Василий Аксенов: "В 1953-м меня выгнали из Казанского университета как сына «врагов народа»"
---
Оригинал взят у 
philologist в Василий Аксенов: "В 1953-м меня выгнали из Казанского университета как сына «врагов народа»"
Беседа с писателем Василием Аксеновым // "Континент", 1981. №27.
Вопрос: Василий Павлович, ведь вы были врачом, да?
Ответ: Случайным был как раз медицинский путь. До 8-го класса я учился в Казани, потом — 9-10 классы — доучивался в Магадане. Мама вышла из лагеря в 1947 году и оставалась ссыльной в этом городе. Как раз в Магадане я и начал стишки писать. Воображал себя поэтом. Но поступил на медицинский факультет. Мама и отчим уговорили: «В лагерях врачам легче». Очевидно, вам ясно, какое у мальчика подразумевалось будущее. В 1953-м меня выгнали из Казанского университета как сына «врагов народа». Телега по инерции катилась, даже после смерти «Старика Онуфрия», как мы тогда называли Сталина. Позднее меня восстановили, и я уехал в Ленинград и в этом городе, представляющем собой «колыбель революции», доучился до диплома. Первая публикация моя состоялась в 52-м году в газете «Комсомолец Татарии»: выиграл конкурс студентов на лучшее стихотворение. Прозу начал писать в конце института. Первая серьезная публикация была под эгидой Катаева — в «Юности», в 1959: «Асфальтовая дорога» и «Полторы врачебных единицы», мои первые опубликованные рассказы...
Вопрос: И как же пошло дальше?
Ответ: По распределению я начал работать в порту Ленинграда карантинным врачом. Принимал и отправлял торговые судна. Знаете песенку «Большие корабли из океана...»? Там было интересно, совершенно новый опыт, люди из разных стран. Потом меня, однако, заслали в глушь, в больницу водников на Онежское озеро. Поселок назывался Вознесение, там я и начал писать первый роман. Как всякий начинающий писатель, писал о собственном опыте, но, так как мои первые шаги происходили на фоне «оттепели», колоссальных перемен в жизни советского общества, XX съезда, событий в Венгрии и т. д., я старался это хоть как-то отразить в своем романе. Я был четко намерен опубликовать «Коллеги», поэтому с самого начала бронировал роман, твердо зная, что звание советского писателя предусматривает определенный «изгиб души». Так что компромиссы начались с первых шагов. Поэтому рядом с образом бунтаря Максимова, отвергающего сталинизм, оказался и образ этакого идеалистического дурачка Зеленинг.
На Онежском озере я закончил «Коллег». В 1959 году переехал в Москву, женился. Писатель Владимир Померанцев, которому я первому показал роман, отнес его в «Юность». Тогда там прозой заведовала чудеснейшая молодая женщина, ее звали Мэри. В июне 1960 года, когда появилась повесть, журнал праздновал свой 5-летний юбилей в ресторане «Будапешт», и туда принесли еще «горячую» статью Рассадина из «Литературной газеты». Статья была о «Коллегах» и называлась «Шестидесятники». Ну и пошло: Малый театр сделал пьесу, которую потом играли 60 театров по всей стране, издательство «Советский писатель» выпустило повесть отдельной книгой, был поставлен фильм, в котором играло замечательное трио: Ливанов, Лановой, Онуфриев. Такого поворота я, признаться, не ожидал.
Вопрос: Как изменилась ваша жизнь, когда вы стали известным?
Ответ: Жизнь стала суетной: выступления, встречи, звонки. Я не всегда понимал, что происходит. Времени ни на что не хватало.
Вопрос: И все-таки вы писали? Уже пошли повести, цикл о молодых: «Звездный билет», июнь-июль 61-го, «Апельсины из Марокко», январь 63-го.
Ответ: Да, я увлечен был тогда своим молодым героем, мне казалось, что он своим существованием меняет советскую жизнь.
Вопрос: Как они проходили, эти повести?
Ответ: «Звездный билет» и «Апельсины из Марокко» подверглись жестокой критике. Говорилось, что они написаны «об извращенном типе молодежи», что хотя «у нас есть и такая молодежь, но не она определяет подлинную жизнь советского общества». Не проходило дня, чтобы не появлялось какой-нибудь омерзительной статьи по поводу «Билета». Похоже, что они стали меня подозревать... Лично неоднократно бомбил секретарь ЦК КПСС Ильичев, комсомольский вождь (бывший, ныне — спортивный) Сережа Павлов уподобился римскому сенатору Катону, который, помните, все талдычил про Карфаген, — так и Павлов каждый день давил по «Звездному билету». Потом и самого Хрущева к этому делу пристегнули. Четвертая моя книга о молодежи, роман «Пора, мой друг, пора», завершил эту серию. Я почувствовал, что, как говорится, «тема исчерпана»...
Вопрос: И начался...
Ответ: Я тогда очень увлекся жанром рассказа. Собственно говоря, еще в 1962 году на фоне «молодежной темы» я написал несколько рассказов и с волнением почувствовал, что нащупывается новый путь. Дальше — больше.
Вопрос: По вашим рассказам поставлен один из наиболее популярных фильмов — «Путешествие», состоящий из 3-х новелл: «Папа, сложи», «Завтраки 43-го года», «На полпути к Луне».
Ответ: Этот фильм замечателен тем, что в нем дебютировали три молодых режиссера и все три — женщины: Инна Селезнева, Инна Туманян и Джемма Фирсова. Согласитесь, довольно редкий триумф феминизма.
Вопрос: Как вы считаете, какие рассказы вам наиболее удались?
Ответ: «На полпути к Луне», «Победа», «Дикой», «Маленький Кит, лакировщик действительности». Из последних «Гибель Помпеи».
Вопрос: А «Местный хулиган Абрамашвили»?
Ответ: Нормально.
Вопрос: Вскоре, видимо, появилась «новая тема»?
