Как Зощенко сам себя вылечил по Фрейду. Серия 2
---
Серия 1
Смерть в стиле Гоголя
Увы! Обновленный, счастливый Зощенко вместе со своей болезнью утратил и писательский дар. Он стал сочинять повести, которые сам называл «добрыми». «Лучше бы он не писал их, — считал Чуковский. — Правда, они были искренни, написаны от чистого сердца. Но в них не было Зощенко, не было его таланта, его юмора, его индивидуального почерка. Их мог написать кто угодно. Они были безличны и пресны». «Зато, — гордился Михаил Михайлович, — я каждое, каждое утро просыпаюсь теперь счастливым. Каждый день для меня праздник, день рождения».
Кончилось тем, что Зощенко «заболел» традиционной для русского писателя «болезнью»: по примеру Гоголя и Льва Толстого, ему захотелось проповедовать истину. Он был уверен: достоверно описав свой путь к счастью, он принесет гораздо больше пользы своему народу, чем чистой литературой. И задумал автобиографический роман под названием «Перед восходом солнца». А тут началась война. На фронт Михаила Михайловича не взяли — ему было уже 47 лет, к тому же больное сердце… Он остался в Ленинграде, и вместе со всем городом был взят в кольцо блокады… В считанные месяцы Ленинград и ленинградцы изменился до неузнаваемости. Зощенко оставался таким, каким был всегда: не «утеплялся» ни кофтами, ни толстыми шарфами. Не похудел и не почернел лицом. Его походка не сделалась медленнее, чем была раньше. Отчасти — потому что он всегда ходил медленно, был худ и смугл. Отчасти потому, что ему было вообще не до войны и не до блокады — он торопился осчастливить человечество своей книгой. Жадно собирал материалы. Писал сутками напролет — если, конечно, не была его очередь в группе самозащиты дежурить на крыше (зажигательную бомбу полагалось схватить железными щипцами и, окунув на миг в бак с водой, бросить в ящик с песком). Впрочем, очередную главу своей рукописи он брал и на крышу. «Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились», — вспоминал Зощенко позже. Он безумно боялся за свою книгу. А еще — погибнуть, так и не дописав ее.
Вскоре Зощенко предложили эвакуацию в Алма-Ату. Ленинградскому Союзу писателей предоставляли по шесть мест в самолете в месяц — персональные списки эвакуируемых утверждались Военным советом. Впрочем, были среди писателей и такие, кто отказался покидать Ленинград. Зощенко во имя своей книги не отказался. Только вот свою семью он взять не мог: сын Валерий был ополченцем и защищал подступы к городу. Ну а Вера Владимировна не захотела покидать сына.
И вот Зощенко едет к самолету, который должен вывезти его в Алма-Ату. «Едва подъехал к аэродрому — началась бомбежка. Полежал в канаве со своими спутниками — престарелыми академиками. После чего академики отказались лететь. … Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда. Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог», — писал Зощенко уже в Средней Азии. Примерно в то же самое время в Ленинграде умерли от голода его теща и сестра жены — Елены Кербиц (у них украли продуктовые карточки на месяц). Останься он в Ленинграде, он мог бы помочь им. Но его книга была превыше всего!
В 1943 году в журнале «Октябрь» вышли первые главы романа — с описанием всего психоаналитического процесса, который провел над собой Зощенко. Он думал, что этот роман окончательно утвердит его в том ощущении счастья, которое в последнее время почти не покидало его. Но очень быстро публикацию пришлось прекратить: в журнале «Большевик» появилась разгромная критика: «Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже. В Советской стране немного найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей Родины нашли бы время заниматься «психологическим ковыряньем», изучая собственную персону. Советским людям скучать некогда, а рабочим и крестьянам никогда и не были свойственны такие «недуги», в которых потонул Зощенко. Как мог написать Зощенко эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?». Это была катастрофа. Он непозволительно распахнул душу на всеобщее обозрение, обнажив совсем не те пружины человеческого бытия, что считались «правильными» в соцреализме. За это полагалось наказание.
«Карающий меч народного гнева» упал на голову «преступника» в августе 1946 года: в постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», говорилось: «Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание».
