«РУССКИЕ ХОДИЛИ С ОТЛИЧИТЕЛЬНЫМИ ПОВЯЗКАМИ, КАК ЕВРЕИ» Что было бы, если немцы победили
---
В ЖЖ очень любят рассказывать, что ничего такого в работе на немцев не было, что они хотели только уничтожить коммунизм, а русских взять в свой Рейх. А наши люди, угнанные в Германию, впервые смогли нормально поесть узнали, что такое вилка и простыня.
Сегодня читала воспоминания второй жены Хармса Марины Малич. Эта женщина умерла только в 2002 году в Венесуэле. И было ей 90 лет. Она жила с Хармсом с 1932 года и до его смерти в 1942 году. Она была эвакуирована из блокадного Ленинграда в Пятигорск, но там тоже попала под немецкую оккупацию.
С Кавказа ее отправили в Германию в качестве остербайтера. До конца войны внучка князя Голицина (по матери) мыла полы у немецких господ в Потсдаме, а потом ей удалось выдать себя за француженку и попасть во Францию вместе с пленными французами: она очень не хотела возвращаться в СССР, опасаясь ареста. Из Франции она переехала в Венесуэлу вместе со своим третьим мужем Юрием Дурново. Она взяла его фамилию, а от второго брака у нее родился сын. В Венесуэле Марина и осталась до конца жизни.
Судьба Марины очень интересна, но я бы хотела привести кусок из книги, составленной по ее рассказам, о работе на немцев.
http://fb2.booksgid.com/content/13/vladimir-glocer-marina-durnovo-moy-muzh-daniil-harms/2.html
«Когда мы вышли из поезда, нас развели по хозяевам. Кто-то узнал, что я говорю по-французски, и меня определили в дом к какому-то высокопоставленному чину. Сейчас же дали поесть. И началась совершенно новая моя жизнь. В этом доме я пробыла недолго. Вскоре меня подарили другому хозяину, — вернее, хозяйке, у которой я должна была делать всё: и на кухне, и уборку…Ее дом был недалеко от Берлина, в Потсдаме. Это была громадного роста тетка, грубая, страшно властная, с вечно красным лицом, которое всё шло пятнами.
Она владела винными погребами. Я не видела ее пьяной, но думаю, что она пила. Мужа у нее не было. Он то ли уже умер, то ли был на войне. А жила она с дочкой, девушкой, такой же властной, как сама, которая, однако, боялась матери, и сыном, подростком лет четырнадцати — пятнадцати. Он еще учился в школе. У меня была в доме комната, маленькая, для прислуги. В ней хорошая кровать, стол, всё чисто, аккуратно.
По-немецки я не понимала. Но вся атмосфера дома была жуткая, давящая. Я молча исполняла всю свою работу. Однажды я стала свидетельницей страшной сцены. Сын, мальчик, кажется, не приготовил уроки или выучил не то, что задали, — я уж не знаю, чем он провинился. Только я видела, что мать бросилась на него, а он побежал вокруг стола — у них в столовой был большой круглый стол, — и в руках у нее что-то тяжелое, она гонится за ним, в ярости у нее ходят желваки, а он убегает, кричит: «Дас ист генук, мутер!» «Хватит! Хватит!..» А она: «Я тебе покажу! я тебя научу!..» И еще, и еще…
Однажды я что-то делала по хозяйству и порезала себе палец. Я перевязала его, но пользоваться рукой уже так свободно не могла. А мне предстояло мыть в доме окна. Я говорю хозяйке:
— Мне очень больно, я не могу сейчас мыть окна.
Она зло посмотрела на меня, будто я была виновата в том, что порезала палец, и сказала:
— Ничего — вымоешь! И это и следующее…
И я сказала:
— Яволь
Два раза в месяц, каждое второе воскресенье, нам разрешалось выйти из дома и гулять в городском парке, где очень красиво, дворцы, и всё прибрано.
Мы были все соответствующе одеты, в пакостную униформу, кто в красном, кто в синем. И на рукаве у меня был знак, повязка, что я русская. Кажется, желтого цвета.
И как-то раз я гуляла в этом большом парке, ходила взад-вперед. А на скамейке сидел пожилой человек, интеллигентного вида. Он смотрел, смотрел на меня, и я заметила, что он провожает меня глазами.
Когда я еще раз прошла мимо него, он предложил мне сесть рядом:
— Зетцен зи зих.
«Садитесь». Я села на скамейку. И мы разговорились.
Оказалось, что этот пожилой человек, немец, жил когда-то в России, в царской России, и преподавал в Петербургском университете. Не то математику, не то физику, — не помню. И он влюбился во француженку, мадемуазель, которая тоже приехала в Россию и служила в каком-то доме. Они поженились, и он до того, как всё развалилось, жил в Петербурге, а потом вернулся в Германию. Он очень любил русских и, конечно, ненавидел большевиков.
