Первый день на свободе. Серия 1
---
Приступы счастья, нервные срывы и сильные переживания репрессированных, только что вышедших из лагерей
Материал подготовлен в рамках медиахакатона, проведенного обществом «Мемориал» ко Дню памяти жертв политических репрессий. Все воспоминания взяты из архивов «Мемориала». Отрывки незначительно сокращены, орфография и пунктуация авторов по большей части сохранены.
Самодельный деревянный чемодан
Принадлежал Вере Бронштейн. Донце и крышка сделаны из фанерных планок от посылочных ящиков, ручка — из брезента.
© «Международный Мемориал»
23 мая 1949 года. Нина Бардина
Нина Бардина, 1921 года рождения, была арестована по доносу в 1942 году, приговорена к расстрелу, однако высшую меру наказания заменили на семь лет лагерей и пять лет поражения в правах.
Решено было, что я буду жить у Ларисы — вольной лаборантки. Было очень странно ходить по комнатам ее квартиры, смотреть, как открыто лежат ножи и вилки, которых я не видела все семь лет. Вообще, переход от тюрьмы к воле, оказывается, тоже очень тяжел — для меня он оказался более тяжел, чем переход от воли к тюрьме…
В первый день, сидя за белой скатертью и взяв в руки столовые приборы, я расплакалась, руки мои задрожали. Никто не понимал, что случилось, но мне было невыразимо тяжело. Теперь, в этих мелочах, я только и понимала, чего же я была лишена все эти годы, какой я стала за это время, если вид вилки вызывает у меня слезы на глазах.
Меня встречали мои знакомые, поздравляли, а я стояла как каменная, не выражала никакой радости. Я не умела радоваться, разучилась, и теперь была как новорожденный ребенок, который не умеет глотать и даже сосать, он только тычется в грудь, а мать должна научить его этому, чтобы жить.
Вечером был накрыт стол, и все подняли бокалы с шампанским. Мне стало страшно… За столом мне вдруг показалось, что я во сне, и захотелось проснуться. Я встала и пошла к двери, но упала, стала кричать и потеряла сознание. Когда я очнулась, то увидела около себя врача. Мне представилось, что я убежала из лагеря, я испугалась и просилась снова туда. Вскоре все разошлись и оставили меня с хозяйкой дома.
Ночью я осталась в комнате одна и почувствовала сильные боли в пояснице. До этого момента я совершенно не вспоминала о своем положении, т. е. что я беременна [нина Бардина была беременна во второй раз от физика Владимира Рендела — заключенного и бывшего доцента МГУ. Первая беременность была прекращена, вторая закончилась рождением мертвого ребенка]… Боли усиливались, и когда Лариса вошла ко мне в комнату, то испугалась моего вида, а вскоре по моим положениям догадалась, что я беременна и что у меня начались схватки. Она тут же сказала мне, что я должна уходить из дома, так как муж ее партийный и на заводе об этом сразу узнают, и у них будет много неприятностей. Аборт в те времена, как я уже писала, карался лагерным сроком.
Всему виной были мои нервы, мой вчерашний припадок, нервный срыв, но кто бы мог поверить? Я пыталась убедить ее в том, что это не аборт. Я встала, надела пальто прямо на ночную рубашку, туфли и вышла из дома. Схватки всё усиливались, и промежутки между ними становились короче. Идти мне было некуда и не к кому. И я пошла к Енисею.
Города я не знала, спросить было не у кого, так как заря только занималась и шоссе было пусто. Но прежде, когда я ходила под конвоем, я слышала и видела, как показывали в сторону реки и говорили, что там Енисей. Я шла, присаживаясь время от времени на обочину дороги, и только мечтала добраться поскорей до реки. Я не знала, почему меня тянуло к реке, но потом, уже лежа в больнице и отвечая на вопросы врача, я и сама себе ответила на этот вопрос: я бежала, чтобы утопиться. Вскоре я потеряла сознание, ничего не помню, очнулась в больнице и увидела, что лежу на операционном столе.
В промежутках беспамятства помнила одно: паспорта у меня нет! (Я еще не успела его получить.) Нет места жительства, врач смотрит на меня как на абортницу и бывшую заключенную.
Мое тяжелое состояние продолжалось двое суток.
Самодельная зажигалка из гильзы
Изготовлена в одном из лагерей рядом с Воркутой между 1935 и 1938 годом.
© «Международный Мемориал»
4 июня 1948 года. Павел Гусев
Павел Гусев, 1925 года рождения, был арестован летом 1941 года — после восьмого класса, когда ему еще не исполнилось 17 лет — за письмо к Сталину, которое он написал по просьбе соседа, с жалобой на невыдачу ссуды и других обещанных льгот добровольным поселенцам. При обыске у него изъяли газету «Московские новости» на немецком языке, учебник и тетради по немецкому. Приговорен к семи годам лишения свободы как немецкий шпион и участник антисоветской организации.
