"202 дня я мотался по немецким тылам но дошел до наших частей".
---
"В последних числах ноября 1941 года я в числе 19 только что произведенных в лейтенанты командиров прибыл в 69-ю армию Южного фронта в Ростов-на-Дону. Из г. Энгельс мы через Астрахань, Махачкалу и Армавир прибыли в Батайск.
Фронт проходил где-то под Самбеком, между Ростовом и Таганрогом. Офицерского обмундирования нам не выдали. Одеты мы были в курсантскую флотскую форму, но с "крабами" на шапках-ушанках и лейтенантскими нашивками на рукавах шинелей.
Я и лейтенант Тимашевский получили назначение командирами взводов в 449-й Отдельный зенитно-артиллерийский дивизион, подчиненный непосредственно командующему артиллерией армии. Дивизион комплектовался командным составом. В нем не было солдат и пока не было боевой техники.
Шли тяжелые бои под Таганрогом. Офицеры дивизиона использовались командованием как офицеры связи, т.е. посылались на передний край для уточнения положения войск и передачи распоряжений. Так как я еще долечивал ногу, то был менее загружен начальством.
Узнав, что во дворе Ростовского индустриального техникума находятся две немецкие 20-мм зенитные пушки, мы, несколько офицеров, отправились поглядеть на них. Там мы застали группу военных, рассматривавших поврежденные пушки.
Декабрь, зима, снег. Все в ватных стеганых костюмах, без знаков различия. Осматривая пушки, я высказал товарищам мысль, что из деталей двух пушек можно собрать хотя бы одну, а если постараться, то восстановить и обе. Один из военных, резко повернулся ко мне и безапелляционно заявил: "Вот вы и отремонтируете! Представьтесь!"
Оказалось, что это командующий артиллерией 69-й армии генерал-лейтенант Кариофилли. Его адъютант записал мою фамилию и номер части. Мне было приказано доложить своему командиру о полученном задании и на следующий день явиться к 12:00 к командующему с планом и графиком работ.
Я жалел о своей неосмотрительности, но делать было нечего, и я явился в назначенное время с перечнем причин, препятствующих мне выполнить свое предложение. Основными причинами были: отсутствие квалифицированных рабочих - слесарей, станочников по металлообработке, модельщиков, литейщиков, отсутствие производственной базы, и т.д.
Через 15 дней пушки были готовы, прицелы выверены и согласованы с осью стрельбы, машины готовы и расчеты натренированы. За 50 секунд они ставили пушку весом в 600 кг на машину и за 60 секунд снимали ее с машины.
Участники ремонта стали огневым взводом 430-й Отдельной зенитно-артиллерийской батареи, в которую был переформирован 449-й ОЗАД, не имевший техники.
Батарея была подчинена непосредственно командующему артиллерией армии. Командовать ею был назначен капитан Беляков. В батарее был только огневой взвод и взвод управления. В присутствии командующего проведена была инспекторская стрельба, и взвод направлен был на фронт.
Командиры войсковых частей сообщали нам о наличии в расположении их подразделений 20-мм боеприпасов, оставленных немцами при отступлении, о разбитых пушках и ЗИПах. Кроме того, мы засекали, откуда ведется 20-мм зенитный огонь, и после освобождения территории ревизовали те районы.
Благодаря совместным усилиям мы не испытывали недостатка в боеприпасах и запасных частях. Количество пушек увеличилось до четырех. Мы подобрали для них штатные лафеты.
Был сформирован еще один огневой взвод. Батарея стала полноценной, но действовала всегда повзводно. Ни разу батарея не занимала общую огневую позицию.
По прибытии в расположение батареи мы оборудовали огневую позицию и стали ждать "гостей". Прилетел самолет-корректировщик "Физилер-Шторьх" (Стрекоза). Немцы знали, что на этом участке фронта у нас нет зенитных средств, и летали здесь нахально.
Самолет стал кружить в поисках огневой позиции, снижаясь по спирали. Мы ждали, пока он войдет в зону уверенного поражения. Используя элемент внезапности, мы подбили самолет.
Летчик пытался спланировать к своим, но самолет пошел прямо к земле. Один из пилотов пытался спастись на парашюте, выпрыгнул, но парашют не раскрылся. Второго летчика с перебитыми ногами вытащили из горящей машины.
По этому поводу фронтовая газета опубликовала статью корреспондента А.Шумского "Открыли боевой счет", в которой это событие описывалось с политико-воспитательными искажениями.
Еще много раз взвод перебрасывался туда, где проявляли активность самолеты-разведчики и корректировщики, и успешно вел с ними борьбу. После того, как были сбиты три первых самолета, я был награжден только что учрежденным орденом "Отечественной войны" 2-й степени.
Меня поздравили с наградой, и я ждал поступления орденских знаков, но этот орден мне так и не довелось получить. Четыре ордена, которыми я награжден и которые мне вручили, к описываемым событиям отношения не имеют и заработаны в 1943-45 г.г.
Между награждением и вручением произошли трагические события, связанные с окружением харьковской группы войск, в которую мы входилии и гибелью взвода, ранением при прорыве из окружения и пленом.
Батарея участвовала в наступлении наших войск на харьковском направлении в мае 1942 года. Мы были приданы 106-й стрелковой дивизии, входившей то в 69-ю, то в 56-ю армию и действовали в направлении Старобельск–Сватово–Боровая–Изюм-Барвенково.
Шли тяжелые бои с переменным успехом, но командование запрещало в ходе боёв рыть окопы и оборудовать оборонные рубежи. Только вперед и вперед!
Это привело к тому, что наши войска либо наступали до очередного водного рубежа, либо отступали также до водного рубежа. Несколько раз в обе стороны форсировались реки Северский Донец, Оскол, Жеребец, Красная, Айдар, Евсуг, Деркуд, Камышная, Глубокая, Калитва и десятки маленьких заболоченных речек, пока немецкие войска не замкнули всю группировку войск в большой "котел".