Он расспросил меня, кто я и что я. Я ему рассказала. И он мне сказал:
— Я смотрю на вас, и мне так тяжело на душе! Ужасно, что вам приходится делать то, что вы сейчас делаете… Хоть это моя страна, мне стыдно за нее… Это все ужасно, ужасно!..
Когда я заговорила, он, конечно, понял, что я раньше не занималась тем, что мыла с утра до вечера полы.
И он сказал:
— Я постараюсь вам помочь…
Я дала ему адрес, где я работаю; кажется, я предупредила хозяйку, что он придет, и в какой-то день, когда я должна была оставаться в доме, он действительно пришел.
Я открыла ему дверь. Хозяйка стояла наверху, на лестнице. Он снял шляпу, сказал хозяйке, что хочет с ней поговорить. И она бросила мне, чтобы я убиралась вон. Так что он увидел, как она меня третировала. Она провела его в комнату. Они поговорили, — видимо, довольно холодно. И я поняла, что ей очень не понравилось, что он, немец, пришел за меня хлопотать. На прощанье он поцеловал ей руку, злой, уродливой, и ушел. Со мной он не попрощался. По-видимому, он сказал ей: «Облегчите этой даме работу, — она по происхождению не кухарка и не посудомойка, а из аристократического рода. Но вот так случилось, что она попала в Германию…»
Но моя хозяйка была как камень, — визит этого господина не заставил ее смягчиться, а по-моему, еще больше ожесточил.
Однако через два дня она мне вдруг сказала:
— Меня вызывают, чтобы я пришла с вами… Будьте готовы, мы поедем туда-то и туда-то. Мне это что-то не понравилось. Я ничего хорошего не ждала. В назначенный день мы поехали в какое-то управление, тоже в Потсдаме. Оно помещалось в громадном здании наподобие тюрьмы. Внизу нас встретил какой-то человек. Мою хозяйку он оставил в приемной, сказал, что она не может пройти туда, куда он идет со мной. И повел меня вверх, как мне показалось, по особенной лестнице. Он ввел меня в небольшую комнату, где сидел приличного вида господин. И, видимо, сказал ему, чтобы он поговорил со мной и проверил, кто я и что я. Это я потом про себя додумала. Кое-что я понимаю по-немецки. Это был какой-то аристократ, «фон», — приставки-то я знаю. Оказалось, что он переводчик, прекрасно говорит по-русски, и он переводил этому человеку, который меня привел, все мои ответы.
Он спросил мое имя, фамилию, откуда я и так далее. И всякий раз поворачивался к этому человеку: «Этот господин спрашивает то-то и то-то…» Не помню, что' еще его интересовало, когда неожиданно он стал меня спрашивать, кого персонально из русской аристократии я знаю, о роде Голицыных и других. Он называл какую-нибудь известную фамилию и спрашивал меня: «А не слышали ли вы о таком-то или такой-то?..» — «Да, конечно, — говорила я, — потому что он муж или жена такой-то или такого-то…» Словом, он, видимо, хотел убедиться, что я не обманываю, выдавая себя за ту, кем я не была.
Когда немец, сопровождавший меня наверх, возвращался со мной, к моей хозяйке, он был со мной уже любезнее.
Хозяйка же была удивлена, что меня вызывали, и по дороге допытывалась, о чем меня там спрашивали. Однако, должна сказать, что этот господин ничего особенного для меня не добился, и я как мыла полы, так и продолжала по-прежнему мыть и весь день работать на хозяйку.
А хозяйка еще больше разозлилась, стала еще свирепее. Она даже запретила мне по воскресеньям ходить в городской парк.
Все же меня забрали к другой хозяйке. Это была совсем простая женщина, не богатая, как та противная. У нее было двое детей, две девочки: одна — еще грудная, другая — маленькая. Не знаю, где был ее муж. Может быть, на фронте. Эта женщина страдала туберкулезом, и ей трудно было ухаживать за двумя детьми. Я должна была ей помогать».
Далее она рассказывает, как начались бомбежки, в город вошли войска, а ей удалось пристроиться к французам.
А вот про то, что работники ходили в специальной одежде с повязкой на рукаве, они не пишут. Если бы победили немцы, как о том мечтает половина ЖЖ, все бы ходили с желтыми повязками, идиоты.