Вдруг 4 июня 1948 года объявили, что меня освобождают. В возрасте неполных 24 лет. Это за 13 дней до конца срока. Записали, что освобожден с учетом рабочих дней, хотя у меня было заработано более года, а не 13 дней. Что произошло, для меня было неведомо. Я сначала не обрадовался, так как переживал последние дни. Был как в подвешенном состоянии. Сколько посыпалось просьб от товарищей… Все писали письма. Мне выдали хлопчатобумажную спецовку, черную, первого срока, ребята дали белую рубашку, кепку, брезентовые сапоги. Администрация выдала деньги до станции назначения и пособие в сумме 25 рублей. Вот и все, что я заработал за семь лет. Все это было указано в справке по освобождению. Еще выдали сухой паек на шесть дней…
Спрятав письма, попрощался с друзьями и бегом побежал к проходной с хлебом в узелке. А там меня ждал последний шмон. Вытряхнули все письма и бросили в печку. От обиды я чуть не заплакал. Обозвав охранников шакалами, поплелся от проходной на станцию. И в последний день в душу наплевали. Вот так закончились семилетние страдания, когда я ни разу не наедался досыта, несколько раз был на пороге смерти, но организм побеждал. Удивительно! В лагерь привозили тысячами, а освобождали единицами… Несмотря на пережитое, радость переполняла сердце. Отвык я от вольных людей. В вагоне я ехал какой-то отчужденный, стеснялся разговаривать с людьми: вдруг спросят, кто я. На радостях купил килограмм печенья и все съел сразу.
Что им сказать и как отнесутся к бывшему зэку? Ведь считается, что зря в тюрьму не сажают. Освобождение — это значит привыкать к другому миру лагерному «фраеру». После семи лет тюрьмы, лагерей, последовавших непосредственно за школьными годами, воля пугала меня…
Приехал на ст. Тоншаево Горьковской железной дороги. До пункта назначения пос. Вахтан в 25 километрах была узкоколейная дорога, а поезд вечером. Я не стал дожидаться поезда и по железнодорожному полотну пошел пешком. По пути встречались речки, было тепло. А я не купался семь лет. Не пропустив ни одной, купаясь, я испытывал блаженство.
Дошел до дома, с нетерпением открыл дверь и увидел невысокого роста женщину, похожую на мать. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказал: «Мама», — и она упала на мои руки. Узнала меня, всплакнул и я.
Доска («лопатка») нарядчика
На таких досках записывался состав бригады, в данном случае — бригады № 142 АЛЖИРа (Акмолинского лагеря жен изменников родины).
© «Международный Мемориал»
20 июля 1946 года. Георгий Каретников
Георгий Каретников родился в 1938 году в Акмолинском лагере жен изменников родины — АЛЖИРе. Его мать Ольга Гальперина, пианистка и директор московской музыкальной школы, 22 марта 1938 года была приговорена к восьми годам лишения свободы.
Я и бывший зэк, и вместе с тем ненатуральный зэк, потому что я в лагере оказался впервые в утробе моей мамы. Заключения для меня как такового не существовало. Нас было 15 детей на девять тысяч женщин. И там, в лагере, женщины выстроили нам свой детский барак, в котором я провел восемь лет. Он был самым маленьким и отдельным. Помню очень близко стоящие кроватки, утро, какая-то комната, где нас кормили — манной кашей на воде и не слишком сладкой. Все время не хватало сахара, я сахар обожал, мне сахара не хватало всю жизнь. Но почему мне повезло в лагерной жизни — я был первым родившимся в этом лагере. И женщины несли маме все время передачи в детский барак.
Мое первое воспоминание из детства, вы знаете, оно красивое очень. Это почему-то цветы. Ковер цветов за проволокой. Я помню ров, через который я не мог пробраться, потому что сверху дальше шла проволока и ров был очень глубокий. Я видел ковры цветов с той стороны проволоки. Весной — тюльпаны, летом — маки, которые колышутся. Очень сильные воспоминания, когда нас выводили за ручку за проволоку этого нашего лагеря, на прогулки. И я помню даже девочку, с которой я ходил за руку, — Верочку Комиссарову, которая была моей первой любовью.
Нас поднимали каждое утро, и мы с утра спросонья стояли и слушали гимн Советского Союза. Вот это было для меня очень утомительно, потому что с детства я запомнил все классические колыбельные, которые мне мама пела, когда меня кормила: и Брамс, и Моцарт, и Чайковский. Она была музыкантом, ей это было нетрудно. Кормила она меня в землянке, куда ее специально приводили вместе с Рахиль Мессерер, матерью Майи Плисецкой, которая там кормила своего сына Азарика, брата Майи. Это все по рассказам моей мамы, сам я этого не помню, естественно.
