Звенигородская контрреволюция
---
После кончины преподобного Сергия Радонежского братия Троицкой обители избрали игуменом его ученика Савву. Шесть лет он был настоятелем в знаменитом монастыре, а потом, ища безмолвия и тихой молитвы, сложил с себя игуменство.
Но в 1398 году звенигородский князь Юрий Дмитриевич, крестник преподобного Сергия и духовный сын Саввы, умолил последнего поселиться возле Звенигорода, в основанном князем новом монастыре на холме Сторожи. Здесь и окончил свои дни старец игумен, здесь же был похоронен, и от его гроба пошли исцеления. 19 января 1655 года были торжественно обретены святые мощи преподобного Саввы Сторожевского.
Саввино-Сторожевский монастырь полюбился русским царям и боярам, которые делали в него большие вклады. Монастырская ризница считалась одной из богатейших сокровищниц православной церкви. Особенно гордились монахи колоколом, отлитым из бронзы с добавлением медных копеек, изъятых из обращения после Медного бунта в Москве. Гордились колоколом с изумительным звоном все звенигородцы и увековечили его, поместив в центр герба своего города. Звенигородский уезд жил тихой провинциальной жизнью вплоть до Октябрьской революции.
Но в мае 1918 года советские газеты запестрели сообщениями о попытке «контрреволюционного мятежа» в Саввино-Сторожевском монастыре. Улицы в городе и селах, а позже окрестные колхозы стали называть именем «героически погибшего мученика революции» комиссара Макарова. Краеведческая литература советской эпохи потчевала доверчивых туристов рассказами о подавлении революционными войсками в Звенигороде монархического восстания.
Что же произошло на самом деле в красивейшем подмосковном уезде, прозванном «русской Швейцарией»? Месяц спустя после опубликования декрета о свободе совести, в конце февраля 1918 года, Ягуньинским волостным Советом были отобраны у Саввино-Сторожевского монастыря Акиновская роща, мельница, конный и скотный дворы, гостиница. Приезжали под видом «археологической комиссии» революционные гости из Москвы, шныряли по всему монастырю, вынюхивали, чем здесь можно поживиться. В окрестных селах судачили: — Сегодня приехали посмотреть, завтра к себе все увезут. — Им бы лишь грабить да гадить. — Комиссарского начальства развелось — пропасть, и всяк на себя одеяло тянет. По монастырю расхаживали теперь не только монахи и богомольцы, но и «ягуньинский волостной комиссар монастырской гостиницы» Константин Макаров.
Как игумен с крестом, Макаров не расставался с револьвером, помахивал им при встрече с монахами и при обыске их келий. А народ окрестных сел и деревень голодал. На сходках требовали возврата реквизированного зимой хлеба, ругали новую власть.
К горьким рассказам о крестьянской жизни прислушивались богомольцы, стекавшиеся в монастырь со всей России, и гадали: когда же наступит обещанное большевиками счастливое житье? Когда все перемрут? Счастливым житьем в Звенигородском уезде, по наблюдениям земляков, наслаждался только комиссар Макаров. Он реквизировал припрятанную монахами на случай голода провизию, пугал богомольцев своим воинственным видом и показным атеизмом, грозился то опечатать монастырскую ризницу, то посшибать колокола. Наконец 26 марта он решил, что пора от слов переходить к делу, ведь в декрете сказано, что все церковное нынче стало народным, а он и есть народ, как объяснили ему вышестоящие народные комиссары. Макаров явился со своим секретарем и милиционерами к игумену Макарию и потребовал немедленно сдать ему все монастырское имущество. — Без разрешения церковного начальства не могу, — отказал отец Макарий. — Я лишь наместник настоятеля монастыря и должен известить о вашем понуждении своего епископа. — Семь дней даю сроку, — предупредил Макаров, поигрывая револьвером. Но даже по советским законам имущество монастыря должно было принадлежать народу, а не комиссару Макарову. Игумен послал отца Лаврентия в Ягуньино и Саввину слободу рассказать крестьянам о случившемся. Крестьяне собрались на сходку. Со словом к своей пастве обратился священник Василий Державин. — Мы должны взять монастырское имущество в руки прихожан, как допускается советским декретом, — предложил он, — и не допускать к нему безбожников. Народ горячился: — Руки бы поотрубать комиссарам, чтобы не зарились на чужое. — Если будут грабить, надо звонить в набат. — Айда сейчас к монастырю крестным ходом. От слов до дела иной раз долгий-предолгий путь. Вперед вышел председатель Ягуньинского волостного Совета Алексей Астафьев. — Не допущу! — повелительно осадил он народ. — Крестные ходы разрешаются Советской властью только по заранее утвержденному расписанию. Пошумели еще немного и, хотя отец Василий на коленях умолял тотчас идти в монастырь защищать святыни, решили разойтись по домам, не желая спорить с законом, да и церковное имущество пока еще оставалось на своем исконном месте. Макаров, узнав о сходке, заявился с милиционерами-телохранителями на дом к священнику Державину и произвел у него обыск. Из контрреволюционного нашлось только постановление «Союза трех селений» о желании религиозного воспитания детей, несмотря на советский запрет продолжать в школе преподавания Закона Божия. Постановление комиссар прихватил с собой, прихватил и продиктованную отцу Василию подписку о неучастии в каких-либо политических акциях. Спокойствие мирного Звенигородского уезда не нарушили ни обыск у приходского священника, ни новый приказ Макарова всем, проживающим в монастырской гостинице, немедленно очистить ее, ни его настойчивая агитация среди монахов не подчиняться распоряжениям игумена. И все же глухой ропот нарастал. Особенно после того, как мальчишка-комиссар Макаров без согласия односельчан заменил председателя волостного Совета и двух писарей.
В самом монастыре обстановка тоже накалялась. Особенно после того, как в древнюю обитель понаехало множество комиссаров из Звенигорода. Побродив по монастырскому двору и заглянув во все щели, они постановили присвоить Советской власти, то бишь себе, здание духовного училища, а также довольствие ста четырех его учеников — шесть мешков муки и пуд сахара. Отца Макария, который попробовал роптать, уездные комиссары строго предупредили, что, «если он хочет жить в мире с Советской властью, пусть заботится о делах небесных и оставит в покое устроение жизни земной». Под конец реквизиции они ограбили квартиры учителей духовного училища, а Макаров, узнав, что у преподавателей нашли муку про запас, вдобавок засадил их в тюрьму «за сокрытие запасов продовольствия». В тот же день вечером два ягуньинских крестьянина встретили отца ретивого комиссара (кстати, владельца чайной) с мешочком. — Что несешь? — Муку. — С монастыря? — Нет, моя. — Врешь, тебе небось сынок уже и коров с монастыря приводит. Обозленные мужики отвели Комиссарова родителя в Ягуньинский волостной Совет и потребовали составить протокол о краже. Судя по утру следующего дня, 15 мая, день должен был быть солнечным и тихим. В семь часов утра в Ягуньино застучали в окна, собирая народ на сходку. Разговор пошел об ограблении монахов, сытой жизни комиссаров, разорении крестьянского хозяйства. Порешили всем миром идти в монастырь «сменять Макарова». По пути попали на сходку в Саввиной слободе, где крестьяне собрались распределять семенной картофель. — Отец Макарова, — обратился к слободчанам ягуньинский староста Шумов, — вчера попался с мукой, уворованной из монастыря. Вы, саввинские, живете рядом с обителью, а не знаете, что ее грабят. Составили резолюцию о смещении Макарова, и оба села двинулись к монастырю. Макаров тем временем с членами президиума Звенигородского Совета и милиционерами составлял опись хозяйства духовного училища, которое должно было отойти к нему. Затем произвел обыск на квартире смотрителя училища Халанского. Тут-то и подошла толпа. Комиссар, привыкший, что ему повинуются беспрекословно, вышел к народу, привычно поигрывая револьвером. Но на этот раз мужики и бабы не сробели. — Обезоружить его! — закричали в несколько голосов. В мгновение молодцеватого вояку окружили и отняли у него опасную комиссарскую игрушку. Тут-то он и понял, что ему несдобровать, если не умерит гонор, и трусливо стал уверять земляков, что готов сдать должность. Выборные мужики повели Макарова в его гостиничный номер сдавать дела. А народ все прибывал. Прибежали из Шихова, Посада, других окрестных сел. Набралось полторы тысячи озлобленных крестьян.
