Гузель Яхина: «Большое счастье, когда герой начинает самовольничать»
---
В конце осени на телеканале «Россия» выходит сериал «Зулейха открывает глаза» по одноименной книге Гузель Яхиной, лауреата премий «Большая книга». Гузель написала свой первый роман почти в 40 лет, отучившись в Московской школе кино. Перед бывшим пиарщиком и маркетологом открылся мир большой литературы. Историю о раскулаченных татарах, о женщине, которая в сибирской ссылке становится свободной, переводят на 34 языка. А второй роман Яхиной, «Дети мои», — история о поволжском немце в 1920–1930-е годы, — уже вошла в шорт-лист «Большой книги» и была представлена в Германии. «Русский репортер» поговорил с Гузелью Яхиной о том, почему она не взялась за сценарий для сериала по собственному роману и как она балансирует между аутентичностью и мифом
- С романом «Зулейха открывает глаза» вы буквально ворвались в русскую литературу, сразу стали лауреатом премий «Большая книга» и «Ясная Поляна». Был ли у вас страх остаться автором только одного романа, когда брались за второй — «Дети мои»?
Страхи были, и очень серьезные: страх не справиться и сделать слабый текст, страх повториться и сделать «Зулейху 2.0», страх, что российские немцы не примут роман о них самих, написанный человеком другой национальности… Эти страхи в итоге проникли в романный текст и пронизали его: уже в конце работы над историей я осознала, что тема страха и его преодоления — одна из ключевых в книге. Второй роман было сложнее начать и сложнее писать, чем первый. В моем случае с «Зулейхой» было просто, потому что я немного обманула себя: писала не роман, а сценарий во время учебы в Московской школе кино. Заниматься сценаристикой — не такая большая ответственность, как заниматься литературой.
- Почему?
Написать сценарий — задача более прикладная, чем написать книгу. В случае со вторым романом я пробовала идти этим же путем — представить историю на экране, структурировать по правилам кино и из готового уже сценария вытянуть литературный текст. Это не сработало. История была совсем другая, как и герой. И тема немцев Поволжья не хотела писаться языком кино, нужен был язык литературы. Поэтому роман «Дети мои» я писала сразу как литературный текст. Да, иногда применяла инструментарий сценариста, расписывая отдельные сцены, но не более. Поскольку привычные инструменты и рецепты не сработали, пришлось заново изобретать инструментарий. И это правильно, потому что ключи к новому роману всегда должны подбираться заново. Нельзя найти рецепт и этим проверенным способом выпекать роман за романом.
- На этом сложности закончились?
Было сложно преодолеть психологический барьер, связанный с тем, что я не немка. Я знаю немецкий довольно хорошо, часто бываю в Германии, но голос крови во мне не говорил, когда я писала о немцах Поволжья. Поэтому вопрос, есть ли право у человека писать о другом народе, не будучи представителем этого народа, на тот момент был серьезным. Прочитала много дневников, литературных текстов, сказок, стихов, песен, написанных поволжскими немцами. Постепенно поняла, что немцы Поволжья — особый народ, который, по большому счету, сильно отличался уже и от немцев Германии. Переселенцы впитали в себя то, что нашлось на берегах Волги, в степях, влюбились в эту реку и степи, научились жить рядом с дикими киргизскими племенами. И в ментальности поволжских немцев я увидела общие черты с другими народами Поволжья, а значит, с собой, — я родом из Казани. Так этот барьер был снят. А чтобы справиться со страхом сделать второй роман слабее первого, нужно просто брать и делать. Я много написала синопсисов истории, было несколько попыток войти в текст, начать роман — от лица разных героев, в разные временные периоды. Шестая удалась.
- Как вы решали вопрос исторической достоверности? Сверяли с кем-то текст?
Отправила рукопись Аркадию Адольфовичу Герману — профессору истории, который сам живет в Саратове, где и происходит романное действие, и всю жизнь занимается немцами Поволжья. Он любезно согласился вычитать текст именно с точки зрения профессионально-исторической. Какие-то моменты я подправила в соответствии с его комментариями, один момент оставила, хотя и знаю, что он не соответствует исторической правде. Он совсем небольшой, его никто не замечает. Здесь же всегда принимаешь решение, что тебе нужно для художественных целей, а что для создания аутентичности — то есть чем можно пожертвовать, а чем нет.
- Кому еще вы показываете роман перед публикацией?
У меня появилось несколько близких друзей, литературным вкусам которых я доверяю. Отправила им рукопись и по итогам наших обсуждений сократила текст. К примеру, изначально в историю было включено путешествие главного героя до Москвы — в немецкое посольство, за германскими паспортами. Но мне подсказали, что это слишком расшатывает структуру романа, уводит читателя от главного. И следующий этап — вычитка редактором. Оба моих романа правила Галина Павловна Беляева — замечательный редактор издательства «АСТ». И это была уже редактура стилистическая: отшлифовать стиль, убрать лишние слова и предложения. В «Зулейхе» я, сама того не замечая, 84 раза повторила слово «железный». Во втором романе самым часто встречающимся словом было «стремительный». В «Детях моих» достаточно плавный, тягучий язык, и, наверное, таким образом мне хотелось разогнать историю. И мы это слово вымарывали, искали синонимы, облегчали текст.
- То есть вы не тот автор, который будет биться за каждое прилагательное?
Бесценно, когда редактура совпадает с видением автора. Я считаю, что правка Галины Павловны сделала текст гораздо лучше, и 90 процентов всех ее исправлений приняла. Отдельные формулировки, метафоры, эпитеты могу менять, но очень ревностно отношусь к сюжету, структуре и тем событиям, которые описываются в тексте. То, о чем написано, я править была бы не готова. А то, как написано, готова править бесконечно — шлифовать, чтобы это было действительно изящнее, элегантнее, проще.