Известно, что Сталин издал приказ, по которому детей в лагерях и в местах заключения у матерей нужно отбирать и отсылать в детские дома. И по всем лагерям посылались специальные комиссии, которые забирали детей. Но в России молва бежит впереди паровоза. А моя мама преподавала музыку у начальника лагеря, его детям. Она вспоминала, что он не был плохим человеком на самом деле: учил музыке своих детей. А мама была хорошая пианистка, в лагере она даже сумела сплотить своих сокамерниц на почве музыки — самодеятельность, романсы, песни.
Когда в один из уроков мама пришла к этому начальнику лагеря учить детей, она ему прямо сказала: «Комиссия едет — забирать детей. Я сына не могу отдать. Он здесь, в лагере. Я его не вижу, но он здесь. Его заберут, и я его потеряю». Возможно, это было уже ближе к освобождению, год оставался или два, я не знаю. Начальник лагеря сказал: «Я ничего не могу сделать, это приказ генералиссимуса». А мама сказала: «Я тогда ничего с собой не смогу поделать в плане обучения ваших детей. Вы понимаете, я не смогу. Это для меня единственное, что осталось с воли сегодня». И он ей сказал: «Хорошо, Гальперина, идите. Я подумаю». На следующий день он объявил инфекционный карантин по лагерю. Вы понимаете, да? Молва опережает все абсолютно. Комиссия уже была предупреждена, что в лагере карантин, и объехала его стороной. Таким образом, мама, в общем-то, спасла и меня, и других детей. Во всяком случае, от абсолютной неизвестности о судьбе, моей судьбе или других детей, той же самой Верочки Комиссаровой, между прочим. Я никого из них не могу найти. Верочку Комиссарову я единственную запомнил. Нет такой нигде, не могу найти, хотя и пытался.
Мама за мной пришла, когда уже ей надо было уезжать: закончился ее срок. Мне сказала воспитательница: «Это твоя мама». А для меня ничего не значило, потому что мамой для меня была моя воспитательница, которая все время была рядом, которая меня кормила, приносила какие-то передачи из женского барака. Вот это — первый день свободы. Хотя я даже не могу сказать, что свободы как таковой, потому что я был свободен — тогда, в своем детстве.
Самодельная шкатулка из посылочных ящиков, инкрустированная соломкой
Изготовлена между 1946 и 1950 годом в исправительно-трудовом лагере в поселке Вяртсиля, Карелия. Передана в музей «Мемориала» дочерью владельца, Александра Ицына, Ниной.
© «Международный Мемориал»
Февраль 1939 года. Сергей Раевский
Сергей Раевский, 1907 года рождения, инженер-геолог, потомок знаменитого дворянского рода. С 1924 года работал в лаборатории Государственного экспериментального электротехнического института. 14 июля 1935 года арестован как «участник антисоветской террористической организации в Кремле». Приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.
Как-то в феврале 1939 года я утром, еще по темноте, пошел на свой охотничий заказник, обнаружил там удобную добычу. Вернулся домой, бросил в сенях штук пять куропаток и отправился к ближайшим режимным скважинам, чтобы провести температурные замеры. Подготавливая к спуску в скважину гирлянду термометров, я увидел нашего сотрудника Н. И. Коровина, бегущего от дома к зданию ж. д. станции. Подумал, что вызвали его для каких-то указаний. Но не успел я еще гирлянду в скважину опустить, как услышал неистовый крик того же Коровина, уже выбегавшего со станции по направлению ко мне:
— Сергей Петрович! Поздравляю! Вам свобода! Бегите на Рудник, оформляйте освобождение!
Я настолько ошалел, что даже не почувствовал волнения, и ответил:
— Да я еще термометры не опустил.
— Да бросьте вы термометры к чертовой матери! Вы что, одурели? Дуйте на Рудник!
Тут только я и сообразил, какое событие произошло. Свалил всю связку термометров, побежал домой, сложил их в сенях и как был, в телогрейке, ватных штанах и валенках, побежал на Рудник.
Когда я появился на мерзлотной станции, все меня встретили аплодисментами и сказали, что я преодолел 5 километров за 40 минут. Они отметили время, когда передали известие по телефону. Я тут же отправился за оформлением справки, которую получил без всякой проволочки.
Вечером меня вызвал В. К. Янковский… Решался вопрос: остаюсь я хотя бы до навигации на Воркуте или же сразу отправляюсь по направлению к Москве… Я решил остаться до навигации с условием работы на мерзлотной станции.
— Тогда вот что, — сказал Владимир Константинович, — ты зачисляешься на должность геофизика с окладом 500 рублей в месяц плюс 50 % северных — итого 750 рублей. Это для начала.
Для начала это было неплохо. Затем В. К. Янковский открыл шкаф, вынул оттуда нагольный полушубок и коричневый шерстяной костюм (гимнастерку и бриджи), передал мне и сказал, чтобы я сбросил лагерную одежду. Таким образом, я в один день превратился из зэка в вольнонаемного. Пропуск мне поменяли с красной полосой. Счастью не было конца, побежал на насосную к своим друзьям.