В окружении прекратилась доставка боеприпасов и горючего. Установили лимит расхода боеприпасов на орудие - три снаряда на орудие на сутки боя. За перерасход - трибунал. Нас это не касалось, мы были на самообеспечении. На танкоопасных направлениях стали использовать засады батальона СИТ (собаки-истребители танков).
Насобирали собак, научили принимать пищу под работающим трактором или танком. После выработки условного рефлекса переходили на кормежку раз в двое суток.
Голодных собак с вьюком взрывчатки брали в засаду. При приближении танка спущенная с поводка собака бежала под танк за кормом. Вставленный взрыватель и взведенный над собакой спусковой стержень делали своё дело.
Но батальону СИТ мало доверяли. Беда была не в собаках, а в том, что солдаты-собаководы, находясь в засаде, вместе с собакой уходили к немцам и сдавались в плен. Немцы за собаку выдавали большую премию, о чем сообщали в своих листовках.
В этих условиях взвод участвовал в боях с наземным противником и понес невосполнимые потери у села Очеретино под Барвенково, а затем на окраине Барвенково.
К нам в тыл, в село Очеретино, просочились немецкие автоматчики. Они засели на чердаках и вели автоматный огонь по огневой позиции взвода. Мы получили команду отойти. Подобрали и увезли с собой своих раненых.
Основная дорога была перекрыта немецкими танками. Нам остался один путь - проселочной дорогой по дну балки, где автомашины не попадали под огонь танков прямой наводкой. Мы съехали в балку.
Водитель не рассчитал скорость при пересечении неглубокого окопа, и от удара разъединилось шлицевое соединение трансмиссии. Машина встала. Взвод занял круговую оборону по склонам балки, а шофера полезли под машину устранять неисправность.
Устранили быстро. Разобранные детали в спешке скрепили лишь двумя болтами вместо четырех. Как-нибудь, лишь бы побыстрее выскочить и оторваться от противника. По дороге подобрали брошенного солдата, раненого в голову.
Глазное яблоко висело у него на щеке. Мы сделали ему "перевязку" - прибинтовали глаз к голове солдатской обмоткой с его же ноги. Вбросили раненого в кузов и двинулись к переправе через реку.
В этих боях взвод сильно поредел, и уже некому было грузить и сгружать пушки. Мы довезли их на буксире до окраины Барвенково. Здесь нас поставили в оборону против пехоты.
Во время боя с наступающей пехотой противника взвод был атакован и уничтожен пикирующими бомбардировщиками "Юнкерс-87". Уцелевшие солдаты влились в ряды обороняющейся "пехоты".
Я взял слово пехота в кавычки, так как это были танкисты, летчики, артиллеристы, рядовые и командиры - все, кто потерял в бою технику, подчиненных и командиров. Все ложились в цепь.
Командование 106-й стрелковой дивизии организовало оборону на своем участке фронта и пыталось вывести из окружения части второго эшелона дивизии: медсанбат с ранеными, ветеринарный госпиталь, пекарни, военторг, склады, политотдел и различные службы обеспечения.
Из солдат этих частей собрали всех способных носить оружие и создали кулак прорыва. Меня назначили командиром взвода автоматчиков и поручили вести разведку участка фронта, где можно "пробить окно".
Мы нашли такое место, и утром 14 июля 1942 г. в результате боя за хутор Гречаный, у местечка Криворожье под г. Миллерово, часть наших войск прорвалась.
14 июля 1942 г. утром я с двумя солдатами вел разведку движения группы войск в направлении хутора Гречаный. Местность холмистая, пересеченная. Мы увидели вдали на холме, на окраине хутора, немецкий, а ближе к нам, в долине, советский танки. Оба танка были неподвижны и безмолвны на виду друг у друга.
Следовало выяснить, какой танк невредим. Мы подошли к советскому танку. Немцы не проявляли признаков активности. Броня советского танка была пробита, экипаж мертв. Мы решили отойти назад и скрытно обойти хутор. Как только мы отошли от танка, застрочил пулемет немецкого танка. Мы залегли.
Чтобы выйти из простреливаемой зоны, надо было перебежать через гребень холма. Я дал команду одному из солдат: "Давай, вперед!" Он побежал. Пулемет застрочил, но поздно, солдат успел перебежать.
Я дал команду второму солдату. Он побежал на свою беду точно по тому же пути. На гребне холма его сразил пулемет. Я интуитивно подхватился и побежал к нему на помощь. Только я наклонился к нему, как почувствовал удар. Я упал.
С головы слетела фуражка, а с околыша фуражки автомобильные очки. Первым своим движением я надел очки на фуражку и поднялся на ноги. Сделал несколько шагов в одну, затем в другую сторону. Я потерял ориентировку.
Видел, как у моих ног взлетала земля, выбитая пулеметной очередью. Забилась мысль: "Хоть бы скорее". Закружилась голова, и я потерял сознание. Это было около одиннадцати часов утра.
Очнулся я на исходе дня. Солнце уже скрылось. По полю шли наши солдаты без оружия и поясных ремней. Пленные. Их сопровождали немцы. Солдаты подбирали раненых и сносили в одно место тех, кто не мог ходить.
Немцы из "милосердия" достреливали безнадежных тяжелораненых. Эту акцию я видел издалека, хоть лежал почти вниз лицом в неестественной позе, с подвернутой под себя и прижатой телом к земле левой рукой.
Меня уложили в санитарную машину нашего медсанбата. В машине были шофер рядовой Иванов и военврач, капитан медицинской службы Иванов. Мы примелькались друг другу, так как последние недели отступали вместе.
Меня положили на носилки животом вниз, чтобы я не захлёбывался кровью. Прямо передо мною, рядом с шофером, сидел немецкий солдат. За спиной шофера рядом со мной врач. Мы поехали.