Зощенко, как и Ахматова, был изгнан из Союза Писателей, а также из всех журналов, с которыми сотрудничал, издательства расторгли с ним договоры на все его книги и потребовали вернуть авансы, к тому же он был лишен продуктовой «рабочей» карточки. На всевозможных собраниях, заседаниях и слетах теперь постоянно трепалось его имя, газеты и радио устроили травлю. Ни на одну работу — даже сапожником — его теперь не брали. А равно и его жену, тоже носившую «заклейменную» фамилию Зощенко. Призрак нищеты сова вставал перед ним во всем своем безобразии, и не известно, чем все это кончилось бы, если бы не всенародная любовь к Михаилу Михайловичу, которую даже начальственный гнев не мог отменить. «По утрам я находил в своем почтовом ящике денежные купюры от неизвестных мне людей. Я никогда не думал, что народ так любит», — вспоминал Зощенко эти дни.
С коллегами все оказалось сложнее. Мариэтта Шагинян чтобы выразить свою поддержку сначала пригласила Михаила Михайловича в ресторан, а затем испугалась. Впрочем, деньги — целых 400 рублей — она ему все же прислала. Давний приятель Зощенко Катаев трижды прилюдно клеймил его, и все три раза с глазу на глаз просил прощения и предлагал деньги. Один из бывших приятелей, встретившись с Зощенко на мостике через канал Грибоедова, нервно оглянулся, убедился, что рядом — никого, низко наклонил голову и проговорил: «Прости, Миша, у меня семья, дети…». Другие при встрече и вовсе делали вид, что они не знакомы.
Михаила Зощенко и Мариэтты Шагинян
Как ни странно, физически больной и психически неустойчивый Зощенко долгих восемь лет стойко переносил весь это кошмар – его болезнь не возвращалась. Он «сломался» лишь в 1954-ом. После смерти Сталина его было потихоньку «простили» — снова приняли в Союз писателей. Но, как на грех, в Ленинград приехали английские студенты и потребовали встречи с опальным автором. На их вопрос: «Согласны ли вы с обвинениями в ваш адрес?», Зощенко ответил, что не согласен. Ведь Жданов в своих выступлениях прямо назвал его подонком – разве мог он с этим согласиться? И снова началась травля! «М. Зощенко скрывал свое истинное отношение к Постановлению и продолжает отстаивать свою гнилую позицию», — написала «Ленинградская правда». От него потребовали объяснений на общем собрании ленинградских писателей. И Зощенко стал было лепетать что-то о том, что он — советский человек, что читал почти все произведения Ленина, все 12 томов Сталина, не говоря уж о «Кратком курсе»… Но закончил свою речь неожиданно: «Что вы хотите от меня? Что, я должен признаться в том, что я — пройдоха, мошенник и трус?! Моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын! Как я могу работать? Я не стану ни о чем просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашей брани и криков! Я больше чем устал!». В зале послышались аплодисменты нескольких человек. Зощенко вышел вон…
С тех пор он опять почти перестал есть. Два месяца его ежедневный рацион включал лишь чашку бульона и одно яйцо — и те он впихивал в себя с огромным трудом. Когда страсти немного улеглись и друзья попытались вернуть Зощенко в литературный круг, было поздно. Вот как описывает Корней Чуковский празднование 90-летия со дня рождения Горького, на который был приглашен Зощенко: «В хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них — он. Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами. Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, — через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнув уши. «Да, было время: шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!». И я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать. Я указал ему издали Ирину Шаляпину. Он через несколько минут обратился к жене Капицы, вообразив, что это и есть Ирина Шаляпина. Я указал ему на его ошибку. Он сейчас же стал объяснять жене Капицы, что она не Ирина Шаляпина. Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, — и этот полупустой взгляд. Задушенный, убитый талант». На том же приеме одному начинающему писателю Зощенко сказал: «Литература — производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил». Расцветала весна 1958 года. Через три месяца Зощенко не станет…
О муже Вера Владимировна оставила 20 тыс. страниц дневниковых записей. Их брак продолжался 41 год
Он умер совсем не так, как полагается великому писателю — скорее, как тот самый «маленький человек», которым испокон интересуется русская литература. Словно какой-нибудь гоголевский Башмачкин — не пережив треволнений, связанных с пенсией. Впрочем, стоит только вспомнить, что один из его детских кошмаров был связан с нищенством, как все становится на свои места. Словом, шестидесятичетырехлетний Зощенко неимоверно обрадовался, когда узнал: друзья выхлопотали ему персональную пенсию. Два дня он не ходил — летал по своей даче в Сестрорецке. Ему нравились и деревья в саду, и пирожки, которые пеклись на кухне, и постаревшее лицо жены («Как ты хорошо выглядишь в этом году, Верочка!»). А потом пришла бумага из сберкассы — предложение явиться за пенсией по такому-то адресу, «имея при себе паспорт, пенсионную книжку», и — приписка карандашом в конце — «справку от домоуправления о заработке за март месяц». И Зощенко испугался, как бы пенсию не отобрали: как раз накануне он получил случайный гонорар. Напрасно знакомый адвокат успокаивал его — Зощенко ничему уже не верил. И поехал в Ленинград, проверять.