Ответ: Я бы назвал свою новую тему конца 60-х — темой «тотальной сатиры». Первой в этом ряду стоит «Стальная птица» (написана в 1965 году, напечатана в 1978 г. в США). Я тогда, в 60-е, увлекся театром. Сцена казалась мне подходящим местом для «тотальной сатиры». Первая пьеса, «Всегда в продаже», была поставлена в театре «Современник» Олегом Ефремовым с такими чудесными актерами, как Табаков, Лаврова, Гурченко, Казаков, Евстигнеев. Остальная моя драматургия была не так удачлива.
Вопрос: 60-е годы — зенит популярности: кино, пьесы, журналы, рассказы, книги. Что для вас стало пиком этого времени?
Ответ: «Затоваренная бочкотара». Люблю ее до сих пор нежною любовью.
Вопрос: Как ее опубликовали?
Ответ: Это загадка. Думаю, что в редакции ее не поняли. Толчком к повести явилось путешествие с отцом в его родное село на Рязанщине, в глубинку России. Там я нашел этот символ. Это не просто бочкотара, от нее попахивает метафизикой. Она что-то вроде неопознанных летающих объектов. Это как бы сублимация народной любви. Народ, лишенный духовной жизни, тем не менее ее подспудно жаждет и ищет предмет своей любви. В абсурдных обстоятельствах предмет может оказаться тоже абсурдным, например, «затоваренной бочкотарой». Люди одушевляют ее.
Вопрос: Как встретила печать «Бочкотару»?
Ответ: Разгромными статьями в «Литературной газете», «Комсомольской правде». Помню даже, как во время чехословацких событий какой-то военкор в какой-то газете писал о солдатах: «Какая у нас замечательная молодежь, и это несмотря на зловредные сочинения разных писак с их "затоваренными бочкотарами". Позднее я отразил это в «Ожоге», где ребята на танках в Чехословакии сидят и читают «Бочкотару».
Вопрос: «Жаль, что вас не было с нами» — одна из наиболее читаемых книг в советской литературе, продающаяся у торговцев по 10-15 рублей за книгу (теперь — наверно, дороже).
Ответ: Это последний сборник, который мне удалось собрать и выпустить. Потом в течение долгих лет в издательствах был запрет на мои сборники, несмотря на то, что в периодике кое-что появлялось.
Вопрос: Серия «Пламенные революционеры», ваш роман «Любовь к электричеству». Говорят, писатели шли в эту серию, в основном, из-за денег?
Ответ: Да, там жадные до денег люди собрались: Войнович, Трифонов, Гладилин, Окуджава, Ефимов, Аксенов. Конечно, все, не исключая меня, хотели заработать. Хотя бы для того, чтобы следующий год не батрачить, а писать «для души». Впрочем, я был даже увлечен по мере проникновения в материал. Время 1-й русской революции и сам образ Красина показались мне противоречивыми и интересными. Если внимательно читать, можно увидеть образ одержимого, как бы больного лихорадкой человека. В принципе, это кровавая история о том, как мужчины посылали умирать юношей.
Вопрос: В «Новом мире» были опубликованы ваши «Поиски жанра» и «Круглые сутки нон-стоп». О вашем сотрудничестве в последние годы с «Новым миром». Как он изменился, на ваш взгляд, после ухода Твардовского?
Ответ: Изменился кардинально, полностью утратил общественную позицию. Так же изменился и его оппонент — «Октябрь». Если первый выражал когда-то «либеральные» настроения, а второй — «консервативные», то сейчас оба приведены к общему знаменателю. Ни один советский журнал сейчас не отличается от другого. Но все-таки «Новый мир» иногда старается «держать марку», видимо, с молчаливого согласия аппарата. Публикация «Поисков жанра» имеет некоторую подоплеку. К концу 77-го года повесть после жестокой редактуры наконец была набрана. Я был в Париже, когда вдруг мне сообщили, что ее выбросили из номера и вообще из плана журнала. Тогда я дал телеграмму в журнал и потребовал, чтобы восстановили, и в интервью для «Голоса Америки» сказал об этом случае и о том, что мне надоели постоянные запреты и торможения, которые сопровождают меня всю мою литературную жизнь. И после этого вещь пошла в номер. Так что Париж — очень удобное место для разговора с «Новым миром».
Вопрос: Люди иногда спрашивают, зачем Аксенов пишет пьесы?
Ответ: Я писал их с 64-го по 68-й, прошу прощения, не так уж много, всего четыре. Они как раз выражали идею «тотальной сатиры»: «Всегда в продаже», «Твой убийца» (должен был ставить А. Эфрос, но...), «Четыре темперамента» (должен был ставить О. Ефремов, но...) и «Аристофаниада с лягушками» (должен был ставить В. Плучек, но...). Чрезвычайно горжусь своей несостоявшейся драматургией. Что касается новой пьесы «Цапля»...
Вопрос: Одну секунду, это уже следующий этап, так сказать, ваш западный литературный период: «Стальная птица» в «Глаголе», «Золотая наша железка» в «Ардисе», пьеса «Цапля» в «Континенте», то есть публикация произведений, которые так и не появились в Союзе. Почему вы решились?
Ответ: Почему я решил все это печатать на Западе? Накапливалось все больше и больше литературы под поверхностью. Меня, признаться, раздражали слухи, что я кончился как писатель. Был, дескать, писателем «молодежной темы» и выдохся — в то время как это были годы самой интенсивной работы. Я понял вдруг, что аппарат хочет из меня сделать литературного ремесленника. И в самом деле, поденной работы в кино и в издательствах было хоть отбавляй, свои же вещи я уже отчаялся напечатать. Тогда я принял решение — публиковаться на Западе. Пусть будут маленькие тиражи, в тысячу раз меньше читателей, но тем не менее, книги осуществятся, не сгниют. Рукописи, может, не горят, но гниют отлично. Так я пришел к этой идее — ВЫХОДИТЬ НА ПОВЕРХНОСТЬ, — и первым шагом была публикация в «Ардисе».
Вопрос: Как это отразилось на вашей жизни?