- Что вас питает, когда то, что называется пафосным словом «вдохновение», иссякает?
Очень полезно ходить на смежные территории: мне помогают кинематограф, живопись, музыка, театр. Когда идет поиск какого-то решения для романа, можно сходить и посмотреть, как выполняют свои задачи другие авторы — в фильмах или спектаклях. Мне всегда был интересен взгляд других авторов на то время, о котором я пишу. Но не наших современников, а людей, которые жили в ту эпоху и были свидетелями тех событий. Когда я писала «Зулейху», помог фильм «Бежин луг» Эйзенштейна, сохранившийся только на фотоснимках, к сожалению. Со вторым романом помог немой фильм, снятый в 1927 году на студии «Немкино» в Саратове.
Это кино о коллективизации на немецком селе; там играли непрофессиональные актеры, обычные немецкие колхозники Поволжья. Я долго искала этот фильм и нигде не могла найти — наткнулась на него случайно, когда поехала по тем местам собирать материал. В музее Энгельса вдруг увидела этот фильм на экране, он демонстрируется там в режиме нон-стоп. И узнала, что лента вышла под другим названием, поэтому мои поиски и затянулись. Сейчас фильм есть в сети, он называется «На переломе». Другое название — «Мартин Вагнер», третье — «Ковер Стеньки Разина», поди разбери.
- Как организован писательский быт? Как это все у вас устроено?
Я жаворонок, у меня много энергии с утра. Для меня гораздо эффективнее первым делом писать — до всяких разговоров с людьми, занятий домашними делами.
- Вы пишете каждый день?
Мне кажется, писать каждый день нужно только тогда, когда есть четкое представление об истории, которую хочешь рассказать. Для меня структура, сюжет и герой — неотъемлемые части единого целого. И пока нарисуется то, что устраивает, что кажется красивым, может пройти очень много времени. Для меня структурирование истории — отдельный этап, он занимает примерно половину времени работы над романом. Это время, когда можно искать тот язык, которым будет рассказана история. Считаю, что писать каждый день нужно только после того, как история в голове сложилась полностью или хотя бы на две трети.
- Это правда, что выдуманный герой может вести писателя за собой, диктовать свою волю?
Любой пишущий человек вам скажет: такое бывает с героями. И большое счастье, когда герой начинает самовольничать. Это значит, что образ сложился, что он живой. И, конечно, здесь нужно прислушаться к герою, не зажимать его в тиски заранее придуманного сюжета. У меня были случаи, когда герои выходили из подчинения.
- Например?
Изначально не предполагалась любовная связь между Зулейхой и тем человеком, который повезет ее в ссылку. Также мне казалось, что Зулейха должна быть сильно старше, женщиной лет сорока, с уже взрослыми детьми и внуками. Но постепенно я поняла: если предполагается серьезное изменение героини в романе, она должна быть моложе. Ведь для этого и пишется история: чтобы герой преодолел себя, победил жизненные обстоятельства, чтобы с ним произошла серьезная метаморфоза. И это должна быть именно метаморфоза, а не просто развитие. В итоге я изменила возраст Зулейхи с 40 лет на 30, потому что в 30 человек еще может существенно измениться. А когда мысленно выстраивала историю с помолодевшей героиней, то понимала, что между двумя одинокими 30-летними людьми, которые проводят в ссылке долгие годы, сюжет заплетается в любовную историю. Я переплела структуру романа так, чтобы с самого начала было понятно: связь между Зулейхой и Игнатовым начинается с момента их знакомства.
- Оба ваши романа о событиях, что были давно, около 100 лет назад. Вы пытаетесь разобраться с травмами нашей страны?
Так и есть. Чтение таких романов и их написание — это, конечно, проработка наших исторических травм. И семейных, и общественных.
- Литература может помочь вылечить их?
Не знаю… Надо писать о том, что болит. Если роман читается, значит, болит еще у кого-то. И, возможно, такое чтение помогает кому-то снять эту боль.
- А нет ли желания написать роман о современности? Мы ведь в очень интересное время живем.
Время безумно интересное — другое дело, описывать его сложно. Когда пишу о прошлом, я могу описывать своих героев как обычных людей и в то же время наделять их некоторыми мифологическими чертами. При описании же соседки, живущей за стеной, или своей подруги это вряд ли возможно.
- Почему для вас так важна мифологичность?
Такой способ мышления, наверное. В обоих моих романах мифология действительно играет очень большую роль. В первом романе есть два сюжетообразующих мифа — о птице Симург и коранический сюжет о Юзуфе и Зулейхе. Они пунктирно проявляются в тексте, иногда просто угадываются. А во втором романе немецкая мифология играет определяющую роль. Главный герой пишет сказки, они тесно переплетаются с реалиями ранних советских лет. Сначала ему кажется, что сбываются германские фольклорные сюжеты — и сбываются богато, ярко, щедро. А потом выясняется, что они сбываются совсем по-иному, очень жестоко. И остановить это невозможно. Поэтому во втором романе сказка — главная метафора текста. Метафора советской сказки, которая сбылась вовсе не так, как изначально представлялось людям.
- Вы не были в Сибири, когда приступили к «Зулейхе». Это, пожалуй, самый частый упрек читателей, особенно сибиряков, в ваш адрес.
Я принимаю эти упреки и сама себя упрекаю, что не поехала. Поселок, в котором жила моя бабушка в сибирской ссылке, назывался Пит-Городок, он стоял на притоке Ангары под названием Большой Пит. Последние снимки поселка датировались 2005 годом: какие-то туристы, проезжая мимо на байдарках, сфотографировали остатки фундаментов, через которые проросли деревья. Когда я готовилась писать роман, то думала о том, чтобы поехать туда, но маршрут меня испугал. Нужно было доехать до Красноярска, потом до Лесосибирска, затем на водном транспорте по Енисею доплыть до Ангары, далее дойти по воде до Большого Пита и по нему подняться туда, где был когда-то поселок.