Почувствовав свою силу и робость власти, они распалились. — Дармоеды, сукины дети, понавешали в святом месте вывесок. С гостиницы содрали вывеску районного Совета. — Все они тут лопали наше добро. Поймали секретаря Макарова Соколова, нашли у него ключи и, открыв помещение Совета, разгромили его. — Не пускайте комиссаров к телефону!.. Смотри, вон один побежал к лесу. Догнали. Стали бить. — Давай выводи Макарова! Из гостиницы вышел один из выборных крестьян, Василий Дешевый. — Граждане, вы же пришли не убивать, а лишить полномочий Макарова. Он сейчас передает бумаги и печать. — В зад себе печать засунь. Бей его — он за комиссаров! Толпа оттолкнула Дешевого и хлынула в гостиницу. Кто-то ударил в набат, будоража мятежный крестьянский дух. Макарова выволокли на монастырский двор — забили до смерти. Под руку попались комиссарский секретарь Соколов и милиционер Ротнов. Забили насмерть обоих. Уже звонили колокола всех окрестных сел. Бросились в Звенигород — громить советские учреждения. По дороге обрывали телефонные и телеграфные провода, растаскивали на колья изгороди, развели мост через Москву-реку. Все советское городское начальство, прослышав про бунт, загодя попряталось у родственников и знакомых. Разбушевавшиеся крестьяне первым делом разгромили воинское присутствие и Дом Красной Армии, набрав там до полутора сотен винтовок. С оружием и колами разбежались по всему городу. Палили в воздух непрестанно, но, слава богу, никого не подстрелили. Из казармы разбежавшихся милиционеров растащили по домам три подушки, три самовара, восемь полушубков, девятнадцать кроватей, шкаф для нотных книг и наставление по уходу за лошадьми. Отловили несколько «членов президиума» и под охраной отволокли их в уездную тюрьму. Били в набат со всех городских церквей. Потом, малость успокоившись, разбрелись по домам родственников и друзей, по чайным и трактирам, где похвалялись своей победой над комиссарами. А в монастыре, возле ворот, столпившись вокруг вынесенной из церкви высокочтимой иконы, иеромонах Ефрем с братией служили молебен, призывая крестьян к смирению.
К вечеру прибыл к Звенигороду отряд красноармейцев из Павловой слободы. Но в город войти побоялись — оттуда слышалась беспорядочная стрельба. Решили лишь выставить на дорогах дозоры. Вскоре подошли еще два отряда с пулеметами из Аксиньевской волости. Тогда-то и отважились на штурм. Ворвались в город с пулеметным треском. Но увидели вокруг не ощерившегося штыками врага, а безлюдное провинциальное захолустье. Мятежники, напившись чаю и водки, потайными тропками разбрелись по своим селам или спокойно похрапывали в домах своих городских родственников. Никто из них не помышлял, что вырвавшаяся наружу их скоротечная лютая злоба завтра будет окрещена «звенигородским контрреволюционным мятежом», что предстоят многочисленные аресты, допросы, доносы и, наконец, громкий судебный процесс. На скамью подсудимых попадали по оговору скандального соседа, даже по ошибке, ибо людей с одинаковыми фамилиями, которые назывались на допросах и в доносах, в селах было предостаточно. Судьи не удосужились обратить внимание даже на настойчивые заявления адвокатов о необходимости «обследовать некоторые действия покойного Макарова». Его нельзя было поминать недобрым словом, потому что газеты наперебой писали о нем, как о герое революции, павшем смертью храбрых на боевом посту.