Оригинал взят у
uborshizzza в Работа на немцев
Так и есть, доедали бы из корыта за свиньями, вместе с евреями. А потом из нас делали бы мыло и удобрение. Это только в голливудских фильмах немцы добрые и красивые. Холодный народ, не знающий жалости к другим, и жадные, до усёру. Правда, голландцы с бельгийцами ещё противнее, но их, слава богу, меньше. Те за кружку пива удавят.
Сегодня читала воспоминания второй жены Хармса Марины Малич. Эта женщина умерла только в 2002 году в Венесуэле. И было ей 90 лет. Она жила с Хармсом с 1932 года и до его смерти в 1942 году. Она была эвакуирована из блокадного Ленинграда в Пятигорск, но там тоже попала под немецкую оккупацию.
С Кавказа ее отправили в Германию в качестве остербайтера. До конца войны внучка князя Голицина (по матери) мыла полы у немецких господ в Потсдаме, а потом ей удалось выдать себя за француженку и попасть во Францию вместе с пленными французами: она очень не хотела возвращаться в СССР, опасаясь ареста. Из Франции она переехала в Венесуэлу вместе со своим третьим мужем Юрием Дурново. Она взяла его фамилию, а от второго брака у нее родился сын. В Венесуэле Марина и осталась до конца жизни.
Судьба Марины очень интересна, но я бы хотела привести кусок из книги, составленной по ее рассказам, о работе на немцев.
http://fb2.booksgid.com/content/13/vladimir-glocer-marina-durnovo-moy-muzh-daniil-harms/2.html
«Когда мы вышли из поезда, нас развели по хозяевам. Кто-то узнал, что я говорю по-французски, и меня определили в дом к какому-то высокопоставленному чину. Сейчас же дали поесть. И началась совершенно новая моя жизнь. В этом доме я пробыла недолго. Вскоре меня подарили другому хозяину, — вернее, хозяйке, у которой я должна была делать всё: и на кухне, и уборку…Ее дом был недалеко от Берлина, в Потсдаме. Это была громадного роста тетка, грубая, страшно властная, с вечно красным лицом, которое всё шло пятнами.
Она владела винными погребами. Я не видела ее пьяной, но думаю, что она пила. Мужа у нее не было. Он то ли уже умер, то ли был на войне. А жила она с дочкой, девушкой, такой же властной, как сама, которая, однако, боялась матери, и сыном, подростком лет четырнадцати — пятнадцати. Он еще учился в школе. У меня была в доме комната, маленькая, для прислуги. В ней хорошая кровать, стол, всё чисто, аккуратно.
По-немецки я не понимала. Но вся атмосфера дома была жуткая, давящая. Я молча исполняла всю свою работу. Однажды я стала свидетельницей страшной сцены. Сын, мальчик, кажется, не приготовил уроки или выучил не то, что задали, — я уж не знаю, чем он провинился. Только я видела, что мать бросилась на него, а он побежал вокруг стола — у них в столовой был большой круглый стол, — и в руках у нее что-то тяжелое, она гонится за ним, в ярости у нее ходят желваки, а он убегает, кричит: «Дас ист генук, мутер!» «Хватит! Хватит!..» А она: «Я тебе покажу! я тебя научу!..» И еще, и еще…
Однажды я что-то делала по хозяйству и порезала себе палец. Я перевязала его, но пользоваться рукой уже так свободно не могла. А мне предстояло мыть в доме окна. Я говорю хозяйке:
— Мне очень больно, я не могу сейчас мыть окна.
Она зло посмотрела на меня, будто я была виновата в том, что порезала палец, и сказала:
— Ничего — вымоешь! И это и следующее…
И я сказала:
— Яволь
Два раза в месяц, каждое второе воскресенье, нам разрешалось выйти из дома и гулять в городском парке, где очень красиво, дворцы, и всё прибрано.
Мы были все соответствующе одеты, в пакостную униформу, кто в красном, кто в синем. И на рукаве у меня был знак, повязка, что я русская. Кажется, желтого цвета.
И как-то раз я гуляла в этом большом парке, ходила взад-вперед. А на скамейке сидел пожилой человек, интеллигентного вида. Он смотрел, смотрел на меня, и я заметила, что он провожает меня глазами.
Когда я еще раз прошла мимо него, он предложил мне сесть рядом:
— Зетцен зи зих.
«Садитесь». Я села на скамейку. И мы разговорились.
Оказалось, что этот пожилой человек, немец, жил когда-то в России, в царской России, и преподавал в Петербургском университете. Не то математику, не то физику, — не помню. И он влюбился во француженку, мадемуазель, которая тоже приехала в Россию и служила в каком-то доме. Они поженились, и он до того, как всё развалилось, жил в Петербурге, а потом вернулся в Германию. Он очень любил русских и, конечно, ненавидел большевиков.