Ответ: Поначалу начальство сделало вид, что не заметило этих публикаций. К тому же, это были почти легальные книги, ведь я предлагал их повсюду. «Стальная птица» и «Золотая наша железка» кочевали по всем редакциям вплоть до «Байкала» и «Огней Сибири», часто были близки к публикации, но какая-то рука в последний момент их останавливала. Начальство — после их появления — дало понять, что согласно смотреть сквозь пальцы, если в дальнейшем я остановлюсь и не будет «Ожога». Однако, я уже принял решение, в общем-то довольно мучительное для русского прозаика, — печататься за границей. Другого пути уже не было.
Вопрос: Следующей, кажется, была «Цапля»? Какое, скажите, у вас сложилось впечатление от «Континента»? Как у автора и как у читателя.
Ответ: В «Цапле» у меня много словесной игры, и я, честно говоря, сидя в Москве, боялся, что опечаток будет тьма. Связаться я не мог, прочитать гранки тоже, но вдруг был приятно поражен высокой культурой набора, думаю, заслуга в этом Наташи Горбаневской. В России каждый номер «Континента» — нарасхват, и для меня всегда это было захватывающее чтение. Журнал склоняется к политическому звучанию, общественному. Хотя и литературные публикации, многие из них, заслуживают внимания. Максимов сделал то, о чем трудно было и мечтать.
Вопрос: О нашумевшем, знаменитом, историческом «Метрополе»! «Метрополь» — что это значит?
Ответ: Название «Метрополь» имеет три смысла. Прежде всего — это столица, мать городов, стало быть, Москва как наш непреходящий духовный центр. Во-вторых, «Метрополь» — это гостиница, крыша над головой для бездомной литературы. И третье — иронический смысл, связанный с метрополитеном. В русской литературе уже много десятилетий идет своего рода колониальная война. Писатели пытаются отстоять автономию литературы, ну, скажем, хотя бы отделить литературу от государства, как церковь. «Метрополь» тоже был выражением этой борьбы. За 20 лет своей работы я наблюдал развитие второго пласта литературы, и в нем мне виделись гораздо большие достижения, чем на поверхности. Я был свидетелем многих драматических судеб весьма талантливых литераторов.
Вопрос: Например?
Ответ: Генрих Сапгир, который не напечатал ни одного своего серьезного стихотворения «на поверхности». Евгений Рейн — очень большого дарования поэт, который к 45 годам сумел напечатать 2 стихотворения в альманахе «Молодой Ленинград». Фридрих Горенштейн за 20 лет опубликовал один рассказ в журнале, а у него на солидное собрание сочинений наберется произведений. И так далее. Передо мной вставала малообнадеживающая судьба следующего за нами молодого поколения. У них нет перспектив вынырнуть «на поверхность», потому что они не хотят следовать за толпой эпигонов «деревенской литературы», я бы ее назвал «квасной литературой». Так мы решили осуществить попытку прорыва. Это был не бунт, а прорыв с такой конструктивной целью: не разрушение здания, а попытка открыть окна, чтобы поменьше воняло сортиром.
Вопрос: Об авторах?
Ответ: Сначала мы думали, что не наберем авторов, а потом пришлось даже проводить селекцию. Появились новые имена: Тростников — философ, П. Кожевников — молодой прозаик, Ю. Кублановский — поэт, прежде в России не публиковавшийся. Первая большая публикация текстов покойного В. Высоцкого тоже имела место именно в «Метрополе».
Вопрос: Значит, сначала было «Что делать», а потом в традициях русской демократии «Кто виноват»?
Ответ: Метко замечено. Травля «Метрополя» носила странный характер, всё было шито белыми нитками. Трудно допустить, что они не знали о подготовке альманаха: вся Москва трепалась целый год, никто ничего не скрывал, а начальство молчало. Вой начался, когда мы назначили «вернисаж», завтрак с шампанским в кафе «Ритм», решили пригласить прессу: «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Ле Монд», «Литературную газету», «Советскую культуру»... Завтрак не состоялся, кафе закрыли на «санитарный день». Начались вызовы авторов вместе и по отдельности, потом состоялся первый секретариат, на который пригласили составителей, и второй, на который нас даже не пригласили, в своей собственной гопкомпании отвели душу. Однако наше дело было уже сделано: мы изготовили ровно 12 экземпляров нашего красивого альманаха, так как есть какая-то инструкция, что свыше 12 — это уже как бы нелегальное, противозаконное печатание и распространение литературы. Этот тираж 12 экземпляров мы и считали первым изданием. Один экземпляр, разумеется, — вы знаете, береженого Бог бережет — отправили на всякий случай на Запад. Еще один собирались представить в Госкомитет по издательским делам, добиваться официальной государственной публикации. Тут и началась свистопляска.
Вопрос: Какова судьба участников Альманаха?
Ответ: Судьба участников разная. Начальство старается проявлять в этом деле гибкость, непривычную для себя. Меня вот вытолкали на Запад. Уехал Горенштейн, не видя для себя никаких перспектив. Исключили из Союза Писателей молодых талантливых прозаиков — Попова и Ерофеева. В знак протеста против этого пошлого акта из членов этой мрачной организации вышли Липкин и Лиснянская. Белла Ахмадулина находится в изолированном положении, отрезанная от своих читателей. С другими стараются заигрывать, на что-то закрывают глаза, намекают на возможные подачки. Словом, типичная колониальная политика «разделяй и властвуй». Нелепая, конечно, политика в век такого широкого антиколониального движения.
Вопрос: О взорвавшемся «Ожоге»?
Ответ: Да никого я вовсе и не думал взрывать. Я не взрывник, наоборот, пытаюсь разминировать поле. «Ожог» я задумал давно, очень давно, может быть, в середине 60-х. Толчком послужил смешной эпизод: не то в ВТО, не то в Доме Кино я обратил внимание, когда одевался, на гардеробщика, похожего на министра. И мне кто-то сказал, что он действительно был важная птица при Сталине. Тут, разумеется, и зощенковский банщик вспомнился, и Жданов, и вообще вся эта бражка, которая из нас всю нашу жизнь старалась высосать. Но это был только толчок. Книга, к счастью, получилась не о них, а о жизни, слава Богу.