Мужская лагерная телогрейка с двумя самодельными внутренними карманами
Принадлежала Аркадию Викторовичу Белинкову, писателю и литературоведу, который провел шесть лет, с 1944 по 1950 год, в Карлаге — Карагандинском исправительно-трудовом лагере.
© «Международный Мемориал»
28 апреля 1946 года. Ина Ильина
Ина Васильевна, 1899 года рождения, жена Ильи Герценберга, расстрелянного в 1938 году по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации. В апреле 1938-го была арестована; как член семьи изменника родины осуждена на восемь лет строгорежимных исправительных лагерей.
Я ждала этот праздник восемь долгих лет. Позади колючая проволока, вышки, громыхание цепей, сторожевых псов, обыски, авралы, подъем и проверки. И письма можно писать хоть каждый день!
Я переехала за зону в барак для освобожденных, пообедала в столовой для вольнонаемных и ушла в степь, к озеру. Пошла навстречу свежему весеннему дню. Все мне казалось иным, чем вчера. Темно-синее озеро, подернутое мелкой рябью, золотистый камыш, степь, зеленевшая молодой травой, — все приобретало новое очарование. Воздух и тот казался другим. Я вдыхала его полной грудью — вольный воздух! Теперь я могу ходить куда хочу. Есть, пить, спать — когда захочу и сколько захочу! Какое счастье — обладать правом распоряжаться собой, своим временем, иметь желания!
Деревянный нож для бумаги с выжженным узором и словом «березка» по-эстонски
Изготовлен в 1951 году в Ангарлаге Оскаром Таммярвом и подарен Алле Березкиной, которая передала нож в музей «Мемориала».
© «Международный Мемориал»
6 ноября 1946 года. Николай Саркисов
Николай Саркисов, 1913 года рождения, до ареста — студент Московского инженерно-технологического института хлебопечения. 28 декабря 1932 года приговорен к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Отбывал наказание в Сиблаге, Бамлаге, Севвостлаге.
Вышел из зоны 6 ноября 1946 года. Пересидел, считай, четыре года и два дня, а всего в неволе пробыл 5114 дней. Врагу не пожелаешь! Надо добраться до Адыгалаха
сегодня до конца рабочего дня, а то до 9-го придется сидеть в лагере, а он мне стал уже нетерпим. Я в одной телогрейке, полупальто отняли. Опять: зачем? Тряпье же никому не нужное. За спиной мешок, а в мешке — горсточка муки, напильник и кое-какое тряпье. Ребята говорили: «Выброси все, а то придется вернуться за ними в лагерь». Такая примета. Решил: выброшу в Адыгалахе, когда выйду из УРЧ [учетно-распределительная часть] и пойду в «кадры».
Мороз страшенный. Водитель «студебеккера» не берет, говорит:
— В кабине места нет, кузов железный. Ты как следует не одет. До Кадыкчана превратишься в сосульку, а мне потом отвечать.
— Я отсидел 14 лет, из них на Колыме — девять. Девять! Понимаешь? И не замерз! Вы скорей в кабинке замерзнете! Возьми, будь человеком, мне нужно быстрей в Адыгалах, чтобы 9-го покинуть его вольняшкой.
Взял. Кузов-то и вправду весь железный и порожний, сесть некуда. Оно и лучше. Начал плясать и петь…
Сколько веревочке ни виться, а концу быть. Вот и шестое прорабство, машина идет дальше по Эмтегейскому участку, а я соскакиваю, чувствуя себя самым счастливым человеком в мире. Наверное, полчаса не могу по-человечески бежать: ступни болят, приходится ступать на ребро. Но вон уже управление, подбегаю. Еще не согрелись руки, как там распишусь за освобождение? Говорят: «УРО [Управление режимных объектов] — в отдельном домике, бегите туда! Бегите скорее, а то уже шесть часов. А завтра великий праздник — 7 ноября».
Выбежал за здание и вижу домик — УРО. Там горит свет. Ура! Лейтенант в одиночестве стоит над столом, а на столе раскрытая книга, большущая…
— Можно к вам?
— Ты Саркисов?
— Так точно.
— Ты остался один. Где прятался?
Расписаться все-таки пришлось не один раз. Был интереснейший документ, прямо для журнала «Крокодил», он зачитал его сам: «За хорошее поведение и производственные успехи в лагере освободить досрочно!» Нет, я не стал спрашивать: куда же теперь списать просиженные против данного мне срока 4 года? На войну? Так ведь и та и другая закончились давно. Лишние вопросы в таких органах ни к чему!
В лагере в ходу одна побасенка: «И вот дали ему год. Он отбыл 24 месяца и досрочно освободился!» Прямо обо мне!