Я нашла двухнедельный байдарочный маршрут, которым теоретически можно было добраться до места бабушкиной ссылки, и даже связалась с организаторами-туристами, но поняла, что не готова. Поэтому, конечно, упрек принимаю. Другое дело, что у меня сохранились в памяти воспоминания бабушки и я на них основывалась, описывая некоторые моменты. Прочитала много мемуаров, дневников, в которых раскулаченные рассказывают о жизни на трудовом поселении. А тайгу описывала так, как я ее знаю по Уралу. Признаю, что это неправильно, со вторым романом все было иначе. Но до Саратова, Маркса, Энгельса проще добраться — там я исходила все те места, где происходит действие романа «Дети мои». Хотя кроме прекрасных этнографических музеев и недавно отреставрированных соборов я почти не нашла в тех краях следов поволжских немцев. Это удивило.
- То есть поездки на места событий могут оказаться бессмысленными?
Нет, это имеет смысл в любом случае, это обязательно нужно делать. Именно протест против забвения немецкой темы подхлестнул мое желание написать роман. А также существенно изменил первоначальный замысел: роман задумывался как история о депортации российских немцев, а родился все же как роман о мире немецкого Поволжья. Мне хотелось вытащить этот интереснейший и самобытный, но почти уже позабытый мир из небытия, поделиться им с читателем.
- Также нередко говорят о конъюнктурности вашего первого романа.
Я просто писала ту историю, которую хотелось написать. Не изучала специально, что на тот момент конъюнктурным являлось, а что нет, на что направлен фокус общественного мнения. Знала, что непременно хочется рассказать о раскулаченных, о ссылке, о сибирских трудовых поселках… У меня были сложные отношения с бабушкой, она была очень важным для меня и при этом очень жестким человеком. Хотелось понять, что ее сформировало, разобраться в наших отношениях. Она оказала на меня по-настоящему серьезное влияние: она была педагогом, вышла на пенсию в тот год, когда я родилась, и весь ее педагогический пыл был направлен на меня. Благодаря ей я рано начала говорить, читать, писать, считать — она «включила» мой мозг. Привычку учиться тоже привила бабушка. Так что, по большому счету, у меня и выбора не было, о чем писать.
- Отправляясь в ссылку, Зулейха становится внутренне свободной. Это подтверждение того, что «ничего страшнее тюрьмы твоей головы никогда с тобой не случится»?
Мне очень хотелось создать такую историю, которая, с одной стороны, развивалась бы как исторический сюжет, а с другой — чтобы в ней звучала тема метаморфозы женщины. Из получеловека — в человека, из полурабыни — в свободную личность, из полудевочки, полуподростка — в настоящую женщину. Эта метаморфоза очень меня занимала. Я надеялась, что у меня получится, с одной стороны, правдиво рассказать о раскулачивании, сделать аутентичную и достоверную историю. Но в то же время рассказать и о женщине, которая становится настолько свободной, что может даже подарить свободу другому, а это очень важно. Последняя страница, где Зулейха отпускает от себя сына и отказывается от «права собственности» на него, — для меня ключевая точка в романе.
- Кажется, что для писателя открытый финал — это возможность не брать на себя ответственность за судьбу героев. Это так?
Я бы не стала говорить, что это проще. У меня изначально была написана большая глава о Юзуфе-старике, который уже в наши годы возвращается глянуть на остатки поселка Семрук. И видит там — в своем воображении, конечно, — тех людей, с которыми он рос, видит их молодыми, и, как вы догадываетесь, под конец он встречает свою мать, которая по-прежнему ждет его на том самом утесе. Для кино такой финал был неплох, даже вышибал слезу, но, прописанный языком литературы, он чересчур мелодраматичен. В итоге я отрезала эту большую главу, а потом поняла, что такое многоточие в конце позволяет читателю побыть с героями подольше, поразмышлять о них, самому продумать их возможные линии жизни после завершения романного времени.
- Так что же все-таки стало с Юзуфом? Он добрался до Ленинграда, стал художником?
Смотрите фильм. В экранизации будет показана судьба Юзуфа, просто потому что телевизионный жанр имеет свои законы — предполагает доведение до точки всех сюжетных линий. Это придумка не моя, а сценаристов канала «Россия», это один из сотен правдоподобных вариантов того, как могли бы развиваться судьбы героев после 1946 года.
- Почему сценарий к сериалу писали не вы?
Когда долго живешь с историей, очень сложно отлепиться от нее. Порой эта пуповина перерезается годами: герои продолжают жить в голове, диалоги прокручиваются… Даже когда выходит книга, когда ты видишь напечатанный текст (а это важно), не происходит отделения. Когда я пыталась писать второй роман, то долго выдавала тексты, напоминающие «Зулейху». Она стала частью меня, я не могла настроиться на другую историю. Нужно было принимать решение: продолжать жить «Зулейхой» либо волевым решением отделяться и пытаться делать новое. Сейчас уже вышел второй роман, «Дети мои», а сериал о Зулейхе только смонтирован, и это еще не финальный монтаж. Идет долгая стадия постпродакшна — а значит, до сих пор дорабатывается сценарий, вносятся коррективы в диалоги, в закадровый текст… Сценарий — очень живая материя, которая до последнего момента правится. Чтобы не входить в долгие отношения с фильмом и попробовать сделать новую историю, я и отказалась писать сценарий. Хотя мне предлагали.
- Как вы, зная о таком частом явлении, как «книга лучше», согласились на экранизацию?
Конечно, в начале нашего сотрудничества с каналом «Россия» были опасения и сомнения. Но история о Зулейхе родилась как кино, и я бы себе не простила, если бы отказалась от экранизации. В Школе кино мы целый семестр занимались адаптацией, и я понимаю, как это сложно, — адаптация порой невозможна, потому что отсекает очень много смыслов. Иногда средства анимации подходят для экранизации сложных литературных текстов гораздо лучше. Пример — совершенно изумительный мультфильм Александра Петрова «Корова» по Платонову. Или его же анимация «Старик и море» по Хемингуэю. У меня были в отношении экранизации «Зулейхи» скорее не ожидания, а просто надежда.
