99 лет назад. "В Ангару их!". К годовщине расстрела Колчака

"Верховный правитель" России адмирал Александр Колчак (1873—1920)

7 февраля — очередная годовщина расстрела "Верховного правителя России" АдмиралЪа Александра Васильевича Колчака. Ниже приводится текст мемуарного очерка командира расстрела, председателя иркутской чрезвычайной следственной комиссии, допрашивавшей Колчака, Самуила Чудновского. Он был напечатан в "Правде" за 16 января 1935 года. Некоторые фразы, отсутствовавшие в очерке "Правды", появились в публикации очерка в 1961 году. Они ниже взяты в кавычки. Вообще, редакция 1935 года, пожалуй, лучше и грамотнее выполнена. Поэтому она и взята за основу текста.

«В первых числах февраля 1920 года Иркутску угрожала опасность со стороны наступающих каппелевских и других белогвардейских банд. В самом Иркутске было огромное количество враждебных Советской власти элементов. Состояли они преимущественно из бежавших из разных мест
Сибири контрразведчиков и охранников. В тюрьме сидела вся головка бывшего «правителя всея России» вместе с самим «правителем» — Колчаком.
Почуяв наступление генерала Войцеховского на Иркутск, контрреволюция окрылилась и стала готовиться к активному выступлению.
Материалы, захваченные мною при обысках, указывали, что в Иркутске существует подпольная белогвардейская организация, которая поставила себе задачей «освобождение Колчака и об'единение вокруг него остатков разбитых белых армий». Оценивая всю важность, которую представляет разработка материалов, касающихся Колчака и его правительства, следственная
комиссия вела под моим председательством подробнейший допрос самого Колчака, Пепеляева и других. Мне и другим товарищам казалось важным выявить полную картину деятельности бывших «правителей», чтобы затем судить Колчака открытым [народным] судом.
Допрос Колчака продолжался до 5 февраля 1920 года. В этот день стало известно, что не только иркутская контрреволюция добивается освобождения Колчака, но что этого добивается и Войцеховский: он требует, чтобы ему выдали Колчака, Пепеляева и других, ибо в противном случае он начнёт громить Иркутск.
[После допроса арестованных видных контрразведчиков стало ясно, что живой Колчак является чем-то вроде приманки или даже наркотиком для возбуждения контрреволюции.]
* * *

Считая положение серьёзным, я доложил об этом председателю революционного комитета тов. Ширямову. При этом я высказал мнение, что необходимо немедленно же расстрелять [руководящую] головку контрреволюции — человек около двадцати. [Ответом на попытки контрреволюции должна быть решительная расправа со всеми теми, вокруг которых бандиты предполагали объединиться.]
Моё предложение было передано ревкому для обсуждения. Пока же мне дано было распоряжение принять все меры к тому, чтобы не допустить побега Колчака из тюрьмы [и иметь надежную часть для эвакуации, в случае необходимости, Колчака в тыл].
[В течение всего дня] 6 февраля слышны были глухие отзвуки дальней орудийной стрельбы. Получили сведения, что Войцеховский близко подходит к станции Иннокентьевская. Приходилось целые сутки быть на ногах и чуть ли не ежечасно проверять караулы в тюрьме, тщательно осматривать прилегающие к тюрьме [кварталы]. В тюремных коридорах было установлено дежурство дружин.
7 февраля [в тексте 1961 года: 6 февраля] революционный комитет передал мне постановление о расстреле Колчака и Пепеляева.
Глубокой ночью я отправился в тюрьму, чтобы выполнить приказ ревкома. Со стороны Иннокентьевской слышны были выстрелы. Иногда казалось, что стреляют совсем близко. Город замер. Осмотрел посты. Убедившись, что на постах стоят свои люди, отборные дружинники, направился в одиночный корпус и приказал открыть камеру Колчака.
* * *



Я застал «правителя» недалеко от двери, в шубе и папахе. Видимо, он готов был в любую минуту выйти из тюрьмы [и начать «править»]. Я прочёл ему приказ ревкома. Окончив чтение, приказал надеть ему наручники.
— А разве суда не будет? Почему без суда? — спросил меня Колчак дрожащим голосом.
[По правде сказать, я был несколько озадачен таким вопросом. Удерживаясь, однако, от смеха, я сказал:]
— Давно ли вы стали сторонником расстрела только по суду? — ответил я ему.
Передав Колчака конвою, я приказал подождать меня внизу, а сам отправился в верхний этаж, где находился Пепеляев. Велел открыть его камеру.
Пепеляев сидел на койке и тоже был одет. Это меня ещё больше убедило, что «правители» с минуты на минуту ждали своего освобождения. Увидев меня и вооружённых людей в коридоре, Пепеляев побледнел и затрясся, как в лихорадке. [Противно было смотреть на эту громадную тушу, которая
тряслась, как студень.] Я объявил ему приказ.
— Меня расстрелять?.. За что? — проговорил он, зарыдав.
И вслед за тем быстро, быстро он выпалил следующее, видимо, заранее приготовленное заявление:
— Я уже давно примирился с существованием советской власти, я всё время стремился просить, чтобы меня использовали на работе, я приготовил даже прошение на имя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, у которого я прошу меня помиловать и очень прошу меня не расстреливать до получения ответа от ВЦИК.
Я взял у него бумагу, передал её кому-то из стоящих около дверей товарищей, кажется, моему секретарю Сергею Мосину, и сказал Пепеляеву:
— Приказ ревкома будет исполнен, что касается просьбы о помиловании, то об этом надо было подумать раньше.
Пепеляев, рыдая, продолжал бессвязно бормотать об ошибке в своей жизни, о том, что недостаточно учёл обстановку, и прочее. Я приказал ему прекратить всякие разговоры и передал его конвою.
* * *