Московский революционный трибунал постановил, что события 15 мая 1918 года в Саввино-Сторожевском монастыре «не были случайным бунтом на почве голода, а хорошо организованное выступление с целью низвержения рабоче-крестьянской власти в Звенигороде». Двух крестьян, игумена Макария, который в день восстания был в Москве, и священника Василия Державина, даже не выходившего 15 мая из своего дома в Саввиной слободе, трибунал приговорил «подвергнуть бессрочному тюремному заключению с тягчайшими принудительными работами, с лишением права на свидание с родными». Еще восьмерых крестьян — к тюремному заключению на десять лет. Еще пятерых и иеромонаха Феофана — на три года. Семерых, «принимавших слабое участие в восстании», оштрафовали на пятнадцать тысяч рублей «с круговой порукой». И все же громкого процесса, как обещала пресса, не получилось. Да разве мыслимо отыскать задним числом среди нескольких тысяч крестьян тех, кто забил насмерть трех советских служащих? Оно бы и искать не пришлось, сразу бы выдумали виновных, будь среди мятежной толпы хоть плохонькие, но все же помещики, царские офицеры, капиталисты. А тут — одна голь перекатная. Вот и пришлось наказывать не за убийство, а за «возбуждение грубых инстинктов толпы», «участие в раздаче оружия», «агитацию пойти в монастырь», «противодействие распоряжениям Советской власти в деле перехода имущества монастырской гостиницы в распоряжение Ягуньинского Совета». Но память о крестьянском бунте все же была увековечена. В путеводителях по Звенигороду в течение десятилетий печатали развесистую клюкву. «Мирное развитие революции нарушило выступление реакционного духовенства и кулачества. 15 мая 1918 года произошла попытка контрреволюционного мятежа в Саввино-Сторожевском монастыре. Однако массы не поддержали мятежников, и попытка восстания была ликвидирована к вечеру 15-го же мая». Вся наша история советского периода была пропущена через чистилище революционного романтизма. Но не занесет ли нас теперь в иную крайность и не станут ли теперь ягуньинские мужики и бабы бескомпромиссными борцами за Веру, Царя и Отечество?
По документам ЦГАМО, фонд 2612, опись 1, дела 12–14
Источник: http://statehistory.ru/books/Povsednevnaya-zhizn-Rossii-v-zasedaniyakh-mirovogo-suda-i-revtribunala--1860-1920-e-gody/96
Вот, что творилось около нашей дачи. Интересно читать, представляя себе все события на местности. Ужасы какие
Но в 1398 году звенигородский князь Юрий Дмитриевич, крестник преподобного Сергия и духовный сын Саввы, умолил последнего поселиться возле Звенигорода, в основанном князем новом монастыре на холме Сторожи. Здесь и окончил свои дни старец игумен, здесь же был похоронен, и от его гроба пошли исцеления. 19 января 1655 года были торжественно обретены святые мощи преподобного Саввы Сторожевского.
Саввино-Сторожевский монастырь полюбился русским царям и боярам, которые делали в него большие вклады. Монастырская ризница считалась одной из богатейших сокровищниц православной церкви. Особенно гордились монахи колоколом, отлитым из бронзы с добавлением медных копеек, изъятых из обращения после Медного бунта в Москве. Гордились колоколом с изумительным звоном все звенигородцы и увековечили его, поместив в центр герба своего города. Звенигородский уезд жил тихой провинциальной жизнью вплоть до Октябрьской революции.
Но в мае 1918 года советские газеты запестрели сообщениями о попытке «контрреволюционного мятежа» в Саввино-Сторожевском монастыре. Улицы в городе и селах, а позже окрестные колхозы стали называть именем «героически погибшего мученика революции» комиссара Макарова. Краеведческая литература советской эпохи потчевала доверчивых туристов рассказами о подавлении революционными войсками в Звенигороде монархического восстания.
Что же произошло на самом деле в красивейшем подмосковном уезде, прозванном «русской Швейцарией»? Месяц спустя после опубликования декрета о свободе совести, в конце февраля 1918 года, Ягуньинским волостным Советом были отобраны у Саввино-Сторожевского монастыря Акиновская роща, мельница, конный и скотный дворы, гостиница. Приезжали под видом «археологической комиссии» революционные гости из Москвы, шныряли по всему монастырю, вынюхивали, чем здесь можно поживиться. В окрестных селах судачили: — Сегодня приехали посмотреть, завтра к себе все увезут. — Им бы лишь грабить да гадить. — Комиссарского начальства развелось — пропасть, и всяк на себя одеяло тянет. По монастырю расхаживали теперь не только монахи и богомольцы, но и «ягуньинский волостной комиссар монастырской гостиницы» Константин Макаров.