Надежда на то, что это будет спецпроект. Была надежда на то, что в фильме будет четко выражено отношение к теме раскулачивания, это мы оговаривали на стадии подготовки фильма с продюсером и режиссером. Режиссер Егор Анашкин показался мне очень думающим и неравнодушным человеком. Поэтому была надежда, что история в фильме не будет искажена. И, конечно, была надежда, что кино будет снято, не побоюсь этого слова, недешево. В истории о Зулейхе сильный мифологический пласт — для его передачи нужны сильные художественные решения.
- Оправдались ли эти надежды?
Недавно я отсмотрела режиссерскую версию. Пока без чистовой озвучки, музыки, цветокоррекции, визуальных эффектов, но это уже фильм, потому что монтаж — это, конечно, последняя и главная стадия рождения киноленты. Одним только монтажом можно изменить все и сделать на основе отснятого материала полную противоположность задуманному сценарию. Поэтому я сейчас очень осторожно, но могу рассказывать о впечатлениях. Мне показалось, что мои надежды оправдались: тот материал, который мне показали, прекрасен. Я увидела в режиссерской версии фильма инструментарий большого кино, например длинные бессловесные сцены.
Будет очень круто, если канал согласится их оставить! Законы телевизионных сериалов подразумевают, что все смыслы должны очень ясно показываться и одновременно проговариваться. В «Зулейхе» же диалогов немного. К примеру, есть совершенно потрясающая сцена насилия в бане, передающая суть отношений между Муртазой и Зулейхой, и эта сцена снята без единого слова. Очень надеюсь, что эта сцена, очень жесткая и натуралистичная, останется. Есть длинные сцены, когда раскулаченные располагаются в мечети, когда едут в поезде — все сделано спокойно, достойно, без спешки.
- В наш век скоростей это особенно ценно?
Очень боялась, что сериал лихо слепят, чтобы было интересно зрителю. Но здесь этого нет и в помине. Режиссер очень спокойно, даже с некоторой легкой отстраненностью и при этом со скрытым внутренним напряжением рассказывает о происходящем. Актерская игра — нюансная, что меня тоже подкупило. Это киноязык, который выражает уважение режиссера к зрителю.
- То есть режиссерская версия фильма понравилась вам в полной мере?
Были в фильме моменты, которые напрягали, смущали, чуть-чуть испугали, показались мне исторически недостоверными… И этих моментов много, признаюсь. Но не хотела бы озвучивать. В фильме есть мелодрама, гораздо более сильная, чем в романе. Есть крепко сбитый любовный треугольник — на мой взгляд, порой он чересчур крепок. Но в целом мне показалось, что режиссер снял очень взрослый фильм, в котором много воздуха, нет постоянных кульминаций в конце каждой сцены, за счет этого фильм не пахнет киношностью. Нет гонки за сюжетом. Нет тех «крючков» в конце каждой серии, что на профессиональном языке называются cliffhanger. А есть спокойное повествование, которое течет и течет, как жизнь.
- Как вам операторская работа?
Прекрасная. Операторам, Алексею Федорову и Шандору Беркеши, порой приходилось какие-то приемы придумывать. Например, сцена затопления баржи снята с большой долей изобретательности — часть натурно, а часть в бассейне. И это, пожалуй, одни из самых красивых, убедительных кадров фильма. Замечательно сняты массовые сцены — проезды длинных караванов с раскулаченными по снежным полям. Проезд Зулейхи по Казани, когда ее везут к пересыльной тюрьме, а у стен Казанского кремля — многолюдная ярмарка. Момент посадки на баржу, когда длиннющая ниточка из крошечных людей ползет к огромной посудине и пропадает в ней. Массовые сцены важны для этого фильма, потому что это история не об одной женщине, а о раскулачивании в целом.
- Чулпан Хаматова говорила, что хотела исполнить эту роль. И многие читатели вашей книги в главной роли видели именно эту актрису.
Чулпан играет потрясающе. Роль Зулейхи и правда очень сложная, так как вначале у героини вообще нет реплик. Всю первую серию героиня говорит, точнее, кричит, единственное слово — пусть зрители посмотрят фильм и узнают. И это единственное слово ее хорошо характеризует. А заставить главную героиню всю первую серию молчать — это смело для телевизионного сериала. В немом диалоге с Муртазой Чулпан играет исключительно взглядами, мимикой, жестами. Потом, по мере развития истории, Зулейха взрослеет — и начинает говорить, и полностью преображается. Главное, у нее совершенно меняется взгляд. Это и есть метаморфоза Зулейхи: перерождение из испуганного ребенка в думающую женщину. У меня муж не верил, что Чулпан сможет достоверно сыграть крестьянку из глухой деревни. Говорил: «Хаматова — прекрасная актриса, но стереть из глаз высшее образование невозможно». Оказалось, что возможно.
- Вам разрешили присутствовать на съемках?
Да, но у меня не было задачи контролировать творческий процесс. Я год назад ездила на встречу со съемочной группой, когда под Казанью построили поселок Семрук. Когда кому-то требовалась какая-то консультационная помощь, кто-то хотел встретиться, пообщаться, поговорить о романе, о том, что происходило в момент написания, — я с радостью помогала. Но исключительно по запросу.
- А будут ли экранизированы «Дети мои?»
Права на экранизацию переданы студии Алексея Учителя. Но у него достаточно проектов на очереди: сейчас он снимает фильм о Цое, в планах картина о Шостаковиче. Когда случатся «Дети мои» и случатся ли, мы не знаем. Пока даже не выбран сценарист
- Над чем вы сейчас работаете?