Вопрос: В русской литературе было, кажется, три врача: Чехов, Вересаев и Булгаков. Врач Аксенов — четвертый. В «Ожоге», как ни в каком другом вашем произведении, много сравнений, символов, метафор, связанных с анатомией и физиологией человеческого тела — с медициной. Это дань профессии?
Ответ: Странно, я даже не заметил этого. Может быть, и в самом деле «дань профессии».
Вопрос: Сейчас широко дискутируется употребление крепких выражений в современной прозе. Как вы относитесь к мату на страницах художественного произведения?
Ответ: Я думаю, что он может обогатить произведение, может и разрушить. Это зависит от чувства меры и от разных других причин, еще не выясненных теорией прозы.
Вопрос: Как вы думаете, будет ли когда-нибудь «Ожог» напечатан в России?
Ответ: А почему бы и нет? Я — оптимист. В Америке когда-то был запрещен Генри Миллер (постановлением суда). Его книги, я слышал, из Канады контрабандой возили. Ханжей раньше и здесь было навалом...
Вопрос: Пожалуй, в «Ожоге» вы первый раз приходите к Богу, явно и откровенно. Вы верите в Бога?
Ответ: Я очень давно верю в Бога. Человек я, к сожалению, не очень церковный, но по мироощущений) своему — полностью религиозен. Не могу себе представить мир в его материалистической модели — без Бога, в машинной модели.
Вопрос: Вижу у вас Библию на столе. Разрешили вывезти из Советского Союза?
Ответ: Если уж я ее ввез когда-то в СССР... С вывозом проблем было меньше. Впрочем, вспоминается смешной момент. Во время «шмона» в Шереметьево один таможенник подцепил нашу Библию. Он знал, что Библии запрещены к провозу, но как-то, видимо, перепутал направления. Майя (жена) ему объяснила, что мы не ввозим, а вывозим, что им это только на пользу.
Вопрос: Что стало с вашими книгами в Союзе?
Ответ: Мои книги были изъяты из всех библиотек еще за год до моего отъезда.
Вопрос: Что вы думаете по поводу «затворничества» Александра Исаевича Солженицына?
Ответ: Ничего по этому поводу не думаю. Затворничество — это дело личное. Его новых книг жду, как всегда с интересом. Очень высоко ценю Солженицына как писателя-историка.
Вопрос: Когда-то вас бичевали вместе с Андреем Вознесенским. Что он делает и делает ли что-нибудь?
Ответ: Вознесенский — человек очень талантливый, это, я думаю, ни у кого не вызывает сомнения. Он все время находится в творческом состоянии: либо продуцирует стихи, либо готовится к этому процессу. Ему нелегко, так как он старается выражать себя в условиях почти полной немоты. Но есть тут и нечто парадоксальное. Я иногда думаю, если бы немота кончилась и возникло бы много звуков, то Вознесенскому, может быть, стало бы труднее. Он по сути дела тренированный «астронавт» и настолько выработал искусство работать в безвоздушной среде, что если бы вакуум вдруг заполнился, то... Понимаете?
Вопрос: О вашем друге — Белле Ахмадулиной?
Ответ: Белла — это очень серьезное явление русской культуры. Белла — своего рода «Незнакомка» и была такой для целого поколения. Очень гармоничная личность, сливающаяся со своими стихами. Она живет внутри них. Сейчас она находится, я считаю, в очень важном для себя промежутке жизни и творчества. Возможно, ей нужно преодолеть свой романтический «image», что она, кажется, и делает. Это тяжело, может быть, не только для нее, но для всех нас, ее друзей. В принципе, мы не хотим, чтобы она уходила из своего привычного и любимого нами образа к другому. Но это, очевидно, необходимо для нее как для поэта. И для нас всех — вокруг. А мы живем вокруг нее, какие бы расстояния нас не разделяли.
Вопрос: Каких писателей-современников вы больше всего любите читать?
Ответ: Битова, Владимова, Вахтина, Искандера, Трифонова... Из молодых мне интересно читать Попова, Виктора Ерофеева, Соколова... Поставьте, пожалуйста, и там и сям многоточия.
Вопрос: Пять ваших любимых романов?
Ответ: «Фиеста», «Петербург», «Мастер и Маргарита», «Ловля форелей в Америке» Ричарда Бротигана (не переведен), «Бильярд в половине десятого».
Вопрос: И в заключение, по традиции: какие у вас...
Ответ: ...планы. После «Ожога» выходит мой следующий роман «Остров Крым». Начал писать новый большой роман, о фотографах. Затем будет роман о моем поколении, о нашей юности в 50-х годах. Есть много попутных идей, но времени не хватает. Пока вот буду романы писать. Пока есть замыслы, их осуществлять надо, иначе эти замыслы «затариваются, затюриваются, цветут желтым цветком и с места скатываются...», как в газетах пишут.
Интервью взято Л. С.
Декабрь 1980
Перед Рождеством в Мичигане
***
Указом от 12 января 1981 г. за подписью Л. Брежнева Президиум Верховного Совета СССР лишил писателя Василия Аксенова (вместе с Львом Копелевым и Раисой Орловой) советского гражданства, якобы за ущерб, нанесенный им престижу советского государства.
ЗАЯВЛЕНИЕ ДЛЯ ПРЕССЫ
Лишение нас с Копелевым советского гражданства — это очередная акция в той войне, которую ведет идеологический аппарат против российской интеллигенции, в частности против писателей. Решение это столь же несправедливо, сколь и бессмысленно. У писателя нельзя отобрать Родины. Я навсегда сохраню верность своей стране и своей культуре. Однако, должен признаться, что произнося слово Россия, я не имею в виду наших бездарных гонителей. Именно они находятся за пределами всякого гражданства.