О его возвращении через несколько дней в Сестрорецк Вера Владимировна вспоминает: «Слышу — машина! Сбегаю вниз… Он идет по дорожке. Медленно. Как приговоренный к смерти. Он поднялся с трудом по лестнице, остановился у столика — так трудно было ему двигаться. И вдруг сказал: «Я умираю. У меня было кровохарканье». Потом стал говорить, что он страшно ослаб, что он ничего не ел, кроме сырого яйца и помидора. Радовался пенсии, говорил: «Теперь я за тебя спокоен. Умру — ты будешь получать половину моей пенсии». На третий день вечером вдруг сказал, прощаясь на ночь: «Завтра надо завещание… деньги Валичке!» … В последующие дни почему-то часто путал слова. Вместо люминала все просил «линолеум»… Я догадывалась, не поправляла его. Делала вид, что все в порядке. … Он все говорил: «Пусть я встану!», «Подними меня, Верочка!», «Вытащи меня, Верочка!»… И я поднимала его, поддерживала. Ноги его я ставила на скамеечку, клала грелку на них, а руки согревала своим дыханием. И он клал голову мне на плечо, и мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, так, как я всегда мечтала»…
Литературное объединение "Серапионовы Братья": К.А. Федин, М.Л. Слонимский, Н.С. Тихонов, Е.Г. Полонская, М.М. Зощенко (сидит в центре), Н.Н. Никитин, И.А. Груздев, В.А. Каверин
Похороны в стиле Зощенко
Еще в 20-х годах, когда слава Михаила Михайловича была в зените и любовь к нему — всенародна, находились люди, которые считали: ради пустой развлекательности Зощенко забывает об элементарном правдоподобии. Один из таких недоброжелателей — преуспевающий критик, как-то раз увязался за Михаилом Михайловичем и его другом Чуковским по дороге из «Госиздата»: «Товарищ, где вы видели такой омерзительный быт? И такие скотские нравы? Теперь, когда моральный уровень»… «Он не договорил — потому что в эту минуту случилось небольшое событие… — Рассказывал Чуковский. — Мы в этот миг проходили мимо большого четырехэтажного дома, и вдруг прямо к нашим ногам упала откуда-то с неба ощипанная, обезглавленная, тощая курица. И тотчас из форточки самой верхней квартиры высунулся кто-то лохматый, с безумными от ужаса глазами и выкрикнул отчаянным голосом:
— Не трожьте мою куру! Моя!
Прохожих на Литейном было много. … Каждый глядел на курицу с таким вожделением, что мы сочли своим долгом защищать ее, чтобы она могла благополучно вернуться к своему обладателю. Вот наконец и он. Выбегает из подворотни без шапки. Хватает курицу и, даже не взглянув на толпу, вскакивает, к нашему изумлению, на подножку трамвая и мгновенно исчезает … Не успели мы догадаться, что сделались жертвой обмана, что схвативший курицу вовсе не тот человек, который кричал из окна, как этот человек налетел на нас ястребом, непоколебимо уверенный, что мы-то и есть похитители курицы. В толпе выразили такое же мнение, особенно те, что хотели сами овладеть этой курицей. … Когда наконец нам удалось ускользнуть от раздраженной толпы, Зощенко усмехнулся своей медленной, томной, усталой улыбкой и тихо сказал своему обличителю:
— Теперь, я думаю, вы сами увидели…
Михаил Зощенко
В голосе его не было ни торжества, ни злорадства. Лицо у него странно потемнело, и походка стала еще более похожа на чаплинскую — трудная и грустная походка обиженного жизнью человека».