Как игумен с крестом, Макаров не расставался с револьвером, помахивал им при встрече с монахами и при обыске их келий. А народ окрестных сел и деревень голодал. На сходках требовали возврата реквизированного зимой хлеба, ругали новую власть.
К горьким рассказам о крестьянской жизни прислушивались богомольцы, стекавшиеся в монастырь со всей России, и гадали: когда же наступит обещанное большевиками счастливое житье? Когда все перемрут? Счастливым житьем в Звенигородском уезде, по наблюдениям земляков, наслаждался только комиссар Макаров. Он реквизировал припрятанную монахами на случай голода провизию, пугал богомольцев своим воинственным видом и показным атеизмом, грозился то опечатать монастырскую ризницу, то посшибать колокола. Наконец 26 марта он решил, что пора от слов переходить к делу, ведь в декрете сказано, что все церковное нынче стало народным, а он и есть народ, как объяснили ему вышестоящие народные комиссары. Макаров явился со своим секретарем и милиционерами к игумену Макарию и потребовал немедленно сдать ему все монастырское имущество. — Без разрешения церковного начальства не могу, — отказал отец Макарий. — Я лишь наместник настоятеля монастыря и должен известить о вашем понуждении своего епископа. — Семь дней даю сроку, — предупредил Макаров, поигрывая револьвером. Но даже по советским законам имущество монастыря должно было принадлежать народу, а не комиссару Макарову. Игумен послал отца Лаврентия в Ягуньино и Саввину слободу рассказать крестьянам о случившемся. Крестьяне собрались на сходку. Со словом к своей пастве обратился священник Василий Державин. — Мы должны взять монастырское имущество в руки прихожан, как допускается советским декретом, — предложил он, — и не допускать к нему безбожников. Народ горячился: — Руки бы поотрубать комиссарам, чтобы не зарились на чужое. — Если будут грабить, надо звонить в набат. — Айда сейчас к монастырю крестным ходом. От слов до дела иной раз долгий-предолгий путь. Вперед вышел председатель Ягуньинского волостного Совета Алексей Астафьев. — Не допущу! — повелительно осадил он народ. — Крестные ходы разрешаются Советской властью только по заранее утвержденному расписанию. Пошумели еще немного и, хотя отец Василий на коленях умолял тотчас идти в монастырь защищать святыни, решили разойтись по домам, не желая спорить с законом, да и церковное имущество пока еще оставалось на своем исконном месте. Макаров, узнав о сходке, заявился с милиционерами-телохранителями на дом к священнику Державину и произвел у него обыск. Из контрреволюционного нашлось только постановление «Союза трех селений» о желании религиозного воспитания детей, несмотря на советский запрет продолжать в школе преподавания Закона Божия. Постановление комиссар прихватил с собой, прихватил и продиктованную отцу Василию подписку о неучастии в каких-либо политических акциях. Спокойствие мирного Звенигородского уезда не нарушили ни обыск у приходского священника, ни новый приказ Макарова всем, проживающим в монастырской гостинице, немедленно очистить ее, ни его настойчивая агитация среди монахов не подчиняться распоряжениям игумена. И все же глухой ропот нарастал. Особенно после того, как мальчишка-комиссар Макаров без согласия односельчан заменил председателя волостного Совета и двух писарей.