У меня под гимнастеркой, на спине, на брючном ремне, сохранился в кобуре незамеченный немцем, отобравшим при пленении два пистолета, маленький трофейный браунинг калибром 6,35 мм. Я сказал врачу: "Возьми то, что у меня сзади под гимнастеркой, и действуй сам или дай мне".
Врач заглянул под гимнастерку, увидел пистолет и доложил немцу. Тот забрал пистолет, дал мне оплеуху и тщательно обыскал. В результате обыска я лишился наручных часов, подаренных отцом и переделанных из карманной "луковицы".
Ночью ко мне подошел легко раненый солдат и попросил, пока я живой, отдать ему мои новые кирзовые сапоги. Он мне объяснил, что с мертвого снять сапоги, не распоров голенища, невозможно. А зашить их здесь негде и нечем.
Его довод показался мне убедительным. Я принял это спокойно и подал ему сперва одну, затем другую ногу. Сапоги он снял. Утром начались новые перевязки, и нас пятерых, из которых двое уже были мертвы, вынесли и положили в хлев. Ворота хлева были открыты. Меня положили против ворот, и мне было видно всё, что происходило во дворе.
Там собрали раненых, зарегистрированных евреями, и еврея-военфельдшера. Поставили в круг. Приказали положить руки друг другу на плечи, петь и плясать. Один из немцев играл на губной гармонике.
Пленному "сыну полка", мальчику лет 14-15, дали в руки сплетенный из кожи хлыст, которым немцы погоняли лошадей, и велели хлестать тех, кто будет плохо плясать.
Мальчик плакал и хлестал. Падавших пристреливали и оттаскивали в сторону. Когда это закончилось, я не знаю, сознание снова замутилось. Когда я очнулся, во дворе было пусто и тихо. Еще один из нас, лежавших в хлеву, умер. Остались я и шофер, которому пуля, ударив в руль машины, оторвала три пальца левой руки и рикошетом пробила живот.
Пришла молоденькая пленная медсестра, принесла воды. Жара была страшная. Середина июля, мухи облепили трупы, лежавшие в хлеву. Мне терять уже было нечего, я решил открыться медсестре.
Я сказал ей, что я одессит, попросил запомнить или записать адрес моей матери, находившейся в эвакуации, и, если она уцелеет, сообщить ей, где я похоронен. Услышав, что я одессит, она сказала, что здесь пленный врач-одессит, и она сейчас ему скажет обо мне.
Пришел крупный светловолосый молодой мужчина, капитан медицинской службы Ерёменко Николай Иванович. Он не стал меня слушать, а сперва сделал укол морфия, чем облегчил моё состояние. Затем принес простыни, разорвал их на полосы и стал меня бинтовать: ноги, руки, живот...
В один из дней в Криворожье ночевала недалеко от меня немецкая зенитная часть. Её командир, узнав, что рядом лежит раненый офицер, пришел навестить меня и принёс подарок - килограммовый пакет круглых шоколадных дисков и лимон. Таковы были контрасты.
Однажды из комнаты, где лежал, я услышал в горнице голос с типичным акцентом, присущим евреям украинских местечек. Я подозвал этого человека к себе. "Вы еврей? - Что вы, нет, я украинец!" После его ответа я уже точно знал, что он еврей.
Я его успокоил, сказал что я сам из Одессы. Его звали Зися Исаакович Рубинштейн. Я посоветовал ему помалкивать, его выдаёт акцент и певучесть речи. Предложил держаться около меня. Он выбрал себе русское имя Захар, и так его называли окружающие.
Дальнейшая его судьба уникальна. Он был узником трех немецких и трех советских лагерей. Был завален в шахте уранового рудника. Выжил. Освободили его в 1953 году и до 1985 года не признавали ветераном 2-й мировой войны.
Среди выздоравливающих был "случайный человек", не военнослужащий, вор-рецидивист, неоднократно сидевший в тюрьмах и ранивший себя в живот вилкой в инсценированном перед тюремщиками припадке. Тюрьму разрушило в ходе боёв, и он оказался на свободе, но, как раненого, его задержали немцы. Так он оказался среди нас.
Он был хорошим товарищем. Звали его Петр Крашенников. Его, как и других выздоравливающих, должны были отправить в лагерь. Мы договорились, что он в любом случае найдёт способ сообщить нам, как поступить - идти в лагерь или нет.
Через три дня он вернулся сам, сбежав до того, как весь этап загнали за колючую проволоку. Он рассказал, что это обыкновенный концлагерь, и нам он противопоказан. К этому времени у нас всё было готово к тайному уходу из Криворожья.
Нас было четверо, а с возвратившимся Петром стало пятеро. Кроме меня и Захара-Зиси было еще два солдата, Борис и Андрей, фамилий я не знал. Готовясь к побегу, мы вслух говорили только об уходе в глубокий немецкий тыл. Подальше бы от фронта, в места знакомые по недавним военным действиям!
Я был уверен, что комендатура, обнаружив наш уход, будет, по результатам опроса нашего окружения, искать нас в западном направлении. Ушли мы на северо-восток, к фронту, в направлении города Серафимович, расположенного на слиянии рек Медведица и Дон.
Нам не дали дойти до Дона. При подходе к реке Чир у станицы Боковская мы напоролись на немецкий секрет, открывший по нас огонь без предупреждения. Борис и Андрей были убиты, а мы уползли в заросли камыша.
Переждав сутки в зарослях, мы поняли, что нужно менять маршрут и идти на юг, на Кубань. Нас осталось трое. Мы обходили населенные пункты, боясь встреч с людьми. Только Петр Крашенников ходил в разведку в сёла и приносил что-нибудь поесть. Несколько раз приносил кур с открученными головами. Мы их пекли прямо в перьях в углях костра.
Потом выяснилось, что Петр их воровал. Этого делать было нельзя. Из-за украденной курицы нас догнал на бричке сельский полицай. Он отобрал не только тушку курицы, но и наши шинели. Пригрозил сдать немцам, но пожалел и отпустил. Потеря шинелей в конце сентября - это была беда, ночи холодные. Мы поссорились с Петром, и он от нас ушел.