24 янв. 1981 г. Василий Аксёнов
Пацифик Палисэдс, Калифорния
Беседа с писателем Василием Аксеновым // "Континент", 1981. №27.
Вопрос: Василий Павлович, ведь вы были врачом, да?
Ответ: Случайным был как раз медицинский путь. До 8-го класса я учился в Казани, потом — 9-10 классы — доучивался в Магадане. Мама вышла из лагеря в 1947 году и оставалась ссыльной в этом городе. Как раз в Магадане я и начал стишки писать. Воображал себя поэтом. Но поступил на медицинский факультет. Мама и отчим уговорили: «В лагерях врачам легче». Очевидно, вам ясно, какое у мальчика подразумевалось будущее. В 1953-м меня выгнали из Казанского университета как сына «врагов народа». Телега по инерции катилась, даже после смерти «Старика Онуфрия», как мы тогда называли Сталина. Позднее меня восстановили, и я уехал в Ленинград и в этом городе, представляющем собой «колыбель революции», доучился до диплома. Первая публикация моя состоялась в 52-м году в газете «Комсомолец Татарии»: выиграл конкурс студентов на лучшее стихотворение. Прозу начал писать в конце института. Первая серьезная публикация была под эгидой Катаева — в «Юности», в 1959: «Асфальтовая дорога» и «Полторы врачебных единицы», мои первые опубликованные рассказы...
Вопрос: И как же пошло дальше?
Ответ: По распределению я начал работать в порту Ленинграда карантинным врачом. Принимал и отправлял торговые судна. Знаете песенку «Большие корабли из океана...»? Там было интересно, совершенно новый опыт, люди из разных стран. Потом меня, однако, заслали в глушь, в больницу водников на Онежское озеро. Поселок назывался Вознесение, там я и начал писать первый роман. Как всякий начинающий писатель, писал о собственном опыте, но, так как мои первые шаги происходили на фоне «оттепели», колоссальных перемен в жизни советского общества, XX съезда, событий в Венгрии и т. д., я старался это хоть как-то отразить в своем романе. Я был четко намерен опубликовать «Коллеги», поэтому с самого начала бронировал роман, твердо зная, что звание советского писателя предусматривает определенный «изгиб души». Так что компромиссы начались с первых шагов. Поэтому рядом с образом бунтаря Максимова, отвергающего сталинизм, оказался и образ этакого идеалистического дурачка Зеленинг.
На Онежском озере я закончил «Коллег». В 1959 году переехал в Москву, женился. Писатель Владимир Померанцев, которому я первому показал роман, отнес его в «Юность». Тогда там прозой заведовала чудеснейшая молодая женщина, ее звали Мэри. В июне 1960 года, когда появилась повесть, журнал праздновал свой 5-летний юбилей в ресторане «Будапешт», и туда принесли еще «горячую» статью Рассадина из «Литературной газеты». Статья была о «Коллегах» и называлась «Шестидесятники». Ну и пошло: Малый театр сделал пьесу, которую потом играли 60 театров по всей стране, издательство «Советский писатель» выпустило повесть отдельной книгой, был поставлен фильм, в котором играло замечательное трио: Ливанов, Лановой, Онуфриев. Такого поворота я, признаться, не ожидал.
Вопрос: Как изменилась ваша жизнь, когда вы стали известным?
Ответ: Жизнь стала суетной: выступления, встречи, звонки. Я не всегда понимал, что происходит. Времени ни на что не хватало.
Вопрос: И все-таки вы писали? Уже пошли повести, цикл о молодых: «Звездный билет», июнь-июль 61-го, «Апельсины из Марокко», январь 63-го.
Ответ: Да, я увлечен был тогда своим молодым героем, мне казалось, что он своим существованием меняет советскую жизнь.
Вопрос: Как они проходили, эти повести?
Ответ: «Звездный билет» и «Апельсины из Марокко» подверглись жестокой критике. Говорилось, что они написаны «об извращенном типе молодежи», что хотя «у нас есть и такая молодежь, но не она определяет подлинную жизнь советского общества». Не проходило дня, чтобы не появлялось какой-нибудь омерзительной статьи по поводу «Билета». Похоже, что они стали меня подозревать... Лично неоднократно бомбил секретарь ЦК КПСС Ильичев, комсомольский вождь (бывший, ныне — спортивный) Сережа Павлов уподобился римскому сенатору Катону, который, помните, все талдычил про Карфаген, — так и Павлов каждый день давил по «Звездному билету». Потом и самого Хрущева к этому делу пристегнули. Четвертая моя книга о молодежи, роман «Пора, мой друг, пора», завершил эту серию. Я почувствовал, что, как говорится, «тема исчерпана»...
Вопрос: И начался...
Ответ: Я тогда очень увлекся жанром рассказа. Собственно говоря, еще в 1962 году на фоне «молодежной темы» я написал несколько рассказов и с волнением почувствовал, что нащупывается новый путь. Дальше — больше.
Вопрос: По вашим рассказам поставлен один из наиболее популярных фильмов — «Путешествие», состоящий из 3-х новелл: «Папа, сложи», «Завтраки 43-го года», «На полпути к Луне».
Ответ: Этот фильм замечателен тем, что в нем дебютировали три молодых режиссера и все три — женщины: Инна Селезнева, Инна Туманян и Джемма Фирсова. Согласитесь, довольно редкий триумф феминизма.
Вопрос: Как вы считаете, какие рассказы вам наиболее удались?
Ответ: «На полпути к Луне», «Победа», «Дикой», «Маленький Кит, лакировщик действительности». Из последних «Гибель Помпеи».
Вопрос: А «Местный хулиган Абрамашвили»?
Ответ: Нормально.
Вопрос: Вскоре, видимо, появилась «новая тема»?