Чтоб расписаться разборчиво — а он этого требовал, — пришлось жечь руки у печки. От него выхожу вольняшкой. Так нас называют, потому что до вольнонаемных мы еще не доросли, паспорта нам не выдают и не обещают. Дадут взамен удостоверение — годичное, временное.
Это сейчас меня не волнует, я еще ничего этого не знаю. Меня направили в отдел кадров Управления дорожного строительства. И опять бегу туда, чтобы не опоздать…
Все это мелочи жизни, все — ерунда. Главное — это то, что я больше не заключенный. Моя 14-летняя мечта исполнилась: Я НА ВОЛЕ!
Стою в уголке, жду очереди, пустой мешок кинул в угол и загадал: если его украдут, все будет хорошо… Меня вызывает начальник отдела кадров Григоров. В моем формуляре единственный козырь — незаконченное высшее образование, и в разговоре я высвечиваю его как могу и прошу каким-то образом дать мне проявить свои способности и знания в конторской работе. Хотя, в общем-то, меня арестовали со второго курса, так что мое высшее образование точнее можно назвать НАЧАТЫМ, но козырек все-таки срабатывает. Он звонит кому-то по телефону и направляет меня на второй этаж к ревизору Лавренюку. Тот спрашивает: имею ли я желание пойти работать в бухгалтерию? Я рад до небес и беру у него записку к главному бухгалтеру, в которой он предлагает взять меня на обучение.
Пока я ходил к Лавренюку, кто-то украл мой мешок, примета сработала. Я уже не боюсь ничего. Мирра Львовна выписывает мне направление на работу на Усть-Нерский дорожно-строительный участок…
Иду к контрольному пункту, хочу попросить бойца помочь мне сесть в кабину попутной машины, но он качает головой: мол, начинаются праздники, и весь транспорт, видимо, станет на прикол…
— Здесь тебе находиться нельзя. Иди в избушку, подожди, гудки тебе там будут слышны.
А в избушке на нарах трое играют в карты. Я посидел, «поболел», а потом они предложили мне поиграть, а то им втроем неинтересно. Я сказал, что у меня нет денег. Говорят, что не беда, буду ставить по рублю.
Так я и играл, как мне сказали, просто чтобы в игре была четвертая рука… А я выигрываю, собралось больше четырехсот рублей. Меня это пугает: они же меня с этими деньгами не выпустят, а отдать их просто так я не хочу. Готовлюсь к побегу, жду только гудка… С первым автомобильным гудком выскочил, как будто по нужде. Потом посчитал деньги: выиграл 409 рублей! Так первый и последний раз в моей жизни…
В диспетчерской маленький зал, горит чугунная печь, больше похожая на тумбочку. За ней лежит груда каменного угля… За перегородкой дремлют и болтают между собой диспетчеры. В зале пусто, я пристроился за печкой. Мне поручили ее топить, и я подтапливаю. Деньги до поры спрятал под горкой угля.
Валяюсь в углу за печкой и спрашиваю себя: «Я ведь показал диспетчерам мой документ. Почему же они меня не воспринимают как вольнонаемного?» И тут же ответил себе: «А я воспринимаю? Нет, конечно! Нужно сначала снять с себя эти лагерные тряпки, побывать в бане, постричься и побриться, получить койку в вольном бараке». Вот сколько нужно сделать, чтобы сам поверил в свое освобождение из лагеря!
P. S. В рамках хакатона, организованного обществом «Мемориал», вышли следующие материалы (список дополняется):
Коммерсантъ-Weekend. «Они стали спрашивать, что случилось, почему ребенок в камере?» Как подростки становились политзаключенными.
Meduza. Чекисты были хорошими, а Сталин все испортил? Или ЧК тоже убивала невиновных?
История России в фотографиях. Память о репрессиях в фотографиях.
Медиазона. Как организовать протест в советском лагере.
Коммерсантъ. Нечужая история. «Ъ» и общество «Мемориал» — к 80-летию Большого террора.
Новая газета. Хранители памяти. Истории людей, которые не позволяют обществу забыть о политических репрессиях.
Wonderzine. «Собака-Сталин»: Истории женщин, осуждённых
за борьбу с режимом.
ЁжикЁжик. Сто лет российской истории глазами детей.
Источники -
Бардина Н. Г. О времени и о себе. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 20.
Гусев П. И. Украденная юность (воспоминания и размышления). 2003 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 39.
Ильина И. В. Воспоминания. 1977 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 7, д. 32.
Кузнецов С. И. В угоду культа личности. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 8, д. 15а.
Лыткина Т. Е. Воспоминания. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 85.
Овчаренко П. Г. Горечь. Мемуары. 1991 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 107.
Паушкина Г. М. Трагедия невиновных: Воспоминания. 1965–1988 годы. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 92.
Раевский С. П. Под крылом мерзлотной станции. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 116.