Он расспросил меня, кто я и что я. Я ему рассказала. И он мне сказал:
— Я смотрю на вас, и мне так тяжело на душе! Ужасно, что вам приходится делать то, что вы сейчас делаете… Хоть это моя страна, мне стыдно за нее… Это все ужасно, ужасно!..
Когда я заговорила, он, конечно, понял, что я раньше не занималась тем, что мыла с утра до вечера полы.
И он сказал:
— Я постараюсь вам помочь…
Я дала ему адрес, где я работаю; кажется, я предупредила хозяйку, что он придет, и в какой-то день, когда я должна была оставаться в доме, он действительно пришел.
Я открыла ему дверь. Хозяйка стояла наверху, на лестнице. Он снял шляпу, сказал хозяйке, что хочет с ней поговорить. И она бросила мне, чтобы я убиралась вон. Так что он увидел, как она меня третировала. Она провела его в комнату. Они поговорили, — видимо, довольно холодно. И я поняла, что ей очень не понравилось, что он, немец, пришел за меня хлопотать. На прощанье он поцеловал ей руку, злой, уродливой, и ушел. Со мной он не попрощался. По-видимому, он сказал ей: «Облегчите этой даме работу, — она по происхождению не кухарка и не посудомойка, а из аристократического рода. Но вот так случилось, что она попала в Германию…»
Но моя хозяйка была как камень, — визит этого господина не заставил ее смягчиться, а по-моему, еще больше ожесточил.
Однако через два дня она мне вдруг сказала:
— Меня вызывают, чтобы я пришла с вами… Будьте готовы, мы поедем туда-то и туда-то. Мне это что-то не понравилось. Я ничего хорошего не ждала. В назначенный день мы поехали в какое-то управление, тоже в Потсдаме. Оно помещалось в громадном здании наподобие тюрьмы. Внизу нас встретил какой-то человек. Мою хозяйку он оставил в приемной, сказал, что она не может пройти туда, куда он идет со мной. И повел меня вверх, как мне показалось, по особенной лестнице. Он ввел меня в небольшую комнату, где сидел приличного вида господин. И, видимо, сказал ему, чтобы он поговорил со мной и проверил, кто я и что я. Это я потом про себя додумала. Кое-что я понимаю по-немецки. Это был какой-то аристократ, «фон», — приставки-то я знаю. Оказалось, что он переводчик, прекрасно говорит по-русски, и он переводил этому человеку, который меня привел, все мои ответы.
Он спросил мое имя, фамилию, откуда я и так далее. И всякий раз поворачивался к этому человеку: «Этот господин спрашивает то-то и то-то…» Не помню, что' еще его интересовало, когда неожиданно он стал меня спрашивать, кого персонально из русской аристократии я знаю, о роде Голицыных и других. Он называл какую-нибудь известную фамилию и спрашивал меня: «А не слышали ли вы о таком-то или такой-то?..» — «Да, конечно, — говорила я, — потому что он муж или жена такой-то или такого-то…» Словом, он, видимо, хотел убедиться, что я не обманываю, выдавая себя за ту, кем я не была.
Когда немец, сопровождавший меня наверх, возвращался со мной, к моей хозяйке, он был со мной уже любезнее.
Хозяйка же была удивлена, что меня вызывали, и по дороге допытывалась, о чем меня там спрашивали. Однако, должна сказать, что этот господин ничего особенного для меня не добился, и я как мыла полы, так и продолжала по-прежнему мыть и весь день работать на хозяйку.
А хозяйка еще больше разозлилась, стала еще свирепее. Она даже запретила мне по воскресеньям ходить в городской парк.
Все же меня забрали к другой хозяйке. Это была совсем простая женщина, не богатая, как та противная. У нее было двое детей, две девочки: одна — еще грудная, другая — маленькая. Не знаю, где был ее муж. Может быть, на фронте. Эта женщина страдала туберкулезом, и ей трудно было ухаживать за двумя детьми. Я должна была ей помогать».
Далее она рассказывает, как начались бомбежки, в город вошли войска, а ей удалось пристроиться к французам.
А вот про то, что работники ходили в специальной одежде с повязкой на рукаве, они не пишут. Если бы победили немцы, как о том мечтает половина ЖЖ, все бы ходили с желтыми повязками, идиоты.
Оригинал взят у
uborshizzza в Работа на немцевТак и есть, доедали бы из корыта за свиньями, вместе с евреями. А потом из нас делали бы мыло и удобрение. Это только в голливудских фильмах немцы добрые и красивые. Холодный народ, не знающий жалости к другим, и жадные, до усёру. Правда, голландцы с бельгийцами ещё противнее, но их, слава богу, меньше. Те за кружку пива удавят.
Взято: kibernetika.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]