В самом монастыре обстановка тоже накалялась. Особенно после того, как в древнюю обитель понаехало множество комиссаров из Звенигорода. Побродив по монастырскому двору и заглянув во все щели, они постановили присвоить Советской власти, то бишь себе, здание духовного училища, а также довольствие ста четырех его учеников — шесть мешков муки и пуд сахара. Отца Макария, который попробовал роптать, уездные комиссары строго предупредили, что, «если он хочет жить в мире с Советской властью, пусть заботится о делах небесных и оставит в покое устроение жизни земной». Под конец реквизиции они ограбили квартиры учителей духовного училища, а Макаров, узнав, что у преподавателей нашли муку про запас, вдобавок засадил их в тюрьму «за сокрытие запасов продовольствия». В тот же день вечером два ягуньинских крестьянина встретили отца ретивого комиссара (кстати, владельца чайной) с мешочком. — Что несешь? — Муку. — С монастыря? — Нет, моя. — Врешь, тебе небось сынок уже и коров с монастыря приводит. Обозленные мужики отвели Комиссарова родителя в Ягуньинский волостной Совет и потребовали составить протокол о краже. Судя по утру следующего дня, 15 мая, день должен был быть солнечным и тихим. В семь часов утра в Ягуньино застучали в окна, собирая народ на сходку. Разговор пошел об ограблении монахов, сытой жизни комиссаров, разорении крестьянского хозяйства. Порешили всем миром идти в монастырь «сменять Макарова». По пути попали на сходку в Саввиной слободе, где крестьяне собрались распределять семенной картофель. — Отец Макарова, — обратился к слободчанам ягуньинский староста Шумов, — вчера попался с мукой, уворованной из монастыря. Вы, саввинские, живете рядом с обителью, а не знаете, что ее грабят. Составили резолюцию о смещении Макарова, и оба села двинулись к монастырю. Макаров тем временем с членами президиума Звенигородского Совета и милиционерами составлял опись хозяйства духовного училища, которое должно было отойти к нему. Затем произвел обыск на квартире смотрителя училища Халанского. Тут-то и подошла толпа. Комиссар, привыкший, что ему повинуются беспрекословно, вышел к народу, привычно поигрывая револьвером. Но на этот раз мужики и бабы не сробели. — Обезоружить его! — закричали в несколько голосов. В мгновение молодцеватого вояку окружили и отняли у него опасную комиссарскую игрушку. Тут-то он и понял, что ему несдобровать, если не умерит гонор, и трусливо стал уверять земляков, что готов сдать должность. Выборные мужики повели Макарова в его гостиничный номер сдавать дела. А народ все прибывал. Прибежали из Шихова, Посада, других окрестных сел. Набралось полторы тысячи озлобленных крестьян.
Почувствовав свою силу и робость власти, они распалились. — Дармоеды, сукины дети, понавешали в святом месте вывесок. С гостиницы содрали вывеску районного Совета. — Все они тут лопали наше добро. Поймали секретаря Макарова Соколова, нашли у него ключи и, открыв помещение Совета, разгромили его. — Не пускайте комиссаров к телефону!.. Смотри, вон один побежал к лесу. Догнали. Стали бить. — Давай выводи Макарова! Из гостиницы вышел один из выборных крестьян, Василий Дешевый. — Граждане, вы же пришли не убивать, а лишить полномочий Макарова. Он сейчас передает бумаги и печать. — В зад себе печать засунь. Бей его — он за комиссаров! Толпа оттолкнула Дешевого и хлынула в гостиницу. Кто-то ударил в набат, будоража мятежный крестьянский дух. Макарова выволокли на монастырский двор — забили до смерти. Под руку попались комиссарский секретарь Соколов и милиционер Ротнов. Забили насмерть обоих. Уже звонили колокола всех окрестных сел. Бросились в Звенигород — громить советские учреждения. По дороге обрывали телефонные и телеграфные провода, растаскивали на колья изгороди, развели мост через Москву-реку. Все советское городское начальство, прослышав про бунт, загодя попряталось у родственников и знакомых. Разбушевавшиеся крестьяне первым делом разгромили воинское присутствие и Дом Красной Армии, набрав там до полутора сотен винтовок. С оружием и колами разбежались по всему городу. Палили в воздух непрестанно, но, слава богу, никого не подстрелили. Из казармы разбежавшихся милиционеров растащили по домам три подушки, три самовара, восемь полушубков, девятнадцать кроватей, шкаф для нотных книг и наставление по уходу за лошадьми. Отловили несколько «членов президиума» и под охраной отволокли их в уездную тюрьму. Били в набат со всех городских церквей. Потом, малость успокоившись, разбрелись по домам родственников и друзей, по чайным и трактирам, где похвалялись своей победой над комиссарами. А в монастыре, возле ворот, столпившись вокруг вынесенной из церкви высокочтимой иконы, иеромонах Ефрем с братией служили молебен, призывая крестьян к смирению.