Однажды у реки я встретил парня в солдатской одежде. Мы разговорились. Я узнал, что у него есть "отпускной билет". Он показал мне справку, написанную от руки на русском и немецком языках, заверенную печатью, орлом со свастикой, и подписью коменданта, отпустившего его домой.
В 1942 г. немцы часто отпускали домой военнопленных, тех, чья малая родина уже была оккупирована. Как я узнал потом, дома бургомистры устанавливали их былое отношение к советской власти, а немцы определяли - кого куда.
Мобилизовали в разные национальные охранные отряды, в украинские, татарские, русские и калмыцкие воинские формирования или на работу в Германию.
Я увидел документ, который был настоящим, прошел проверку на многих контрольных пунктах...и мог быть мной подделан. Я привел парня на квартиру Кокоревых. Его накормили и уложили спать.
Мои графические работы экспонировались на украинской республиканской выставке в Киеве. А технику переноса оттиска нарисованной печати на документ я в свое время почерпнул в музее судебной экспертизы Одесской юридической школы милиции.
Через несколько дней я стал обладателем документа, в который были вписаны моя фамилия и имя, а конечный пункт следования - Махинджаури.
Через некоторое время я хорошо изучил район. В хуторах меня знали по имени "Алёха шо паяе" (Алексей, который паяет). Полицейские и старосты не обращали на меня внимания, зная, что я живу в станице Ново-Михайловской и жду "освобождения Кавказа".
В доме своей хозяйки я познакомился с её отцом. Нестор Степанович Ксёндз проживал в той же станице. Разговоры всегда были политически нейтральными. Но как-то для сворачивания цигарки "козья ножка" он достал не кусок газеты, а советскую листовку. Я ею заинтересовался и не дал использовать на цигарку, а оставил у себя.
Он сказал, что подобрал её и что она была сброшена с самолета. Это была ложь. Советские самолеты не летали над этим районом. Я хорошо знал силуэты и звуки всех самолётов, применявшихся обеими сторонами, но не сказал ему об этом.
Через некоторое время он дал мне еще одну листовку. Когда я работал "дома", у меня всегда были "гости", заказчики или просто мужики, зашедшие "погутарить", и листовка была одной из тем разговоров.
Когда я проходил фильтр контрразведки СМЕРШ и по их требованию перечислил всех, с кем общался, находясь в окружении, они по своим каналам установили, что я "...в тылу у немцев читал людям и распространял советские листовки".
Вместо лагеря, куда попадало большинство "окруженцев", я сразу был направлен в действующую армию. 202 дня я мотался по немецким тылам но дошел до наших частей.
В плавнях я блуждал несколько суток. Небо днём было свинцовым, и я потерял ориентировку. Ориентировался на звуки и ночные сполохи артиллерийского огня. Продукты у меня кончились.
Ночевал я в плавнях, нарезав подстилку из камыша и собрав камыш над головой "шалашиком". В плавнях был тонкий лёд толщиной в оконное стекло. Он лопался под ногами, а подо льдом была вода почти по колено. Ботинки мои размокли и развалились.
Обнаружив убитую лошадь, я вырезал из её шкуры два куска кожи и сделал себе постолы. Еще раньше я наткнулся в плавнях на убитого красноармейца и взял его трофейный пистолет "Парабеллум" и две советские гранаты Ф-1, "лимонки".
Наконец я вышел на прогалину и увидел дамбу, по которой шла дорога. Что это за дорога и куда я вышел? Я решил залечь и ждать, когда на дороге кто-то появится. Свои или немцы? Через какое-то время я увидел двух идущих по дамбе красноармейцев с оружием за спиной.
Красноармейцы с оружием - значит, вышел к своим. Оружие за спиной - значит, я вне зоны огня. Я вышел к ним, сказал, что иду из окружения, и попросил отвести меня к командиру. Они сказали:
"Иди сам по этой дороге в хутор, там найдешь такого-то". Это была дорога между станицами Гривенская и Ново-Николаевскяя. Я нашел командира, представился, но и он отправил меня в другой хутор, в СМЕРШ.
Снова в путь. Пришел. Нашел уполномоченного контрразведки. Он говорит: "Всё, что в карманах, на стол". Увидел пистолет и гранаты. "А это откуда?" Я объяснил. Оружие он забрал. "Вот бумага, ручка, садись. Всё напиши. Где попал в плен, как попал, как шел, где жил... Адреса и фамилии всех, с кем общался за это время. Желательно поподробнее".
Писал целый день. Сказали: "Иди, жди решения, а пока найди себе хату, где ночевать. Придешь завтра в 10:00". Назавтра отправили еще на сутки. И так трижды. Есть я приходил к ним в контрразведку. После третьего раза мне выдали на руки пакет и дали предписание идти в распоряжение командующего артиллерией полковника Добротворского.
Через день я, разбрызгивая своими постолами грязь, представился командиру 534-го Армейского зенитно-артиллерийского полка капитану Фомину. Вместо направления во взвод, он оставил меня у себя адъютантом.
С этим полком я прошел дорогами войны до Майкопа, от Майкопа на Северном Кавказе до Магдебурга на р. Эльба. В полку я прошел через семь должностей: адъютант командира полка, командир взвода управления штаба полка (связь, разводка, охрана), командир огневого взвода 37-мм пушек, командир пулемётной роты 12,7-мм пулемётов, командир батареи 37-мм пушек, помощник начальника штаба полка (ПНШ-1). После Победы и переформирования четырехбатарейного с одной пулеметной ротой полка в трехбатарейный дивизион я стал командиром этого дивизиона.
Полковника Добротворского Льва Давидовича, еврея, ни слова не знавшего по-польски, из-за фамилии назначили командующим артиллерии 1-й Польской Армии, и он ушел из нашей армии после освобождения Люблина.