Подобных историй о Зощенко — множество. Чего стоит хотя бы женщина-электрик, обвинившая Михаила Михайловича в том, что он подделал заявку на замену электрических пробок, и сказавшая буквально следующее: «вы не можете быть Михаилом Зощенко. Михаил Зощенко — писатель, и он умер. Вы, наверное, предок писателя Зощенко?»
И даже смерть не лишила Зощенко его сомнительного дара — абсурд продолжался. На панихиде один высокопоставленный товарищ сказал: «Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы родине, а он — не изменил». Кто-то из толпы выкрикнул: «Что же получается: предательство — норма?» «Товарищи! У гроба не положено разводить, так сказать, дискуссии. — сказал следующий выступающий. — Но я, так сказать, не могу, так сказать, не ответить». Визгливый голос первого: «Прошу слова для реплики». Перекрывая все эти «так сказать» и «разрешите мне два слова» — истошный вопль вдовы: «Зачитайте же телеграммы!». Шум, гам, всеобщее смятение. «Суетятся, мечутся в толпе перепуганные устроители этого мероприятия, — описывает эту сцену писатель Леонид Пантелеев -. А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его — при жизни темное, смуглое, как у факира, — сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка. … Стиль был выдержан до конца».
Кстати, когда Зощенко был еще студентом, некий гастролирующий гипнотизер, большой умелец гадать на картах, предсказал ему: «У вас, юноша, скоро обнаружатся большие способности. Вы прославитесь. Но кончите плохо. И на похоронах ваших люди будут смеяться». Так все и вышло.
Источник - drug-gorod.ru
Смерть в стиле Гоголя
Увы! Обновленный, счастливый Зощенко вместе со своей болезнью утратил и писательский дар. Он стал сочинять повести, которые сам называл «добрыми». «Лучше бы он не писал их, — считал Чуковский. — Правда, они были искренни, написаны от чистого сердца. Но в них не было Зощенко, не было его таланта, его юмора, его индивидуального почерка. Их мог написать кто угодно. Они были безличны и пресны». «Зато, — гордился Михаил Михайлович, — я каждое, каждое утро просыпаюсь теперь счастливым. Каждый день для меня праздник, день рождения».
Кончилось тем, что Зощенко «заболел» традиционной для русского писателя «болезнью»: по примеру Гоголя и Льва Толстого, ему захотелось проповедовать истину. Он был уверен: достоверно описав свой путь к счастью, он принесет гораздо больше пользы своему народу, чем чистой литературой. И задумал автобиографический роман под названием «Перед восходом солнца». А тут началась война. На фронт Михаила Михайловича не взяли — ему было уже 47 лет, к тому же больное сердце… Он остался в Ленинграде, и вместе со всем городом был взят в кольцо блокады… В считанные месяцы Ленинград и ленинградцы изменился до неузнаваемости. Зощенко оставался таким, каким был всегда: не «утеплялся» ни кофтами, ни толстыми шарфами. Не похудел и не почернел лицом. Его походка не сделалась медленнее, чем была раньше. Отчасти — потому что он всегда ходил медленно, был худ и смугл. Отчасти потому, что ему было вообще не до войны и не до блокады — он торопился осчастливить человечество своей книгой. Жадно собирал материалы. Писал сутками напролет — если, конечно, не была его очередь в группе самозащиты дежурить на крыше (зажигательную бомбу полагалось схватить железными щипцами и, окунув на миг в бак с водой, бросить в ящик с песком). Впрочем, очередную главу своей рукописи он брал и на крышу. «Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились», — вспоминал Зощенко позже. Он безумно боялся за свою книгу. А еще — погибнуть, так и не дописав ее.