Ответ: Я бы назвал свою новую тему конца 60-х — темой «тотальной сатиры». Первой в этом ряду стоит «Стальная птица» (написана в 1965 году, напечатана в 1978 г. в США). Я тогда, в 60-е, увлекся театром. Сцена казалась мне подходящим местом для «тотальной сатиры». Первая пьеса, «Всегда в продаже», была поставлена в театре «Современник» Олегом Ефремовым с такими чудесными актерами, как Табаков, Лаврова, Гурченко, Казаков, Евстигнеев. Остальная моя драматургия была не так удачлива.
Вопрос: 60-е годы — зенит популярности: кино, пьесы, журналы, рассказы, книги. Что для вас стало пиком этого времени?
Ответ: «Затоваренная бочкотара». Люблю ее до сих пор нежною любовью.
Вопрос: Как ее опубликовали?
Ответ: Это загадка. Думаю, что в редакции ее не поняли. Толчком к повести явилось путешествие с отцом в его родное село на Рязанщине, в глубинку России. Там я нашел этот символ. Это не просто бочкотара, от нее попахивает метафизикой. Она что-то вроде неопознанных летающих объектов. Это как бы сублимация народной любви. Народ, лишенный духовной жизни, тем не менее ее подспудно жаждет и ищет предмет своей любви. В абсурдных обстоятельствах предмет может оказаться тоже абсурдным, например, «затоваренной бочкотарой». Люди одушевляют ее.
Вопрос: Как встретила печать «Бочкотару»?
Ответ: Разгромными статьями в «Литературной газете», «Комсомольской правде». Помню даже, как во время чехословацких событий какой-то военкор в какой-то газете писал о солдатах: «Какая у нас замечательная молодежь, и это несмотря на зловредные сочинения разных писак с их "затоваренными бочкотарами". Позднее я отразил это в «Ожоге», где ребята на танках в Чехословакии сидят и читают «Бочкотару».
Вопрос: «Жаль, что вас не было с нами» — одна из наиболее читаемых книг в советской литературе, продающаяся у торговцев по 10-15 рублей за книгу (теперь — наверно, дороже).
Ответ: Это последний сборник, который мне удалось собрать и выпустить. Потом в течение долгих лет в издательствах был запрет на мои сборники, несмотря на то, что в периодике кое-что появлялось.
Вопрос: Серия «Пламенные революционеры», ваш роман «Любовь к электричеству». Говорят, писатели шли в эту серию, в основном, из-за денег?
Ответ: Да, там жадные до денег люди собрались: Войнович, Трифонов, Гладилин, Окуджава, Ефимов, Аксенов. Конечно, все, не исключая меня, хотели заработать. Хотя бы для того, чтобы следующий год не батрачить, а писать «для души». Впрочем, я был даже увлечен по мере проникновения в материал. Время 1-й русской революции и сам образ Красина показались мне противоречивыми и интересными. Если внимательно читать, можно увидеть образ одержимого, как бы больного лихорадкой человека. В принципе, это кровавая история о том, как мужчины посылали умирать юношей.
Вопрос: В «Новом мире» были опубликованы ваши «Поиски жанра» и «Круглые сутки нон-стоп». О вашем сотрудничестве в последние годы с «Новым миром». Как он изменился, на ваш взгляд, после ухода Твардовского?
Ответ: Изменился кардинально, полностью утратил общественную позицию. Так же изменился и его оппонент — «Октябрь». Если первый выражал когда-то «либеральные» настроения, а второй — «консервативные», то сейчас оба приведены к общему знаменателю. Ни один советский журнал сейчас не отличается от другого. Но все-таки «Новый мир» иногда старается «держать марку», видимо, с молчаливого согласия аппарата. Публикация «Поисков жанра» имеет некоторую подоплеку. К концу 77-го года повесть после жестокой редактуры наконец была набрана. Я был в Париже, когда вдруг мне сообщили, что ее выбросили из номера и вообще из плана журнала. Тогда я дал телеграмму в журнал и потребовал, чтобы восстановили, и в интервью для «Голоса Америки» сказал об этом случае и о том, что мне надоели постоянные запреты и торможения, которые сопровождают меня всю мою литературную жизнь. И после этого вещь пошла в номер. Так что Париж — очень удобное место для разговора с «Новым миром».
Вопрос: Люди иногда спрашивают, зачем Аксенов пишет пьесы?
Ответ: Я писал их с 64-го по 68-й, прошу прощения, не так уж много, всего четыре. Они как раз выражали идею «тотальной сатиры»: «Всегда в продаже», «Твой убийца» (должен был ставить А. Эфрос, но...), «Четыре темперамента» (должен был ставить О. Ефремов, но...) и «Аристофаниада с лягушками» (должен был ставить В. Плучек, но...). Чрезвычайно горжусь своей несостоявшейся драматургией. Что касается новой пьесы «Цапля»...
Вопрос: Одну секунду, это уже следующий этап, так сказать, ваш западный литературный период: «Стальная птица» в «Глаголе», «Золотая наша железка» в «Ардисе», пьеса «Цапля» в «Континенте», то есть публикация произведений, которые так и не появились в Союзе. Почему вы решились?
Ответ: Почему я решил все это печатать на Западе? Накапливалось все больше и больше литературы под поверхностью. Меня, признаться, раздражали слухи, что я кончился как писатель. Был, дескать, писателем «молодежной темы» и выдохся — в то время как это были годы самой интенсивной работы. Я понял вдруг, что аппарат хочет из меня сделать литературного ремесленника. И в самом деле, поденной работы в кино и в издательствах было хоть отбавляй, свои же вещи я уже отчаялся напечатать. Тогда я принял решение — публиковаться на Западе. Пусть будут маленькие тиражи, в тысячу раз меньше читателей, но тем не менее, книги осуществятся, не сгниют. Рукописи, может, не горят, но гниют отлично. Так я пришел к этой идее — ВЫХОДИТЬ НА ПОВЕРХНОСТЬ, — и первым шагом была публикация в «Ардисе».
Вопрос: Как это отразилось на вашей жизни?