Знаю только одного писателя, который заранее рассказывает о том, что он хотел бы написать. Это Дмитрий Быков. Таким образом, как Дмитрий Львович сам объяснял, он подстегивает себя написать начатый текст до конца. Но это, пожалуй, единственный пример, который могу привести. Все остальные авторы очень бережно относятся к тому, над чем работают, и своими планами не делятся.
источник
- С романом «Зулейха открывает глаза» вы буквально ворвались в русскую литературу, сразу стали лауреатом премий «Большая книга» и «Ясная Поляна». Был ли у вас страх остаться автором только одного романа, когда брались за второй — «Дети мои»?
Страхи были, и очень серьезные: страх не справиться и сделать слабый текст, страх повториться и сделать «Зулейху 2.0», страх, что российские немцы не примут роман о них самих, написанный человеком другой национальности… Эти страхи в итоге проникли в романный текст и пронизали его: уже в конце работы над историей я осознала, что тема страха и его преодоления — одна из ключевых в книге. Второй роман было сложнее начать и сложнее писать, чем первый. В моем случае с «Зулейхой» было просто, потому что я немного обманула себя: писала не роман, а сценарий во время учебы в Московской школе кино. Заниматься сценаристикой — не такая большая ответственность, как заниматься литературой.
- Почему?
Написать сценарий — задача более прикладная, чем написать книгу. В случае со вторым романом я пробовала идти этим же путем — представить историю на экране, структурировать по правилам кино и из готового уже сценария вытянуть литературный текст. Это не сработало. История была совсем другая, как и герой. И тема немцев Поволжья не хотела писаться языком кино, нужен был язык литературы. Поэтому роман «Дети мои» я писала сразу как литературный текст. Да, иногда применяла инструментарий сценариста, расписывая отдельные сцены, но не более. Поскольку привычные инструменты и рецепты не сработали, пришлось заново изобретать инструментарий. И это правильно, потому что ключи к новому роману всегда должны подбираться заново. Нельзя найти рецепт и этим проверенным способом выпекать роман за романом.
- На этом сложности закончились?
Было сложно преодолеть психологический барьер, связанный с тем, что я не немка. Я знаю немецкий довольно хорошо, часто бываю в Германии, но голос крови во мне не говорил, когда я писала о немцах Поволжья. Поэтому вопрос, есть ли право у человека писать о другом народе, не будучи представителем этого народа, на тот момент был серьезным. Прочитала много дневников, литературных текстов, сказок, стихов, песен, написанных поволжскими немцами. Постепенно поняла, что немцы Поволжья — особый народ, который, по большому счету, сильно отличался уже и от немцев Германии. Переселенцы впитали в себя то, что нашлось на берегах Волги, в степях, влюбились в эту реку и степи, научились жить рядом с дикими киргизскими племенами. И в ментальности поволжских немцев я увидела общие черты с другими народами Поволжья, а значит, с собой, — я родом из Казани. Так этот барьер был снят. А чтобы справиться со страхом сделать второй роман слабее первого, нужно просто брать и делать. Я много написала синопсисов истории, было несколько попыток войти в текст, начать роман — от лица разных героев, в разные временные периоды. Шестая удалась.
- Как вы решали вопрос исторической достоверности? Сверяли с кем-то текст?
Отправила рукопись Аркадию Адольфовичу Герману — профессору истории, который сам живет в Саратове, где и происходит романное действие, и всю жизнь занимается немцами Поволжья. Он любезно согласился вычитать текст именно с точки зрения профессионально-исторической. Какие-то моменты я подправила в соответствии с его комментариями, один момент оставила, хотя и знаю, что он не соответствует исторической правде. Он совсем небольшой, его никто не замечает. Здесь же всегда принимаешь решение, что тебе нужно для художественных целей, а что для создания аутентичности — то есть чем можно пожертвовать, а чем нет.
- Кому еще вы показываете роман перед публикацией?
У меня появилось несколько близких друзей, литературным вкусам которых я доверяю. Отправила им рукопись и по итогам наших обсуждений сократила текст. К примеру, изначально в историю было включено путешествие главного героя до Москвы — в немецкое посольство, за германскими паспортами. Но мне подсказали, что это слишком расшатывает структуру романа, уводит читателя от главного. И следующий этап — вычитка редактором. Оба моих романа правила Галина Павловна Беляева — замечательный редактор издательства «АСТ». И это была уже редактура стилистическая: отшлифовать стиль, убрать лишние слова и предложения. В «Зулейхе» я, сама того не замечая, 84 раза повторила слово «железный». Во втором романе самым часто встречающимся словом было «стремительный». В «Детях моих» достаточно плавный, тягучий язык, и, наверное, таким образом мне хотелось разогнать историю. И мы это слово вымарывали, искали синонимы, облегчали текст.
- То есть вы не тот автор, который будет биться за каждое прилагательное?
Бесценно, когда редактура совпадает с видением автора. Я считаю, что правка Галины Павловны сделала текст гораздо лучше, и 90 процентов всех ее исправлений приняла. Отдельные формулировки, метафоры, эпитеты могу менять, но очень ревностно отношусь к сюжету, структуре и тем событиям, которые описываются в тексте. То, о чем написано, я править была бы не готова. А то, как написано, готова править бесконечно — шлифовать, чтобы это было действительно изящнее, элегантнее, проще.
- Что вас питает, когда то, что называется пафосным словом «вдохновение», иссякает?
Очень полезно ходить на смежные территории: мне помогают кинематограф, живопись, музыка, театр. Когда идет поиск какого-то решения для романа, можно сходить и посмотреть, как выполняют свои задачи другие авторы — в фильмах или спектаклях. Мне всегда был интересен взгляд других авторов на то время, о котором я пишу. Но не наших современников, а людей, которые жили в ту эпоху и были свидетелями тех событий. Когда я писала «Зулейху», помог фильм «Бежин луг» Эйзенштейна, сохранившийся только на фотоснимках, к сожалению. Со вторым романом помог немой фильм, снятый в 1927 году на студии «Немкино» в Саратове.
