ошибку поняли, — не захотел продолжать этот диалог погонник.
— Свою — нет. Вашу понял! — огрызнулся я в ответ и пошёл прочь.


34.

С десятикилограммовой передачей вечерним поездом того же дня я поехал назад в Москву. Теперь Настя отправит мой грев в колонию почтой.
Не считая этого малозначимого для меня, но всё же неприятного эпизода, всей поездкой я в целом остался доволен. Диалог с Валерием у нас состоялся даже более доверительный и открытый, нежели я рассчитывал. А про Ухо я почти весь период свидания забывал и оно мне почти не мешало.
Нечто новое не только о жизни в тюрьме, но и жизни на воле я на этом свидании всё-таки почерпнул. Эти тезисы я оставлю себе как трофей, их ещё нужно будет как следует осмыслить.
Шествуя по длинному узкому мосту, не без радости оставлял я скованный льдом безмятежного озера Пятак у себя за спиной, и под ярким морозным солнцем только и думал, что о свободе. Вот она вся в моих руках! В этом солнце, насыщенном голубом небосводе, замёрзшем зимнем озере и вот в этом мостке, по которому могу идти, не прося на то ничьего разрешения. Нам нередко кажется, что для счастья нужно так много. А оно — это счастье — вот же оно вокруг и у нас под ногами. Нужно съездить на Вологодский пятак, да пообщаться с тем Валерой, чтобы это понять.
А монастырь на острове Огненном в прошлом году отметил свои пятьсот лет. И он простоит там ещё столько же, покуда к нему будут подъезжать автозаки и подвозить новых постояльцев. А они непременно будут.


35.

В начало

Взято: mij-gun.livejournal.com

уникальные шаблоны и модули для dle