Захватив внизу Колчака, мы направились в тюремную контору. Пока я делал распоряжение о выделении 15 человек из дружины, охранявшей тюрьму, мне доложили, что Колчак желает обратиться ко мне с какой-то просьбой.
— В чём дело?
— Прошу дать мне свидание с женой... Собственно, не с женой, — поправился он, — а с княжной Темирёвой.
— Какое же вы имеете отношение к Темирёвой?
— Она очень хороший человек, — отвечает мне Колчак. — Она заведывала у меня мастерскими по шитью солдатского белья.
[Хотя окружающая нас обстановка не располагала к шуткам и смеху, но после слов Колчака никто из товарищей не мог удержаться — все расхохотались.]
— Свидания разрешить не могу, — отвечаю я Колчаку. [— Желаете ли вы ещё о чём-нибудь попросить?
— Я прошу сообщить моей жене, которая живёт в Париже, что я благословляю своего сына.
— Сообщу.]
Рядом с Колчаком сидел Пепеляев, который продолжал рыдать. Наконец, он поднялся с места и дрожащей рукой передал мне записку, в которой нетвёрдым почерком было написано обращение к матери и ещё к кому-то с просьбой благословить его на смерть и не забыть [«своего] Виктора»... [Подавая записку, Пепеляев что-то залепетал, но понять его было совершенно невозможно.]
— Хорошо, записку передадим.
[Не прошло и минуты, как прибежал товарищ и спросил, можно ли разрешить Колчаку закурить трубку. Я разрешил. Товарищ ушёл, но вскоре вернулся обратно, бледный, как смерть.
— В чём дело? — спрашиваю. Не дожидаясь ответа, я как-то инстинктивно бросился в комнату, где находились Колчак и Пепеляев. Вижу, один из конвоиров держит в руках носовой платок и показывает то на Колчака, то на платок. Я взял платок и начал его ощупывать. Оказалось, что в одном из углов платка завязано что-то твёрдое, продолговатое, на ощупь напоминающее пулю к револьверу системы Браунинга малого калибра. Колчак сидит бледный, трубка в зубах трясётся. Я развязал узел и вынул маленький капсуль с какой-то белой начинкой. Нетрудно было догадаться, что Колчак хотел отравиться.]
* * *
Все формальности, наконец, закончены. Выходим за ворота тюрьмы.
Мороз 32–35 градусов по Реомюру. Ночь лунная, светлая. Тишина мёртвая. Только изредка со стороны Иннокентьевской раздаются отзвуки отдалённых орудийных и ружейных выстрелов. Конвой разделён на два кольца. В середине колец — Колчак спереди и Пепеляев сзади. Последний нарушает тишину дрожащей молитвой.
В 4 часа утра пришли мы к назначенному месту. К этому времени выстрелы со стороны Иннокентьевской стали слышаться всё яснее, всё ближе и ближе. Порой казалось, что перестрелка происходит совсем недалеко от нас. Мозг сверлила мысль: в то время, когда здесь кончают свою подлую жизнь два врага народа, в другой части города, быть может, контрреволюция делает ещё одну попытку громить мирное трудящееся население. [И именно потому, что знаешь, что кровавое дело Колчака ещё где-то продолжает тлеть, не терпится, и винтовки как-то сами устанавливаются в руках так, чтобы произвести первый выстрел.]
Раньше, чем отдать распоряжение стрелять, я в нескольких словах раз'яснил дружинникам [сущность и] значение этого акта.
Всё готово. Отдал распоряжение. Дружинники, взяв ружья наперевес, становятся полукругом.
На небе полная луна: светло, [как днём].
Мы стоим у высокой горы, к подножью которой примостился небольшой холм. На этот холм поставлены Колчак и Пепеляев. Колчак — высокий, худощавый, тип англичанина. Голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи, лицо бледное, глаза почти закрыты: [мертвец, да и только].
Команда дана. Где-то далеко раздался пушечный выстрел, и в унисон с ним, как бы в ответ ему, дружинники дали залп. И затем, на всякий случай, ещё один.
* * *
Приказ ревкома выполнен. Расстрел Колчака и Пепеляева ускорила контрреволюция своими выступлениями, поэтому яма не была приготовлена.
— Куда девать трупы, — спрашивают начальник дружины и комендант тюрьмы.
[Не успел я ответить, как за меня почти разом ответили все дружинники.]
За меня ответил один из дружинников:
— Палачей сибирского крестьянства надо отправить туда, где тысячами лежат ни в чём не повинные рабочие и крестьяне, замученные колчаковскими карательными отрядами... В Ангару их!
И трупы были спущены в вырубленную дружинниками прорубь.
Так закончили свой [контрреволюционный] путь «правитель» Колчак и его первый министр Пепеляев."


Плакат, выпущенный самими белогвардейцами. Он ясно показывает, КТО реально хозяйничал в "белой" России

Взято: foto-history.livejournal.com

уникальные шаблоны и модули для dle