Это кино о коллективизации на немецком селе; там играли непрофессиональные актеры, обычные немецкие колхозники Поволжья. Я долго искала этот фильм и нигде не могла найти — наткнулась на него случайно, когда поехала по тем местам собирать материал. В музее Энгельса вдруг увидела этот фильм на экране, он демонстрируется там в режиме нон-стоп. И узнала, что лента вышла под другим названием, поэтому мои поиски и затянулись. Сейчас фильм есть в сети, он называется «На переломе». Другое название — «Мартин Вагнер», третье — «Ковер Стеньки Разина», поди разбери.
- Как организован писательский быт? Как это все у вас устроено?
Я жаворонок, у меня много энергии с утра. Для меня гораздо эффективнее первым делом писать — до всяких разговоров с людьми, занятий домашними делами.
- Вы пишете каждый день?
Мне кажется, писать каждый день нужно только тогда, когда есть четкое представление об истории, которую хочешь рассказать. Для меня структура, сюжет и герой — неотъемлемые части единого целого. И пока нарисуется то, что устраивает, что кажется красивым, может пройти очень много времени. Для меня структурирование истории — отдельный этап, он занимает примерно половину времени работы над романом. Это время, когда можно искать тот язык, которым будет рассказана история. Считаю, что писать каждый день нужно только после того, как история в голове сложилась полностью или хотя бы на две трети.
- Это правда, что выдуманный герой может вести писателя за собой, диктовать свою волю?
Любой пишущий человек вам скажет: такое бывает с героями. И большое счастье, когда герой начинает самовольничать. Это значит, что образ сложился, что он живой. И, конечно, здесь нужно прислушаться к герою, не зажимать его в тиски заранее придуманного сюжета. У меня были случаи, когда герои выходили из подчинения.
- Например?
Изначально не предполагалась любовная связь между Зулейхой и тем человеком, который повезет ее в ссылку. Также мне казалось, что Зулейха должна быть сильно старше, женщиной лет сорока, с уже взрослыми детьми и внуками. Но постепенно я поняла: если предполагается серьезное изменение героини в романе, она должна быть моложе. Ведь для этого и пишется история: чтобы герой преодолел себя, победил жизненные обстоятельства, чтобы с ним произошла серьезная метаморфоза. И это должна быть именно метаморфоза, а не просто развитие. В итоге я изменила возраст Зулейхи с 40 лет на 30, потому что в 30 человек еще может существенно измениться. А когда мысленно выстраивала историю с помолодевшей героиней, то понимала, что между двумя одинокими 30-летними людьми, которые проводят в ссылке долгие годы, сюжет заплетается в любовную историю. Я переплела структуру романа так, чтобы с самого начала было понятно: связь между Зулейхой и Игнатовым начинается с момента их знакомства.
- Оба ваши романа о событиях, что были давно, около 100 лет назад. Вы пытаетесь разобраться с травмами нашей страны?
Так и есть. Чтение таких романов и их написание — это, конечно, проработка наших исторических травм. И семейных, и общественных.
- Литература может помочь вылечить их?
Не знаю… Надо писать о том, что болит. Если роман читается, значит, болит еще у кого-то. И, возможно, такое чтение помогает кому-то снять эту боль.
- А нет ли желания написать роман о современности? Мы ведь в очень интересное время живем.
Время безумно интересное — другое дело, описывать его сложно. Когда пишу о прошлом, я могу описывать своих героев как обычных людей и в то же время наделять их некоторыми мифологическими чертами. При описании же соседки, живущей за стеной, или своей подруги это вряд ли возможно.
- Почему для вас так важна мифологичность?
Такой способ мышления, наверное. В обоих моих романах мифология действительно играет очень большую роль. В первом романе есть два сюжетообразующих мифа — о птице Симург и коранический сюжет о Юзуфе и Зулейхе. Они пунктирно проявляются в тексте, иногда просто угадываются. А во втором романе немецкая мифология играет определяющую роль. Главный герой пишет сказки, они тесно переплетаются с реалиями ранних советских лет. Сначала ему кажется, что сбываются германские фольклорные сюжеты — и сбываются богато, ярко, щедро. А потом выясняется, что они сбываются совсем по-иному, очень жестоко. И остановить это невозможно. Поэтому во втором романе сказка — главная метафора текста. Метафора советской сказки, которая сбылась вовсе не так, как изначально представлялось людям.
- Вы не были в Сибири, когда приступили к «Зулейхе». Это, пожалуй, самый частый упрек читателей, особенно сибиряков, в ваш адрес.
Я принимаю эти упреки и сама себя упрекаю, что не поехала. Поселок, в котором жила моя бабушка в сибирской ссылке, назывался Пит-Городок, он стоял на притоке Ангары под названием Большой Пит. Последние снимки поселка датировались 2005 годом: какие-то туристы, проезжая мимо на байдарках, сфотографировали остатки фундаментов, через которые проросли деревья. Когда я готовилась писать роман, то думала о том, чтобы поехать туда, но маршрут меня испугал. Нужно было доехать до Красноярска, потом до Лесосибирска, затем на водном транспорте по Енисею доплыть до Ангары, далее дойти по воде до Большого Пита и по нему подняться туда, где был когда-то поселок.