Вместе с ним служила в армии на правах ординарца и связистки его жена, ефрейтор Розалия Давидовна Добротворская. Где-то в другой армии сражался их сын." - из воспоминаний капитана-зенитчика Л.М. Типографа.
Л.М. Типограф.
Фронт проходил где-то под Самбеком, между Ростовом и Таганрогом. Офицерского обмундирования нам не выдали. Одеты мы были в курсантскую флотскую форму, но с "крабами" на шапках-ушанках и лейтенантскими нашивками на рукавах шинелей.
Я и лейтенант Тимашевский получили назначение командирами взводов в 449-й Отдельный зенитно-артиллерийский дивизион, подчиненный непосредственно командующему артиллерией армии. Дивизион комплектовался командным составом. В нем не было солдат и пока не было боевой техники.
Шли тяжелые бои под Таганрогом. Офицеры дивизиона использовались командованием как офицеры связи, т.е. посылались на передний край для уточнения положения войск и передачи распоряжений. Так как я еще долечивал ногу, то был менее загружен начальством.
Узнав, что во дворе Ростовского индустриального техникума находятся две немецкие 20-мм зенитные пушки, мы, несколько офицеров, отправились поглядеть на них. Там мы застали группу военных, рассматривавших поврежденные пушки.
Декабрь, зима, снег. Все в ватных стеганых костюмах, без знаков различия. Осматривая пушки, я высказал товарищам мысль, что из деталей двух пушек можно собрать хотя бы одну, а если постараться, то восстановить и обе. Один из военных, резко повернулся ко мне и безапелляционно заявил: "Вот вы и отремонтируете! Представьтесь!"
Оказалось, что это командующий артиллерией 69-й армии генерал-лейтенант Кариофилли. Его адъютант записал мою фамилию и номер части. Мне было приказано доложить своему командиру о полученном задании и на следующий день явиться к 12:00 к командующему с планом и графиком работ.
Я жалел о своей неосмотрительности, но делать было нечего, и я явился в назначенное время с перечнем причин, препятствующих мне выполнить свое предложение. Основными причинами были: отсутствие квалифицированных рабочих - слесарей, станочников по металлообработке, модельщиков, литейщиков, отсутствие производственной базы, и т.д.
Через 15 дней пушки были готовы, прицелы выверены и согласованы с осью стрельбы, машины готовы и расчеты натренированы. За 50 секунд они ставили пушку весом в 600 кг на машину и за 60 секунд снимали ее с машины.
Участники ремонта стали огневым взводом 430-й Отдельной зенитно-артиллерийской батареи, в которую был переформирован 449-й ОЗАД, не имевший техники.
Батарея была подчинена непосредственно командующему артиллерией армии. Командовать ею был назначен капитан Беляков. В батарее был только огневой взвод и взвод управления. В присутствии командующего проведена была инспекторская стрельба, и взвод направлен был на фронт.
Командиры войсковых частей сообщали нам о наличии в расположении их подразделений 20-мм боеприпасов, оставленных немцами при отступлении, о разбитых пушках и ЗИПах. Кроме того, мы засекали, откуда ведется 20-мм зенитный огонь, и после освобождения территории ревизовали те районы.
Благодаря совместным усилиям мы не испытывали недостатка в боеприпасах и запасных частях. Количество пушек увеличилось до четырех. Мы подобрали для них штатные лафеты.
Был сформирован еще один огневой взвод. Батарея стала полноценной, но действовала всегда повзводно. Ни разу батарея не занимала общую огневую позицию.
По прибытии в расположение батареи мы оборудовали огневую позицию и стали ждать "гостей". Прилетел самолет-корректировщик "Физилер-Шторьх" (Стрекоза). Немцы знали, что на этом участке фронта у нас нет зенитных средств, и летали здесь нахально.
Самолет стал кружить в поисках огневой позиции, снижаясь по спирали. Мы ждали, пока он войдет в зону уверенного поражения. Используя элемент внезапности, мы подбили самолет.
Летчик пытался спланировать к своим, но самолет пошел прямо к земле. Один из пилотов пытался спастись на парашюте, выпрыгнул, но парашют не раскрылся. Второго летчика с перебитыми ногами вытащили из горящей машины.
По этому поводу фронтовая газета опубликовала статью корреспондента А.Шумского "Открыли боевой счет", в которой это событие описывалось с политико-воспитательными искажениями.
Еще много раз взвод перебрасывался туда, где проявляли активность самолеты-разведчики и корректировщики, и успешно вел с ними борьбу. После того, как были сбиты три первых самолета, я был награжден только что учрежденным орденом "Отечественной войны" 2-й степени.
Меня поздравили с наградой, и я ждал поступления орденских знаков, но этот орден мне так и не довелось получить. Четыре ордена, которыми я награжден и которые мне вручили, к описываемым событиям отношения не имеют и заработаны в 1943-45 г.г.
Между награждением и вручением произошли трагические события, связанные с окружением харьковской группы войск, в которую мы входилии и гибелью взвода, ранением при прорыве из окружения и пленом.
Батарея участвовала в наступлении наших войск на харьковском направлении в мае 1942 года. Мы были приданы 106-й стрелковой дивизии, входившей то в 69-ю, то в 56-ю армию и действовали в направлении Старобельск–Сватово–Боровая–Изюм-Барвенково.
Шли тяжелые бои с переменным успехом, но командование запрещало в ходе боёв рыть окопы и оборудовать оборонные рубежи. Только вперед и вперед!
Это привело к тому, что наши войска либо наступали до очередного водного рубежа, либо отступали также до водного рубежа. Несколько раз в обе стороны форсировались реки Северский Донец, Оскол, Жеребец, Красная, Айдар, Евсуг, Деркуд, Камышная, Глубокая, Калитва и десятки маленьких заболоченных речек, пока немецкие войска не замкнули всю группировку войск в большой "котел".
В окружении прекратилась доставка боеприпасов и горючего. Установили лимит расхода боеприпасов на орудие - три снаряда на орудие на сутки боя. За перерасход - трибунал. Нас это не касалось, мы были на самообеспечении. На танкоопасных направлениях стали использовать засады батальона СИТ (собаки-истребители танков).