Саркисов Н. Р. Воспоминания. 1990 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 127.
(с) arzamas.academy
Материал подготовлен в рамках медиахакатона, проведенного обществом «Мемориал» ко Дню памяти жертв политических репрессий. Все воспоминания взяты из архивов «Мемориала». Отрывки незначительно сокращены, орфография и пунктуация авторов по большей части сохранены.
Самодельный деревянный чемодан
Принадлежал Вере Бронштейн. Донце и крышка сделаны из фанерных планок от посылочных ящиков, ручка — из брезента.
© «Международный Мемориал»
23 мая 1949 года. Нина Бардина
Нина Бардина, 1921 года рождения, была арестована по доносу в 1942 году, приговорена к расстрелу, однако высшую меру наказания заменили на семь лет лагерей и пять лет поражения в правах.
Решено было, что я буду жить у Ларисы — вольной лаборантки. Было очень странно ходить по комнатам ее квартиры, смотреть, как открыто лежат ножи и вилки, которых я не видела все семь лет. Вообще, переход от тюрьмы к воле, оказывается, тоже очень тяжел — для меня он оказался более тяжел, чем переход от воли к тюрьме…
В первый день, сидя за белой скатертью и взяв в руки столовые приборы, я расплакалась, руки мои задрожали. Никто не понимал, что случилось, но мне было невыразимо тяжело. Теперь, в этих мелочах, я только и понимала, чего же я была лишена все эти годы, какой я стала за это время, если вид вилки вызывает у меня слезы на глазах.
Меня встречали мои знакомые, поздравляли, а я стояла как каменная, не выражала никакой радости. Я не умела радоваться, разучилась, и теперь была как новорожденный ребенок, который не умеет глотать и даже сосать, он только тычется в грудь, а мать должна научить его этому, чтобы жить.
Вечером был накрыт стол, и все подняли бокалы с шампанским. Мне стало страшно… За столом мне вдруг показалось, что я во сне, и захотелось проснуться. Я встала и пошла к двери, но упала, стала кричать и потеряла сознание. Когда я очнулась, то увидела около себя врача. Мне представилось, что я убежала из лагеря, я испугалась и просилась снова туда. Вскоре все разошлись и оставили меня с хозяйкой дома.
Ночью я осталась в комнате одна и почувствовала сильные боли в пояснице. До этого момента я совершенно не вспоминала о своем положении, т. е. что я беременна [нина Бардина была беременна во второй раз от физика Владимира Рендела — заключенного и бывшего доцента МГУ. Первая беременность была прекращена, вторая закончилась рождением мертвого ребенка]… Боли усиливались, и когда Лариса вошла ко мне в комнату, то испугалась моего вида, а вскоре по моим положениям догадалась, что я беременна и что у меня начались схватки. Она тут же сказала мне, что я должна уходить из дома, так как муж ее партийный и на заводе об этом сразу узнают, и у них будет много неприятностей. Аборт в те времена, как я уже писала, карался лагерным сроком.
Всему виной были мои нервы, мой вчерашний припадок, нервный срыв, но кто бы мог поверить? Я пыталась убедить ее в том, что это не аборт. Я встала, надела пальто прямо на ночную рубашку, туфли и вышла из дома. Схватки всё усиливались, и промежутки между ними становились короче. Идти мне было некуда и не к кому. И я пошла к Енисею.
Города я не знала, спросить было не у кого, так как заря только занималась и шоссе было пусто. Но прежде, когда я ходила под конвоем, я слышала и видела, как показывали в сторону реки и говорили, что там Енисей. Я шла, присаживаясь время от времени на обочину дороги, и только мечтала добраться поскорей до реки. Я не знала, почему меня тянуло к реке, но потом, уже лежа в больнице и отвечая на вопросы врача, я и сама себе ответила на этот вопрос: я бежала, чтобы утопиться. Вскоре я потеряла сознание, ничего не помню, очнулась в больнице и увидела, что лежу на операционном столе.
В промежутках беспамятства помнила одно: паспорта у меня нет! (Я еще не успела его получить.) Нет места жительства, врач смотрит на меня как на абортницу и бывшую заключенную.
Мое тяжелое состояние продолжалось двое суток.
Самодельная зажигалка из гильзы
Изготовлена в одном из лагерей рядом с Воркутой между 1935 и 1938 годом.
© «Международный Мемориал»
4 июня 1948 года. Павел Гусев
Павел Гусев, 1925 года рождения, был арестован летом 1941 года — после восьмого класса, когда ему еще не исполнилось 17 лет — за письмо к Сталину, которое он написал по просьбе соседа, с жалобой на невыдачу ссуды и других обещанных льгот добровольным поселенцам. При обыске у него изъяли газету «Московские новости» на немецком языке, учебник и тетради по немецкому. Приговорен к семи годам лишения свободы как немецкий шпион и участник антисоветской организации.