Я нашла двухнедельный байдарочный маршрут, которым теоретически можно было добраться до места бабушкиной ссылки, и даже связалась с организаторами-туристами, но поняла, что не готова. Поэтому, конечно, упрек принимаю. Другое дело, что у меня сохранились в памяти воспоминания бабушки и я на них основывалась, описывая некоторые моменты. Прочитала много мемуаров, дневников, в которых раскулаченные рассказывают о жизни на трудовом поселении. А тайгу описывала так, как я ее знаю по Уралу. Признаю, что это неправильно, со вторым романом все было иначе. Но до Саратова, Маркса, Энгельса проще добраться — там я исходила все те места, где происходит действие романа «Дети мои». Хотя кроме прекрасных этнографических музеев и недавно отреставрированных соборов я почти не нашла в тех краях следов поволжских немцев. Это удивило.
- То есть поездки на места событий могут оказаться бессмысленными?
Нет, это имеет смысл в любом случае, это обязательно нужно делать. Именно протест против забвения немецкой темы подхлестнул мое желание написать роман. А также существенно изменил первоначальный замысел: роман задумывался как история о депортации российских немцев, а родился все же как роман о мире немецкого Поволжья. Мне хотелось вытащить этот интереснейший и самобытный, но почти уже позабытый мир из небытия, поделиться им с читателем.
- Также нередко говорят о конъюнктурности вашего первого романа.
Я просто писала ту историю, которую хотелось написать. Не изучала специально, что на тот момент конъюнктурным являлось, а что нет, на что направлен фокус общественного мнения. Знала, что непременно хочется рассказать о раскулаченных, о ссылке, о сибирских трудовых поселках… У меня были сложные отношения с бабушкой, она была очень важным для меня и при этом очень жестким человеком. Хотелось понять, что ее сформировало, разобраться в наших отношениях. Она оказала на меня по-настоящему серьезное влияние: она была педагогом, вышла на пенсию в тот год, когда я родилась, и весь ее педагогический пыл был направлен на меня. Благодаря ей я рано начала говорить, читать, писать, считать — она «включила» мой мозг. Привычку учиться тоже привила бабушка. Так что, по большому счету, у меня и выбора не было, о чем писать.
- Отправляясь в ссылку, Зулейха становится внутренне свободной. Это подтверждение того, что «ничего страшнее тюрьмы твоей головы никогда с тобой не случится»?
Мне очень хотелось создать такую историю, которая, с одной стороны, развивалась бы как исторический сюжет, а с другой — чтобы в ней звучала тема метаморфозы женщины. Из получеловека — в человека, из полурабыни — в свободную личность, из полудевочки, полуподростка — в настоящую женщину. Эта метаморфоза очень меня занимала. Я надеялась, что у меня получится, с одной стороны, правдиво рассказать о раскулачивании, сделать аутентичную и достоверную историю. Но в то же время рассказать и о женщине, которая становится настолько свободной, что может даже подарить свободу другому, а это очень важно. Последняя страница, где Зулейха отпускает от себя сына и отказывается от «права собственности» на него, — для меня ключевая точка в романе.
- Кажется, что для писателя открытый финал — это возможность не брать на себя ответственность за судьбу героев. Это так?
Я бы не стала говорить, что это проще. У меня изначально была написана большая глава о Юзуфе-старике, который уже в наши годы возвращается глянуть на остатки поселка Семрук. И видит там — в своем воображении, конечно, — тех людей, с которыми он рос, видит их молодыми, и, как вы догадываетесь, под конец он встречает свою мать, которая по-прежнему ждет его на том самом утесе. Для кино такой финал был неплох, даже вышибал слезу, но, прописанный языком литературы, он чересчур мелодраматичен. В итоге я отрезала эту большую главу, а потом поняла, что такое многоточие в конце позволяет читателю побыть с героями подольше, поразмышлять о них, самому продумать их возможные линии жизни после завершения романного времени.
- Так что же все-таки стало с Юзуфом? Он добрался до Ленинграда, стал художником?
Смотрите фильм. В экранизации будет показана судьба Юзуфа, просто потому что телевизионный жанр имеет свои законы — предполагает доведение до точки всех сюжетных линий. Это придумка не моя, а сценаристов канала «Россия», это один из сотен правдоподобных вариантов того, как могли бы развиваться судьбы героев после 1946 года.
- Почему сценарий к сериалу писали не вы?
Когда долго живешь с историей, очень сложно отлепиться от нее. Порой эта пуповина перерезается годами: герои продолжают жить в голове, диалоги прокручиваются… Даже когда выходит книга, когда ты видишь напечатанный текст (а это важно), не происходит отделения. Когда я пыталась писать второй роман, то долго выдавала тексты, напоминающие «Зулейху». Она стала частью меня, я не могла настроиться на другую историю. Нужно было принимать решение: продолжать жить «Зулейхой» либо волевым решением отделяться и пытаться делать новое. Сейчас уже вышел второй роман, «Дети мои», а сериал о Зулейхе только смонтирован, и это еще не финальный монтаж. Идет долгая стадия постпродакшна — а значит, до сих пор дорабатывается сценарий, вносятся коррективы в диалоги, в закадровый текст… Сценарий — очень живая материя, которая до последнего момента правится. Чтобы не входить в долгие отношения с фильмом и попробовать сделать новую историю, я и отказалась писать сценарий. Хотя мне предлагали.
- Как вы, зная о таком частом явлении, как «книга лучше», согласились на экранизацию?
Конечно, в начале нашего сотрудничества с каналом «Россия» были опасения и сомнения. Но история о Зулейхе родилась как кино, и я бы себе не простила, если бы отказалась от экранизации. В Школе кино мы целый семестр занимались адаптацией, и я понимаю, как это сложно, — адаптация порой невозможна, потому что отсекает очень много смыслов. Иногда средства анимации подходят для экранизации сложных литературных текстов гораздо лучше. Пример — совершенно изумительный мультфильм Александра Петрова «Корова» по Платонову. Или его же анимация «Старик и море» по Хемингуэю. У меня были в отношении экранизации «Зулейхи» скорее не ожидания, а просто надежда.