Насобирали собак, научили принимать пищу под работающим трактором или танком. После выработки условного рефлекса переходили на кормежку раз в двое суток.
Голодных собак с вьюком взрывчатки брали в засаду. При приближении танка спущенная с поводка собака бежала под танк за кормом. Вставленный взрыватель и взведенный над собакой спусковой стержень делали своё дело.
Но батальону СИТ мало доверяли. Беда была не в собаках, а в том, что солдаты-собаководы, находясь в засаде, вместе с собакой уходили к немцам и сдавались в плен. Немцы за собаку выдавали большую премию, о чем сообщали в своих листовках.
В этих условиях взвод участвовал в боях с наземным противником и понес невосполнимые потери у села Очеретино под Барвенково, а затем на окраине Барвенково.
К нам в тыл, в село Очеретино, просочились немецкие автоматчики. Они засели на чердаках и вели автоматный огонь по огневой позиции взвода. Мы получили команду отойти. Подобрали и увезли с собой своих раненых.
Основная дорога была перекрыта немецкими танками. Нам остался один путь - проселочной дорогой по дну балки, где автомашины не попадали под огонь танков прямой наводкой. Мы съехали в балку.
Водитель не рассчитал скорость при пересечении неглубокого окопа, и от удара разъединилось шлицевое соединение трансмиссии. Машина встала. Взвод занял круговую оборону по склонам балки, а шофера полезли под машину устранять неисправность.
Устранили быстро. Разобранные детали в спешке скрепили лишь двумя болтами вместо четырех. Как-нибудь, лишь бы побыстрее выскочить и оторваться от противника. По дороге подобрали брошенного солдата, раненого в голову.
Глазное яблоко висело у него на щеке. Мы сделали ему "перевязку" - прибинтовали глаз к голове солдатской обмоткой с его же ноги. Вбросили раненого в кузов и двинулись к переправе через реку.
В этих боях взвод сильно поредел, и уже некому было грузить и сгружать пушки. Мы довезли их на буксире до окраины Барвенково. Здесь нас поставили в оборону против пехоты.
Во время боя с наступающей пехотой противника взвод был атакован и уничтожен пикирующими бомбардировщиками "Юнкерс-87". Уцелевшие солдаты влились в ряды обороняющейся "пехоты".
Я взял слово пехота в кавычки, так как это были танкисты, летчики, артиллеристы, рядовые и командиры - все, кто потерял в бою технику, подчиненных и командиров. Все ложились в цепь.
Командование 106-й стрелковой дивизии организовало оборону на своем участке фронта и пыталось вывести из окружения части второго эшелона дивизии: медсанбат с ранеными, ветеринарный госпиталь, пекарни, военторг, склады, политотдел и различные службы обеспечения.
Из солдат этих частей собрали всех способных носить оружие и создали кулак прорыва. Меня назначили командиром взвода автоматчиков и поручили вести разведку участка фронта, где можно "пробить окно".
Мы нашли такое место, и утром 14 июля 1942 г. в результате боя за хутор Гречаный, у местечка Криворожье под г. Миллерово, часть наших войск прорвалась.
14 июля 1942 г. утром я с двумя солдатами вел разведку движения группы войск в направлении хутора Гречаный. Местность холмистая, пересеченная. Мы увидели вдали на холме, на окраине хутора, немецкий, а ближе к нам, в долине, советский танки. Оба танка были неподвижны и безмолвны на виду друг у друга.
Следовало выяснить, какой танк невредим. Мы подошли к советскому танку. Немцы не проявляли признаков активности. Броня советского танка была пробита, экипаж мертв. Мы решили отойти назад и скрытно обойти хутор. Как только мы отошли от танка, застрочил пулемет немецкого танка. Мы залегли.
Чтобы выйти из простреливаемой зоны, надо было перебежать через гребень холма. Я дал команду одному из солдат: "Давай, вперед!" Он побежал. Пулемет застрочил, но поздно, солдат успел перебежать.
Я дал команду второму солдату. Он побежал на свою беду точно по тому же пути. На гребне холма его сразил пулемет. Я интуитивно подхватился и побежал к нему на помощь. Только я наклонился к нему, как почувствовал удар. Я упал.
С головы слетела фуражка, а с околыша фуражки автомобильные очки. Первым своим движением я надел очки на фуражку и поднялся на ноги. Сделал несколько шагов в одну, затем в другую сторону. Я потерял ориентировку.
Видел, как у моих ног взлетала земля, выбитая пулеметной очередью. Забилась мысль: "Хоть бы скорее". Закружилась голова, и я потерял сознание. Это было около одиннадцати часов утра.
Очнулся я на исходе дня. Солнце уже скрылось. По полю шли наши солдаты без оружия и поясных ремней. Пленные. Их сопровождали немцы. Солдаты подбирали раненых и сносили в одно место тех, кто не мог ходить.
Немцы из "милосердия" достреливали безнадежных тяжелораненых. Эту акцию я видел издалека, хоть лежал почти вниз лицом в неестественной позе, с подвернутой под себя и прижатой телом к земле левой рукой.
Меня уложили в санитарную машину нашего медсанбата. В машине были шофер рядовой Иванов и военврач, капитан медицинской службы Иванов. Мы примелькались друг другу, так как последние недели отступали вместе.
Меня положили на носилки животом вниз, чтобы я не захлёбывался кровью. Прямо передо мною, рядом с шофером, сидел немецкий солдат. За спиной шофера рядом со мной врач. Мы поехали.
У меня под гимнастеркой, на спине, на брючном ремне, сохранился в кобуре незамеченный немцем, отобравшим при пленении два пистолета, маленький трофейный браунинг калибром 6,35 мм. Я сказал врачу: "Возьми то, что у меня сзади под гимнастеркой, и действуй сам или дай мне".