Вскоре Зощенко предложили эвакуацию в Алма-Ату. Ленинградскому Союзу писателей предоставляли по шесть мест в самолете в месяц — персональные списки эвакуируемых утверждались Военным советом. Впрочем, были среди писателей и такие, кто отказался покидать Ленинград. Зощенко во имя своей книги не отказался. Только вот свою семью он взять не мог: сын Валерий был ополченцем и защищал подступы к городу. Ну а Вера Владимировна не захотела покидать сына.
И вот Зощенко едет к самолету, который должен вывезти его в Алма-Ату. «Едва подъехал к аэродрому — началась бомбежка. Полежал в канаве со своими спутниками — престарелыми академиками. После чего академики отказались лететь. … Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда. Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог», — писал Зощенко уже в Средней Азии. Примерно в то же самое время в Ленинграде умерли от голода его теща и сестра жены — Елены Кербиц (у них украли продуктовые карточки на месяц). Останься он в Ленинграде, он мог бы помочь им. Но его книга была превыше всего!
В 1943 году в журнале «Октябрь» вышли первые главы романа — с описанием всего психоаналитического процесса, который провел над собой Зощенко. Он думал, что этот роман окончательно утвердит его в том ощущении счастья, которое в последнее время почти не покидало его. Но очень быстро публикацию пришлось прекратить: в журнале «Большевик» появилась разгромная критика: «Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже. В Советской стране немного найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей Родины нашли бы время заниматься «психологическим ковыряньем», изучая собственную персону. Советским людям скучать некогда, а рабочим и крестьянам никогда и не были свойственны такие «недуги», в которых потонул Зощенко. Как мог написать Зощенко эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?». Это была катастрофа. Он непозволительно распахнул душу на всеобщее обозрение, обнажив совсем не те пружины человеческого бытия, что считались «правильными» в соцреализме. За это полагалось наказание.
«Карающий меч народного гнева» упал на голову «преступника» в августе 1946 года: в постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», говорилось: «Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание».
Зощенко, как и Ахматова, был изгнан из Союза Писателей, а также из всех журналов, с которыми сотрудничал, издательства расторгли с ним договоры на все его книги и потребовали вернуть авансы, к тому же он был лишен продуктовой «рабочей» карточки. На всевозможных собраниях, заседаниях и слетах теперь постоянно трепалось его имя, газеты и радио устроили травлю. Ни на одну работу — даже сапожником — его теперь не брали. А равно и его жену, тоже носившую «заклейменную» фамилию Зощенко. Призрак нищеты сова вставал перед ним во всем своем безобразии, и не известно, чем все это кончилось бы, если бы не всенародная любовь к Михаилу Михайловичу, которую даже начальственный гнев не мог отменить. «По утрам я находил в своем почтовом ящике денежные купюры от неизвестных мне людей. Я никогда не думал, что народ так любит», — вспоминал Зощенко эти дни.
С коллегами все оказалось сложнее. Мариэтта Шагинян чтобы выразить свою поддержку сначала пригласила Михаила Михайловича в ресторан, а затем испугалась. Впрочем, деньги — целых 400 рублей — она ему все же прислала. Давний приятель Зощенко Катаев трижды прилюдно клеймил его, и все три раза с глазу на глаз просил прощения и предлагал деньги. Один из бывших приятелей, встретившись с Зощенко на мостике через канал Грибоедова, нервно оглянулся, убедился, что рядом — никого, низко наклонил голову и проговорил: «Прости, Миша, у меня семья, дети…». Другие при встрече и вовсе делали вид, что они не знакомы.