К вечеру прибыл к Звенигороду отряд красноармейцев из Павловой слободы. Но в город войти побоялись — оттуда слышалась беспорядочная стрельба. Решили лишь выставить на дорогах дозоры. Вскоре подошли еще два отряда с пулеметами из Аксиньевской волости. Тогда-то и отважились на штурм. Ворвались в город с пулеметным треском. Но увидели вокруг не ощерившегося штыками врага, а безлюдное провинциальное захолустье. Мятежники, напившись чаю и водки, потайными тропками разбрелись по своим селам или спокойно похрапывали в домах своих городских родственников. Никто из них не помышлял, что вырвавшаяся наружу их скоротечная лютая злоба завтра будет окрещена «звенигородским контрреволюционным мятежом», что предстоят многочисленные аресты, допросы, доносы и, наконец, громкий судебный процесс. На скамью подсудимых попадали по оговору скандального соседа, даже по ошибке, ибо людей с одинаковыми фамилиями, которые назывались на допросах и в доносах, в селах было предостаточно. Судьи не удосужились обратить внимание даже на настойчивые заявления адвокатов о необходимости «обследовать некоторые действия покойного Макарова». Его нельзя было поминать недобрым словом, потому что газеты наперебой писали о нем, как о герое революции, павшем смертью храбрых на боевом посту.
Московский революционный трибунал постановил, что события 15 мая 1918 года в Саввино-Сторожевском монастыре «не были случайным бунтом на почве голода, а хорошо организованное выступление с целью низвержения рабоче-крестьянской власти в Звенигороде». Двух крестьян, игумена Макария, который в день восстания был в Москве, и священника Василия Державина, даже не выходившего 15 мая из своего дома в Саввиной слободе, трибунал приговорил «подвергнуть бессрочному тюремному заключению с тягчайшими принудительными работами, с лишением права на свидание с родными». Еще восьмерых крестьян — к тюремному заключению на десять лет. Еще пятерых и иеромонаха Феофана — на три года. Семерых, «принимавших слабое участие в восстании», оштрафовали на пятнадцать тысяч рублей «с круговой порукой». И все же громкого процесса, как обещала пресса, не получилось. Да разве мыслимо отыскать задним числом среди нескольких тысяч крестьян тех, кто забил насмерть трех советских служащих? Оно бы и искать не пришлось, сразу бы выдумали виновных, будь среди мятежной толпы хоть плохонькие, но все же помещики, царские офицеры, капиталисты. А тут — одна голь перекатная. Вот и пришлось наказывать не за убийство, а за «возбуждение грубых инстинктов толпы», «участие в раздаче оружия», «агитацию пойти в монастырь», «противодействие распоряжениям Советской власти в деле перехода имущества монастырской гостиницы в распоряжение Ягуньинского Совета». Но память о крестьянском бунте все же была увековечена. В путеводителях по Звенигороду в течение десятилетий печатали развесистую клюкву. «Мирное развитие революции нарушило выступление реакционного духовенства и кулачества. 15 мая 1918 года произошла попытка контрреволюционного мятежа в Саввино-Сторожевском монастыре. Однако массы не поддержали мятежников, и попытка восстания была ликвидирована к вечеру 15-го же мая». Вся наша история советского периода была пропущена через чистилище революционного романтизма. Но не занесет ли нас теперь в иную крайность и не станут ли теперь ягуньинские мужики и бабы бескомпромиссными борцами за Веру, Царя и Отечество?
По документам ЦГАМО, фонд 2612, опись 1, дела 12–14
Источник: http://statehistory.ru/books/Povsednevnaya-zhizn-Rossii-v-zasedaniyakh-mirovogo-suda-i-revtribunala--1860-1920-e-gody/96
Вот, что творилось около нашей дачи. Интересно читать, представляя себе все события на местности. Ужасы какие
Взято: foto-history.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]