Врач заглянул под гимнастерку, увидел пистолет и доложил немцу. Тот забрал пистолет, дал мне оплеуху и тщательно обыскал. В результате обыска я лишился наручных часов, подаренных отцом и переделанных из карманной "луковицы".
Ночью ко мне подошел легко раненый солдат и попросил, пока я живой, отдать ему мои новые кирзовые сапоги. Он мне объяснил, что с мертвого снять сапоги, не распоров голенища, невозможно. А зашить их здесь негде и нечем.
Его довод показался мне убедительным. Я принял это спокойно и подал ему сперва одну, затем другую ногу. Сапоги он снял. Утром начались новые перевязки, и нас пятерых, из которых двое уже были мертвы, вынесли и положили в хлев. Ворота хлева были открыты. Меня положили против ворот, и мне было видно всё, что происходило во дворе.
Там собрали раненых, зарегистрированных евреями, и еврея-военфельдшера. Поставили в круг. Приказали положить руки друг другу на плечи, петь и плясать. Один из немцев играл на губной гармонике.
Пленному "сыну полка", мальчику лет 14-15, дали в руки сплетенный из кожи хлыст, которым немцы погоняли лошадей, и велели хлестать тех, кто будет плохо плясать.
Мальчик плакал и хлестал. Падавших пристреливали и оттаскивали в сторону. Когда это закончилось, я не знаю, сознание снова замутилось. Когда я очнулся, во дворе было пусто и тихо. Еще один из нас, лежавших в хлеву, умер. Остались я и шофер, которому пуля, ударив в руль машины, оторвала три пальца левой руки и рикошетом пробила живот.
Пришла молоденькая пленная медсестра, принесла воды. Жара была страшная. Середина июля, мухи облепили трупы, лежавшие в хлеву. Мне терять уже было нечего, я решил открыться медсестре.
Я сказал ей, что я одессит, попросил запомнить или записать адрес моей матери, находившейся в эвакуации, и, если она уцелеет, сообщить ей, где я похоронен. Услышав, что я одессит, она сказала, что здесь пленный врач-одессит, и она сейчас ему скажет обо мне.
Пришел крупный светловолосый молодой мужчина, капитан медицинской службы Ерёменко Николай Иванович. Он не стал меня слушать, а сперва сделал укол морфия, чем облегчил моё состояние. Затем принес простыни, разорвал их на полосы и стал меня бинтовать: ноги, руки, живот...
В один из дней в Криворожье ночевала недалеко от меня немецкая зенитная часть. Её командир, узнав, что рядом лежит раненый офицер, пришел навестить меня и принёс подарок - килограммовый пакет круглых шоколадных дисков и лимон. Таковы были контрасты.
Однажды из комнаты, где лежал, я услышал в горнице голос с типичным акцентом, присущим евреям украинских местечек. Я подозвал этого человека к себе. "Вы еврей? - Что вы, нет, я украинец!" После его ответа я уже точно знал, что он еврей.
Я его успокоил, сказал что я сам из Одессы. Его звали Зися Исаакович Рубинштейн. Я посоветовал ему помалкивать, его выдаёт акцент и певучесть речи. Предложил держаться около меня. Он выбрал себе русское имя Захар, и так его называли окружающие.
Дальнейшая его судьба уникальна. Он был узником трех немецких и трех советских лагерей. Был завален в шахте уранового рудника. Выжил. Освободили его в 1953 году и до 1985 года не признавали ветераном 2-й мировой войны.
Среди выздоравливающих был "случайный человек", не военнослужащий, вор-рецидивист, неоднократно сидевший в тюрьмах и ранивший себя в живот вилкой в инсценированном перед тюремщиками припадке. Тюрьму разрушило в ходе боёв, и он оказался на свободе, но, как раненого, его задержали немцы. Так он оказался среди нас.
Он был хорошим товарищем. Звали его Петр Крашенников. Его, как и других выздоравливающих, должны были отправить в лагерь. Мы договорились, что он в любом случае найдёт способ сообщить нам, как поступить - идти в лагерь или нет.
Через три дня он вернулся сам, сбежав до того, как весь этап загнали за колючую проволоку. Он рассказал, что это обыкновенный концлагерь, и нам он противопоказан. К этому времени у нас всё было готово к тайному уходу из Криворожья.
Нас было четверо, а с возвратившимся Петром стало пятеро. Кроме меня и Захара-Зиси было еще два солдата, Борис и Андрей, фамилий я не знал. Готовясь к побегу, мы вслух говорили только об уходе в глубокий немецкий тыл. Подальше бы от фронта, в места знакомые по недавним военным действиям!
Я был уверен, что комендатура, обнаружив наш уход, будет, по результатам опроса нашего окружения, искать нас в западном направлении. Ушли мы на северо-восток, к фронту, в направлении города Серафимович, расположенного на слиянии рек Медведица и Дон.
Нам не дали дойти до Дона. При подходе к реке Чир у станицы Боковская мы напоролись на немецкий секрет, открывший по нас огонь без предупреждения. Борис и Андрей были убиты, а мы уползли в заросли камыша.
Переждав сутки в зарослях, мы поняли, что нужно менять маршрут и идти на юг, на Кубань. Нас осталось трое. Мы обходили населенные пункты, боясь встреч с людьми. Только Петр Крашенников ходил в разведку в сёла и приносил что-нибудь поесть. Несколько раз приносил кур с открученными головами. Мы их пекли прямо в перьях в углях костра.
Потом выяснилось, что Петр их воровал. Этого делать было нельзя. Из-за украденной курицы нас догнал на бричке сельский полицай. Он отобрал не только тушку курицы, но и наши шинели. Пригрозил сдать немцам, но пожалел и отпустил. Потеря шинелей в конце сентября - это была беда, ночи холодные. Мы поссорились с Петром, и он от нас ушел.