Ответ: Поначалу начальство сделало вид, что не заметило этих публикаций. К тому же, это были почти легальные книги, ведь я предлагал их повсюду. «Стальная птица» и «Золотая наша железка» кочевали по всем редакциям вплоть до «Байкала» и «Огней Сибири», часто были близки к публикации, но какая-то рука в последний момент их останавливала. Начальство — после их появления — дало понять, что согласно смотреть сквозь пальцы, если в дальнейшем я остановлюсь и не будет «Ожога». Однако, я уже принял решение, в общем-то довольно мучительное для русского прозаика, — печататься за границей. Другого пути уже не было.
Вопрос: Следующей, кажется, была «Цапля»? Какое, скажите, у вас сложилось впечатление от «Континента»? Как у автора и как у читателя.
Ответ: В «Цапле» у меня много словесной игры, и я, честно говоря, сидя в Москве, боялся, что опечаток будет тьма. Связаться я не мог, прочитать гранки тоже, но вдруг был приятно поражен высокой культурой набора, думаю, заслуга в этом Наташи Горбаневской. В России каждый номер «Континента» — нарасхват, и для меня всегда это было захватывающее чтение. Журнал склоняется к политическому звучанию, общественному. Хотя и литературные публикации, многие из них, заслуживают внимания. Максимов сделал то, о чем трудно было и мечтать.
Вопрос: О нашумевшем, знаменитом, историческом «Метрополе»! «Метрополь» — что это значит?
Ответ: Название «Метрополь» имеет три смысла. Прежде всего — это столица, мать городов, стало быть, Москва как наш непреходящий духовный центр. Во-вторых, «Метрополь» — это гостиница, крыша над головой для бездомной литературы. И третье — иронический смысл, связанный с метрополитеном. В русской литературе уже много десятилетий идет своего рода колониальная война. Писатели пытаются отстоять автономию литературы, ну, скажем, хотя бы отделить литературу от государства, как церковь. «Метрополь» тоже был выражением этой борьбы. За 20 лет своей работы я наблюдал развитие второго пласта литературы, и в нем мне виделись гораздо большие достижения, чем на поверхности. Я был свидетелем многих драматических судеб весьма талантливых литераторов.
Вопрос: Например?
Ответ: Генрих Сапгир, который не напечатал ни одного своего серьезного стихотворения «на поверхности». Евгений Рейн — очень большого дарования поэт, который к 45 годам сумел напечатать 2 стихотворения в альманахе «Молодой Ленинград». Фридрих Горенштейн за 20 лет опубликовал один рассказ в журнале, а у него на солидное собрание сочинений наберется произведений. И так далее. Передо мной вставала малообнадеживающая судьба следующего за нами молодого поколения. У них нет перспектив вынырнуть «на поверхность», потому что они не хотят следовать за толпой эпигонов «деревенской литературы», я бы ее назвал «квасной литературой». Так мы решили осуществить попытку прорыва. Это был не бунт, а прорыв с такой конструктивной целью: не разрушение здания, а попытка открыть окна, чтобы поменьше воняло сортиром.
Вопрос: Об авторах?
Ответ: Сначала мы думали, что не наберем авторов, а потом пришлось даже проводить селекцию. Появились новые имена: Тростников — философ, П. Кожевников — молодой прозаик, Ю. Кублановский — поэт, прежде в России не публиковавшийся. Первая большая публикация текстов покойного В. Высоцкого тоже имела место именно в «Метрополе».
Вопрос: Значит, сначала было «Что делать», а потом в традициях русской демократии «Кто виноват»?
Ответ: Метко замечено. Травля «Метрополя» носила странный характер, всё было шито белыми нитками. Трудно допустить, что они не знали о подготовке альманаха: вся Москва трепалась целый год, никто ничего не скрывал, а начальство молчало. Вой начался, когда мы назначили «вернисаж», завтрак с шампанским в кафе «Ритм», решили пригласить прессу: «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Ле Монд», «Литературную газету», «Советскую культуру»... Завтрак не состоялся, кафе закрыли на «санитарный день». Начались вызовы авторов вместе и по отдельности, потом состоялся первый секретариат, на который пригласили составителей, и второй, на который нас даже не пригласили, в своей собственной гопкомпании отвели душу. Однако наше дело было уже сделано: мы изготовили ровно 12 экземпляров нашего красивого альманаха, так как есть какая-то инструкция, что свыше 12 — это уже как бы нелегальное, противозаконное печатание и распространение литературы. Этот тираж 12 экземпляров мы и считали первым изданием. Один экземпляр, разумеется, — вы знаете, береженого Бог бережет — отправили на всякий случай на Запад. Еще один собирались представить в Госкомитет по издательским делам, добиваться официальной государственной публикации. Тут и началась свистопляска.
Вопрос: Какова судьба участников Альманаха?
Ответ: Судьба участников разная. Начальство старается проявлять в этом деле гибкость, непривычную для себя. Меня вот вытолкали на Запад. Уехал Горенштейн, не видя для себя никаких перспектив. Исключили из Союза Писателей молодых талантливых прозаиков — Попова и Ерофеева. В знак протеста против этого пошлого акта из членов этой мрачной организации вышли Липкин и Лиснянская. Белла Ахмадулина находится в изолированном положении, отрезанная от своих читателей. С другими стараются заигрывать, на что-то закрывают глаза, намекают на возможные подачки. Словом, типичная колониальная политика «разделяй и властвуй». Нелепая, конечно, политика в век такого широкого антиколониального движения.
Вопрос: О взорвавшемся «Ожоге»?
Ответ: Да никого я вовсе и не думал взрывать. Я не взрывник, наоборот, пытаюсь разминировать поле. «Ожог» я задумал давно, очень давно, может быть, в середине 60-х. Толчком послужил смешной эпизод: не то в ВТО, не то в Доме Кино я обратил внимание, когда одевался, на гардеробщика, похожего на министра. И мне кто-то сказал, что он действительно был важная птица при Сталине. Тут, разумеется, и зощенковский банщик вспомнился, и Жданов, и вообще вся эта бражка, которая из нас всю нашу жизнь старалась высосать. Но это был только толчок. Книга, к счастью, получилась не о них, а о жизни, слава Богу.