Надежда на то, что это будет спецпроект. Была надежда на то, что в фильме будет четко выражено отношение к теме раскулачивания, это мы оговаривали на стадии подготовки фильма с продюсером и режиссером. Режиссер Егор Анашкин показался мне очень думающим и неравнодушным человеком. Поэтому была надежда, что история в фильме не будет искажена. И, конечно, была надежда, что кино будет снято, не побоюсь этого слова, недешево. В истории о Зулейхе сильный мифологический пласт — для его передачи нужны сильные художественные решения.
- Оправдались ли эти надежды?
Недавно я отсмотрела режиссерскую версию. Пока без чистовой озвучки, музыки, цветокоррекции, визуальных эффектов, но это уже фильм, потому что монтаж — это, конечно, последняя и главная стадия рождения киноленты. Одним только монтажом можно изменить все и сделать на основе отснятого материала полную противоположность задуманному сценарию. Поэтому я сейчас очень осторожно, но могу рассказывать о впечатлениях. Мне показалось, что мои надежды оправдались: тот материал, который мне показали, прекрасен. Я увидела в режиссерской версии фильма инструментарий большого кино, например длинные бессловесные сцены.
Будет очень круто, если канал согласится их оставить! Законы телевизионных сериалов подразумевают, что все смыслы должны очень ясно показываться и одновременно проговариваться. В «Зулейхе» же диалогов немного. К примеру, есть совершенно потрясающая сцена насилия в бане, передающая суть отношений между Муртазой и Зулейхой, и эта сцена снята без единого слова. Очень надеюсь, что эта сцена, очень жесткая и натуралистичная, останется. Есть длинные сцены, когда раскулаченные располагаются в мечети, когда едут в поезде — все сделано спокойно, достойно, без спешки.
- В наш век скоростей это особенно ценно?
Очень боялась, что сериал лихо слепят, чтобы было интересно зрителю. Но здесь этого нет и в помине. Режиссер очень спокойно, даже с некоторой легкой отстраненностью и при этом со скрытым внутренним напряжением рассказывает о происходящем. Актерская игра — нюансная, что меня тоже подкупило. Это киноязык, который выражает уважение режиссера к зрителю.
- То есть режиссерская версия фильма понравилась вам в полной мере?
Были в фильме моменты, которые напрягали, смущали, чуть-чуть испугали, показались мне исторически недостоверными… И этих моментов много, признаюсь. Но не хотела бы озвучивать. В фильме есть мелодрама, гораздо более сильная, чем в романе. Есть крепко сбитый любовный треугольник — на мой взгляд, порой он чересчур крепок. Но в целом мне показалось, что режиссер снял очень взрослый фильм, в котором много воздуха, нет постоянных кульминаций в конце каждой сцены, за счет этого фильм не пахнет киношностью. Нет гонки за сюжетом. Нет тех «крючков» в конце каждой серии, что на профессиональном языке называются cliffhanger. А есть спокойное повествование, которое течет и течет, как жизнь.
- Как вам операторская работа?
Прекрасная. Операторам, Алексею Федорову и Шандору Беркеши, порой приходилось какие-то приемы придумывать. Например, сцена затопления баржи снята с большой долей изобретательности — часть натурно, а часть в бассейне. И это, пожалуй, одни из самых красивых, убедительных кадров фильма. Замечательно сняты массовые сцены — проезды длинных караванов с раскулаченными по снежным полям. Проезд Зулейхи по Казани, когда ее везут к пересыльной тюрьме, а у стен Казанского кремля — многолюдная ярмарка. Момент посадки на баржу, когда длиннющая ниточка из крошечных людей ползет к огромной посудине и пропадает в ней. Массовые сцены важны для этого фильма, потому что это история не об одной женщине, а о раскулачивании в целом.
- Чулпан Хаматова говорила, что хотела исполнить эту роль. И многие читатели вашей книги в главной роли видели именно эту актрису.
Чулпан играет потрясающе. Роль Зулейхи и правда очень сложная, так как вначале у героини вообще нет реплик. Всю первую серию героиня говорит, точнее, кричит, единственное слово — пусть зрители посмотрят фильм и узнают. И это единственное слово ее хорошо характеризует. А заставить главную героиню всю первую серию молчать — это смело для телевизионного сериала. В немом диалоге с Муртазой Чулпан играет исключительно взглядами, мимикой, жестами. Потом, по мере развития истории, Зулейха взрослеет — и начинает говорить, и полностью преображается. Главное, у нее совершенно меняется взгляд. Это и есть метаморфоза Зулейхи: перерождение из испуганного ребенка в думающую женщину. У меня муж не верил, что Чулпан сможет достоверно сыграть крестьянку из глухой деревни. Говорил: «Хаматова — прекрасная актриса, но стереть из глаз высшее образование невозможно». Оказалось, что возможно.
- Вам разрешили присутствовать на съемках?
Да, но у меня не было задачи контролировать творческий процесс. Я год назад ездила на встречу со съемочной группой, когда под Казанью построили поселок Семрук. Когда кому-то требовалась какая-то консультационная помощь, кто-то хотел встретиться, пообщаться, поговорить о романе, о том, что происходило в момент написания, — я с радостью помогала. Но исключительно по запросу.
- А будут ли экранизированы «Дети мои?»
Права на экранизацию переданы студии Алексея Учителя. Но у него достаточно проектов на очереди: сейчас он снимает фильм о Цое, в планах картина о Шостаковиче. Когда случатся «Дети мои» и случатся ли, мы не знаем. Пока даже не выбран сценарист
- Над чем вы сейчас работаете?
Знаю только одного писателя, который заранее рассказывает о том, что он хотел бы написать. Это Дмитрий Быков. Таким образом, как Дмитрий Львович сам объяснял, он подстегивает себя написать начатый текст до конца. Но это, пожалуй, единственный пример, который могу привести. Все остальные авторы очень бережно относятся к тому, над чем работают, и своими планами не делятся.
источник
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]