Однажды у реки я встретил парня в солдатской одежде. Мы разговорились. Я узнал, что у него есть "отпускной билет". Он показал мне справку, написанную от руки на русском и немецком языках, заверенную печатью, орлом со свастикой, и подписью коменданта, отпустившего его домой.
В 1942 г. немцы часто отпускали домой военнопленных, тех, чья малая родина уже была оккупирована. Как я узнал потом, дома бургомистры устанавливали их былое отношение к советской власти, а немцы определяли - кого куда.
Мобилизовали в разные национальные охранные отряды, в украинские, татарские, русские и калмыцкие воинские формирования или на работу в Германию.
Я увидел документ, который был настоящим, прошел проверку на многих контрольных пунктах...и мог быть мной подделан. Я привел парня на квартиру Кокоревых. Его накормили и уложили спать.
Мои графические работы экспонировались на украинской республиканской выставке в Киеве. А технику переноса оттиска нарисованной печати на документ я в свое время почерпнул в музее судебной экспертизы Одесской юридической школы милиции.
Через несколько дней я стал обладателем документа, в который были вписаны моя фамилия и имя, а конечный пункт следования - Махинджаури.
Через некоторое время я хорошо изучил район. В хуторах меня знали по имени "Алёха шо паяе" (Алексей, который паяет). Полицейские и старосты не обращали на меня внимания, зная, что я живу в станице Ново-Михайловской и жду "освобождения Кавказа".
В доме своей хозяйки я познакомился с её отцом. Нестор Степанович Ксёндз проживал в той же станице. Разговоры всегда были политически нейтральными. Но как-то для сворачивания цигарки "козья ножка" он достал не кусок газеты, а советскую листовку. Я ею заинтересовался и не дал использовать на цигарку, а оставил у себя.
Он сказал, что подобрал её и что она была сброшена с самолета. Это была ложь. Советские самолеты не летали над этим районом. Я хорошо знал силуэты и звуки всех самолётов, применявшихся обеими сторонами, но не сказал ему об этом.
Через некоторое время он дал мне еще одну листовку. Когда я работал "дома", у меня всегда были "гости", заказчики или просто мужики, зашедшие "погутарить", и листовка была одной из тем разговоров.
Когда я проходил фильтр контрразведки СМЕРШ и по их требованию перечислил всех, с кем общался, находясь в окружении, они по своим каналам установили, что я "...в тылу у немцев читал людям и распространял советские листовки".
Вместо лагеря, куда попадало большинство "окруженцев", я сразу был направлен в действующую армию. 202 дня я мотался по немецким тылам но дошел до наших частей.
В плавнях я блуждал несколько суток. Небо днём было свинцовым, и я потерял ориентировку. Ориентировался на звуки и ночные сполохи артиллерийского огня. Продукты у меня кончились.
Ночевал я в плавнях, нарезав подстилку из камыша и собрав камыш над головой "шалашиком". В плавнях был тонкий лёд толщиной в оконное стекло. Он лопался под ногами, а подо льдом была вода почти по колено. Ботинки мои размокли и развалились.
Обнаружив убитую лошадь, я вырезал из её шкуры два куска кожи и сделал себе постолы. Еще раньше я наткнулся в плавнях на убитого красноармейца и взял его трофейный пистолет "Парабеллум" и две советские гранаты Ф-1, "лимонки".
Наконец я вышел на прогалину и увидел дамбу, по которой шла дорога. Что это за дорога и куда я вышел? Я решил залечь и ждать, когда на дороге кто-то появится. Свои или немцы? Через какое-то время я увидел двух идущих по дамбе красноармейцев с оружием за спиной.
Красноармейцы с оружием - значит, вышел к своим. Оружие за спиной - значит, я вне зоны огня. Я вышел к ним, сказал, что иду из окружения, и попросил отвести меня к командиру. Они сказали:
"Иди сам по этой дороге в хутор, там найдешь такого-то". Это была дорога между станицами Гривенская и Ново-Николаевскяя. Я нашел командира, представился, но и он отправил меня в другой хутор, в СМЕРШ.
Снова в путь. Пришел. Нашел уполномоченного контрразведки. Он говорит: "Всё, что в карманах, на стол". Увидел пистолет и гранаты. "А это откуда?" Я объяснил. Оружие он забрал. "Вот бумага, ручка, садись. Всё напиши. Где попал в плен, как попал, как шел, где жил... Адреса и фамилии всех, с кем общался за это время. Желательно поподробнее".
Писал целый день. Сказали: "Иди, жди решения, а пока найди себе хату, где ночевать. Придешь завтра в 10:00". Назавтра отправили еще на сутки. И так трижды. Есть я приходил к ним в контрразведку. После третьего раза мне выдали на руки пакет и дали предписание идти в распоряжение командующего артиллерией полковника Добротворского.
Через день я, разбрызгивая своими постолами грязь, представился командиру 534-го Армейского зенитно-артиллерийского полка капитану Фомину. Вместо направления во взвод, он оставил меня у себя адъютантом.
С этим полком я прошел дорогами войны до Майкопа, от Майкопа на Северном Кавказе до Магдебурга на р. Эльба. В полку я прошел через семь должностей: адъютант командира полка, командир взвода управления штаба полка (связь, разводка, охрана), командир огневого взвода 37-мм пушек, командир пулемётной роты 12,7-мм пулемётов, командир батареи 37-мм пушек, помощник начальника штаба полка (ПНШ-1). После Победы и переформирования четырехбатарейного с одной пулеметной ротой полка в трехбатарейный дивизион я стал командиром этого дивизиона.
Полковника Добротворского Льва Давидовича, еврея, ни слова не знавшего по-польски, из-за фамилии назначили командующим артиллерии 1-й Польской Армии, и он ушел из нашей армии после освобождения Люблина.
Вместе с ним служила в армии на правах ординарца и связистки его жена, ефрейтор Розалия Давидовна Добротворская. Где-то в другой армии сражался их сын." - из воспоминаний капитана-зенитчика Л.М. Типографа.
Л.М. Типограф.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]