Вопрос: В русской литературе было, кажется, три врача: Чехов, Вересаев и Булгаков. Врач Аксенов — четвертый. В «Ожоге», как ни в каком другом вашем произведении, много сравнений, символов, метафор, связанных с анатомией и физиологией человеческого тела — с медициной. Это дань профессии?
Ответ: Странно, я даже не заметил этого. Может быть, и в самом деле «дань профессии».
Вопрос: Сейчас широко дискутируется употребление крепких выражений в современной прозе. Как вы относитесь к мату на страницах художественного произведения?
Ответ: Я думаю, что он может обогатить произведение, может и разрушить. Это зависит от чувства меры и от разных других причин, еще не выясненных теорией прозы.
Вопрос: Как вы думаете, будет ли когда-нибудь «Ожог» напечатан в России?
Ответ: А почему бы и нет? Я — оптимист. В Америке когда-то был запрещен Генри Миллер (постановлением суда). Его книги, я слышал, из Канады контрабандой возили. Ханжей раньше и здесь было навалом...
Вопрос: Пожалуй, в «Ожоге» вы первый раз приходите к Богу, явно и откровенно. Вы верите в Бога?
Ответ: Я очень давно верю в Бога. Человек я, к сожалению, не очень церковный, но по мироощущений) своему — полностью религиозен. Не могу себе представить мир в его материалистической модели — без Бога, в машинной модели.
Вопрос: Вижу у вас Библию на столе. Разрешили вывезти из Советского Союза?
Ответ: Если уж я ее ввез когда-то в СССР... С вывозом проблем было меньше. Впрочем, вспоминается смешной момент. Во время «шмона» в Шереметьево один таможенник подцепил нашу Библию. Он знал, что Библии запрещены к провозу, но как-то, видимо, перепутал направления. Майя (жена) ему объяснила, что мы не ввозим, а вывозим, что им это только на пользу.
Вопрос: Что стало с вашими книгами в Союзе?
Ответ: Мои книги были изъяты из всех библиотек еще за год до моего отъезда.
Вопрос: Что вы думаете по поводу «затворничества» Александра Исаевича Солженицына?
Ответ: Ничего по этому поводу не думаю. Затворничество — это дело личное. Его новых книг жду, как всегда с интересом. Очень высоко ценю Солженицына как писателя-историка.
Вопрос: Когда-то вас бичевали вместе с Андреем Вознесенским. Что он делает и делает ли что-нибудь?
Ответ: Вознесенский — человек очень талантливый, это, я думаю, ни у кого не вызывает сомнения. Он все время находится в творческом состоянии: либо продуцирует стихи, либо готовится к этому процессу. Ему нелегко, так как он старается выражать себя в условиях почти полной немоты. Но есть тут и нечто парадоксальное. Я иногда думаю, если бы немота кончилась и возникло бы много звуков, то Вознесенскому, может быть, стало бы труднее. Он по сути дела тренированный «астронавт» и настолько выработал искусство работать в безвоздушной среде, что если бы вакуум вдруг заполнился, то... Понимаете?
Вопрос: О вашем друге — Белле Ахмадулиной?
Ответ: Белла — это очень серьезное явление русской культуры. Белла — своего рода «Незнакомка» и была такой для целого поколения. Очень гармоничная личность, сливающаяся со своими стихами. Она живет внутри них. Сейчас она находится, я считаю, в очень важном для себя промежутке жизни и творчества. Возможно, ей нужно преодолеть свой романтический «image», что она, кажется, и делает. Это тяжело, может быть, не только для нее, но для всех нас, ее друзей. В принципе, мы не хотим, чтобы она уходила из своего привычного и любимого нами образа к другому. Но это, очевидно, необходимо для нее как для поэта. И для нас всех — вокруг. А мы живем вокруг нее, какие бы расстояния нас не разделяли.
Вопрос: Каких писателей-современников вы больше всего любите читать?
Ответ: Битова, Владимова, Вахтина, Искандера, Трифонова... Из молодых мне интересно читать Попова, Виктора Ерофеева, Соколова... Поставьте, пожалуйста, и там и сям многоточия.
Вопрос: Пять ваших любимых романов?
Ответ: «Фиеста», «Петербург», «Мастер и Маргарита», «Ловля форелей в Америке» Ричарда Бротигана (не переведен), «Бильярд в половине десятого».
Вопрос: И в заключение, по традиции: какие у вас...
Ответ: ...планы. После «Ожога» выходит мой следующий роман «Остров Крым». Начал писать новый большой роман, о фотографах. Затем будет роман о моем поколении, о нашей юности в 50-х годах. Есть много попутных идей, но времени не хватает. Пока вот буду романы писать. Пока есть замыслы, их осуществлять надо, иначе эти замыслы «затариваются, затюриваются, цветут желтым цветком и с места скатываются...», как в газетах пишут.
Интервью взято Л. С.
Декабрь 1980
Перед Рождеством в Мичигане
***
Указом от 12 января 1981 г. за подписью Л. Брежнева Президиум Верховного Совета СССР лишил писателя Василия Аксенова (вместе с Львом Копелевым и Раисой Орловой) советского гражданства, якобы за ущерб, нанесенный им престижу советского государства.
ЗАЯВЛЕНИЕ ДЛЯ ПРЕССЫ
Лишение нас с Копелевым советского гражданства — это очередная акция в той войне, которую ведет идеологический аппарат против российской интеллигенции, в частности против писателей. Решение это столь же несправедливо, сколь и бессмысленно. У писателя нельзя отобрать Родины. Я навсегда сохраню верность своей стране и своей культуре. Однако, должен признаться, что произнося слово Россия, я не имею в виду наших бездарных гонителей. Именно они находятся за пределами всякого гражданства.
24 янв. 1981 г. Василий Аксёнов
Пацифик Палисэдс, Калифорния
Взято: vakin.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]