Михаила Зощенко и Мариэтты Шагинян
Как ни странно, физически больной и психически неустойчивый Зощенко долгих восемь лет стойко переносил весь это кошмар – его болезнь не возвращалась. Он «сломался» лишь в 1954-ом. После смерти Сталина его было потихоньку «простили» — снова приняли в Союз писателей. Но, как на грех, в Ленинград приехали английские студенты и потребовали встречи с опальным автором. На их вопрос: «Согласны ли вы с обвинениями в ваш адрес?», Зощенко ответил, что не согласен. Ведь Жданов в своих выступлениях прямо назвал его подонком – разве мог он с этим согласиться? И снова началась травля! «М. Зощенко скрывал свое истинное отношение к Постановлению и продолжает отстаивать свою гнилую позицию», — написала «Ленинградская правда». От него потребовали объяснений на общем собрании ленинградских писателей. И Зощенко стал было лепетать что-то о том, что он — советский человек, что читал почти все произведения Ленина, все 12 томов Сталина, не говоря уж о «Кратком курсе»… Но закончил свою речь неожиданно: «Что вы хотите от меня? Что, я должен признаться в том, что я — пройдоха, мошенник и трус?! Моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын! Как я могу работать? Я не стану ни о чем просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашей брани и криков! Я больше чем устал!». В зале послышались аплодисменты нескольких человек. Зощенко вышел вон…
С тех пор он опять почти перестал есть. Два месяца его ежедневный рацион включал лишь чашку бульона и одно яйцо — и те он впихивал в себя с огромным трудом. Когда страсти немного улеглись и друзья попытались вернуть Зощенко в литературный круг, было поздно. Вот как описывает Корней Чуковский празднование 90-летия со дня рождения Горького, на который был приглашен Зощенко: «В хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них — он. Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами. Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, — через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнув уши. «Да, было время: шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!». И я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать. Я указал ему издали Ирину Шаляпину. Он через несколько минут обратился к жене Капицы, вообразив, что это и есть Ирина Шаляпина. Я указал ему на его ошибку. Он сейчас же стал объяснять жене Капицы, что она не Ирина Шаляпина. Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, — и этот полупустой взгляд. Задушенный, убитый талант». На том же приеме одному начинающему писателю Зощенко сказал: «Литература — производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил». Расцветала весна 1958 года. Через три месяца Зощенко не станет…
О муже Вера Владимировна оставила 20 тыс. страниц дневниковых записей. Их брак продолжался 41 год
Он умер совсем не так, как полагается великому писателю — скорее, как тот самый «маленький человек», которым испокон интересуется русская литература. Словно какой-нибудь гоголевский Башмачкин — не пережив треволнений, связанных с пенсией. Впрочем, стоит только вспомнить, что один из его детских кошмаров был связан с нищенством, как все становится на свои места. Словом, шестидесятичетырехлетний Зощенко неимоверно обрадовался, когда узнал: друзья выхлопотали ему персональную пенсию. Два дня он не ходил — летал по своей даче в Сестрорецке. Ему нравились и деревья в саду, и пирожки, которые пеклись на кухне, и постаревшее лицо жены («Как ты хорошо выглядишь в этом году, Верочка!»). А потом пришла бумага из сберкассы — предложение явиться за пенсией по такому-то адресу, «имея при себе паспорт, пенсионную книжку», и — приписка карандашом в конце — «справку от домоуправления о заработке за март месяц». И Зощенко испугался, как бы пенсию не отобрали: как раз накануне он получил случайный гонорар. Напрасно знакомый адвокат успокаивал его — Зощенко ничему уже не верил. И поехал в Ленинград, проверять.