Вдруг 4 июня 1948 года объявили, что меня освобождают. В возрасте неполных 24 лет. Это за 13 дней до конца срока. Записали, что освобожден с учетом рабочих дней, хотя у меня было заработано более года, а не 13 дней. Что произошло, для меня было неведомо. Я сначала не обрадовался, так как переживал последние дни. Был как в подвешенном состоянии. Сколько посыпалось просьб от товарищей… Все писали письма. Мне выдали хлопчатобумажную спецовку, черную, первого срока, ребята дали белую рубашку, кепку, брезентовые сапоги. Администрация выдала деньги до станции назначения и пособие в сумме 25 рублей. Вот и все, что я заработал за семь лет. Все это было указано в справке по освобождению. Еще выдали сухой паек на шесть дней…
Спрятав письма, попрощался с друзьями и бегом побежал к проходной с хлебом в узелке. А там меня ждал последний шмон. Вытряхнули все письма и бросили в печку. От обиды я чуть не заплакал. Обозвав охранников шакалами, поплелся от проходной на станцию. И в последний день в душу наплевали. Вот так закончились семилетние страдания, когда я ни разу не наедался досыта, несколько раз был на пороге смерти, но организм побеждал. Удивительно! В лагерь привозили тысячами, а освобождали единицами… Несмотря на пережитое, радость переполняла сердце. Отвык я от вольных людей. В вагоне я ехал какой-то отчужденный, стеснялся разговаривать с людьми: вдруг спросят, кто я. На радостях купил килограмм печенья и все съел сразу.
Что им сказать и как отнесутся к бывшему зэку? Ведь считается, что зря в тюрьму не сажают. Освобождение — это значит привыкать к другому миру лагерному «фраеру». После семи лет тюрьмы, лагерей, последовавших непосредственно за школьными годами, воля пугала меня…
Приехал на ст. Тоншаево Горьковской железной дороги. До пункта назначения пос. Вахтан в 25 километрах была узкоколейная дорога, а поезд вечером. Я не стал дожидаться поезда и по железнодорожному полотну пошел пешком. По пути встречались речки, было тепло. А я не купался семь лет. Не пропустив ни одной, купаясь, я испытывал блаженство.
Дошел до дома, с нетерпением открыл дверь и увидел невысокого роста женщину, похожую на мать. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказал: «Мама», — и она упала на мои руки. Узнала меня, всплакнул и я.
Доска («лопатка») нарядчика
На таких досках записывался состав бригады, в данном случае — бригады № 142 АЛЖИРа (Акмолинского лагеря жен изменников родины).
© «Международный Мемориал»
20 июля 1946 года. Георгий Каретников
Георгий Каретников родился в 1938 году в Акмолинском лагере жен изменников родины — АЛЖИРе. Его мать Ольга Гальперина, пианистка и директор московской музыкальной школы, 22 марта 1938 года была приговорена к восьми годам лишения свободы.
Я и бывший зэк, и вместе с тем ненатуральный зэк, потому что я в лагере оказался впервые в утробе моей мамы. Заключения для меня как такового не существовало. Нас было 15 детей на девять тысяч женщин. И там, в лагере, женщины выстроили нам свой детский барак, в котором я провел восемь лет. Он был самым маленьким и отдельным. Помню очень близко стоящие кроватки, утро, какая-то комната, где нас кормили — манной кашей на воде и не слишком сладкой. Все время не хватало сахара, я сахар обожал, мне сахара не хватало всю жизнь. Но почему мне повезло в лагерной жизни — я был первым родившимся в этом лагере. И женщины несли маме все время передачи в детский барак.
Мое первое воспоминание из детства, вы знаете, оно красивое очень. Это почему-то цветы. Ковер цветов за проволокой. Я помню ров, через который я не мог пробраться, потому что сверху дальше шла проволока и ров был очень глубокий. Я видел ковры цветов с той стороны проволоки. Весной — тюльпаны, летом — маки, которые колышутся. Очень сильные воспоминания, когда нас выводили за ручку за проволоку этого нашего лагеря, на прогулки. И я помню даже девочку, с которой я ходил за руку, — Верочку Комиссарову, которая была моей первой любовью.
Нас поднимали каждое утро, и мы с утра спросонья стояли и слушали гимн Советского Союза. Вот это было для меня очень утомительно, потому что с детства я запомнил все классические колыбельные, которые мне мама пела, когда меня кормила: и Брамс, и Моцарт, и Чайковский. Она была музыкантом, ей это было нетрудно. Кормила она меня в землянке, куда ее специально приводили вместе с Рахиль Мессерер, матерью Майи Плисецкой, которая там кормила своего сына Азарика, брата Майи. Это все по рассказам моей мамы, сам я этого не помню, естественно.