О его возвращении через несколько дней в Сестрорецк Вера Владимировна вспоминает: «Слышу — машина! Сбегаю вниз… Он идет по дорожке. Медленно. Как приговоренный к смерти. Он поднялся с трудом по лестнице, остановился у столика — так трудно было ему двигаться. И вдруг сказал: «Я умираю. У меня было кровохарканье». Потом стал говорить, что он страшно ослаб, что он ничего не ел, кроме сырого яйца и помидора. Радовался пенсии, говорил: «Теперь я за тебя спокоен. Умру — ты будешь получать половину моей пенсии». На третий день вечером вдруг сказал, прощаясь на ночь: «Завтра надо завещание… деньги Валичке!» … В последующие дни почему-то часто путал слова. Вместо люминала все просил «линолеум»… Я догадывалась, не поправляла его. Делала вид, что все в порядке. … Он все говорил: «Пусть я встану!», «Подними меня, Верочка!», «Вытащи меня, Верочка!»… И я поднимала его, поддерживала. Ноги его я ставила на скамеечку, клала грелку на них, а руки согревала своим дыханием. И он клал голову мне на плечо, и мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, так, как я всегда мечтала»…
Литературное объединение "Серапионовы Братья": К.А. Федин, М.Л. Слонимский, Н.С. Тихонов, Е.Г. Полонская, М.М. Зощенко (сидит в центре), Н.Н. Никитин, И.А. Груздев, В.А. Каверин
Похороны в стиле Зощенко
Еще в 20-х годах, когда слава Михаила Михайловича была в зените и любовь к нему — всенародна, находились люди, которые считали: ради пустой развлекательности Зощенко забывает об элементарном правдоподобии. Один из таких недоброжелателей — преуспевающий критик, как-то раз увязался за Михаилом Михайловичем и его другом Чуковским по дороге из «Госиздата»: «Товарищ, где вы видели такой омерзительный быт? И такие скотские нравы? Теперь, когда моральный уровень»… «Он не договорил — потому что в эту минуту случилось небольшое событие… — Рассказывал Чуковский. — Мы в этот миг проходили мимо большого четырехэтажного дома, и вдруг прямо к нашим ногам упала откуда-то с неба ощипанная, обезглавленная, тощая курица. И тотчас из форточки самой верхней квартиры высунулся кто-то лохматый, с безумными от ужаса глазами и выкрикнул отчаянным голосом:
— Не трожьте мою куру! Моя!
Прохожих на Литейном было много. … Каждый глядел на курицу с таким вожделением, что мы сочли своим долгом защищать ее, чтобы она могла благополучно вернуться к своему обладателю. Вот наконец и он. Выбегает из подворотни без шапки. Хватает курицу и, даже не взглянув на толпу, вскакивает, к нашему изумлению, на подножку трамвая и мгновенно исчезает … Не успели мы догадаться, что сделались жертвой обмана, что схвативший курицу вовсе не тот человек, который кричал из окна, как этот человек налетел на нас ястребом, непоколебимо уверенный, что мы-то и есть похитители курицы. В толпе выразили такое же мнение, особенно те, что хотели сами овладеть этой курицей. … Когда наконец нам удалось ускользнуть от раздраженной толпы, Зощенко усмехнулся своей медленной, томной, усталой улыбкой и тихо сказал своему обличителю:
— Теперь, я думаю, вы сами увидели…
Михаил Зощенко
В голосе его не было ни торжества, ни злорадства. Лицо у него странно потемнело, и походка стала еще более похожа на чаплинскую — трудная и грустная походка обиженного жизнью человека».
Подобных историй о Зощенко — множество. Чего стоит хотя бы женщина-электрик, обвинившая Михаила Михайловича в том, что он подделал заявку на замену электрических пробок, и сказавшая буквально следующее: «вы не можете быть Михаилом Зощенко. Михаил Зощенко — писатель, и он умер. Вы, наверное, предок писателя Зощенко?»
И даже смерть не лишила Зощенко его сомнительного дара — абсурд продолжался. На панихиде один высокопоставленный товарищ сказал: «Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы родине, а он — не изменил». Кто-то из толпы выкрикнул: «Что же получается: предательство — норма?» «Товарищи! У гроба не положено разводить, так сказать, дискуссии. — сказал следующий выступающий. — Но я, так сказать, не могу, так сказать, не ответить». Визгливый голос первого: «Прошу слова для реплики». Перекрывая все эти «так сказать» и «разрешите мне два слова» — истошный вопль вдовы: «Зачитайте же телеграммы!». Шум, гам, всеобщее смятение. «Суетятся, мечутся в толпе перепуганные устроители этого мероприятия, — описывает эту сцену писатель Леонид Пантелеев -. А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его — при жизни темное, смуглое, как у факира, — сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка. … Стиль был выдержан до конца».
Кстати, когда Зощенко был еще студентом, некий гастролирующий гипнотизер, большой умелец гадать на картах, предсказал ему: «У вас, юноша, скоро обнаружатся большие способности. Вы прославитесь. Но кончите плохо. И на похоронах ваших люди будут смеяться». Так все и вышло.
Источник - drug-gorod.ru
Взято: vakin.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]