Известно, что Сталин издал приказ, по которому детей в лагерях и в местах заключения у матерей нужно отбирать и отсылать в детские дома. И по всем лагерям посылались специальные комиссии, которые забирали детей. Но в России молва бежит впереди паровоза. А моя мама преподавала музыку у начальника лагеря, его детям. Она вспоминала, что он не был плохим человеком на самом деле: учил музыке своих детей. А мама была хорошая пианистка, в лагере она даже сумела сплотить своих сокамерниц на почве музыки — самодеятельность, романсы, песни.
Когда в один из уроков мама пришла к этому начальнику лагеря учить детей, она ему прямо сказала: «Комиссия едет — забирать детей. Я сына не могу отдать. Он здесь, в лагере. Я его не вижу, но он здесь. Его заберут, и я его потеряю». Возможно, это было уже ближе к освобождению, год оставался или два, я не знаю. Начальник лагеря сказал: «Я ничего не могу сделать, это приказ генералиссимуса». А мама сказала: «Я тогда ничего с собой не смогу поделать в плане обучения ваших детей. Вы понимаете, я не смогу. Это для меня единственное, что осталось с воли сегодня». И он ей сказал: «Хорошо, Гальперина, идите. Я подумаю». На следующий день он объявил инфекционный карантин по лагерю. Вы понимаете, да? Молва опережает все абсолютно. Комиссия уже была предупреждена, что в лагере карантин, и объехала его стороной. Таким образом, мама, в общем-то, спасла и меня, и других детей. Во всяком случае, от абсолютной неизвестности о судьбе, моей судьбе или других детей, той же самой Верочки Комиссаровой, между прочим. Я никого из них не могу найти. Верочку Комиссарову я единственную запомнил. Нет такой нигде, не могу найти, хотя и пытался.
Мама за мной пришла, когда уже ей надо было уезжать: закончился ее срок. Мне сказала воспитательница: «Это твоя мама». А для меня ничего не значило, потому что мамой для меня была моя воспитательница, которая все время была рядом, которая меня кормила, приносила какие-то передачи из женского барака. Вот это — первый день свободы. Хотя я даже не могу сказать, что свободы как таковой, потому что я был свободен — тогда, в своем детстве.
Самодельная шкатулка из посылочных ящиков, инкрустированная соломкой
Изготовлена между 1946 и 1950 годом в исправительно-трудовом лагере в поселке Вяртсиля, Карелия. Передана в музей «Мемориала» дочерью владельца, Александра Ицына, Ниной.
© «Международный Мемориал»
Февраль 1939 года. Сергей Раевский
Сергей Раевский, 1907 года рождения, инженер-геолог, потомок знаменитого дворянского рода. С 1924 года работал в лаборатории Государственного экспериментального электротехнического института. 14 июля 1935 года арестован как «участник антисоветской террористической организации в Кремле». Приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.
Как-то в феврале 1939 года я утром, еще по темноте, пошел на свой охотничий заказник, обнаружил там удобную добычу. Вернулся домой, бросил в сенях штук пять куропаток и отправился к ближайшим режимным скважинам, чтобы провести температурные замеры. Подготавливая к спуску в скважину гирлянду термометров, я увидел нашего сотрудника Н. И. Коровина, бегущего от дома к зданию ж. д. станции. Подумал, что вызвали его для каких-то указаний. Но не успел я еще гирлянду в скважину опустить, как услышал неистовый крик того же Коровина, уже выбегавшего со станции по направлению ко мне:
— Сергей Петрович! Поздравляю! Вам свобода! Бегите на Рудник, оформляйте освобождение!
Я настолько ошалел, что даже не почувствовал волнения, и ответил:
— Да я еще термометры не опустил.
— Да бросьте вы термометры к чертовой матери! Вы что, одурели? Дуйте на Рудник!
Тут только я и сообразил, какое событие произошло. Свалил всю связку термометров, побежал домой, сложил их в сенях и как был, в телогрейке, ватных штанах и валенках, побежал на Рудник.
Когда я появился на мерзлотной станции, все меня встретили аплодисментами и сказали, что я преодолел 5 километров за 40 минут. Они отметили время, когда передали известие по телефону. Я тут же отправился за оформлением справки, которую получил без всякой проволочки.
Вечером меня вызвал В. К. Янковский… Решался вопрос: остаюсь я хотя бы до навигации на Воркуте или же сразу отправляюсь по направлению к Москве… Я решил остаться до навигации с условием работы на мерзлотной станции.
— Тогда вот что, — сказал Владимир Константинович, — ты зачисляешься на должность геофизика с окладом 500 рублей в месяц плюс 50 % северных — итого 750 рублей. Это для начала.
Для начала это было неплохо. Затем В. К. Янковский открыл шкаф, вынул оттуда нагольный полушубок и коричневый шерстяной костюм (гимнастерку и бриджи), передал мне и сказал, чтобы я сбросил лагерную одежду. Таким образом, я в один день превратился из зэка в вольнонаемного. Пропуск мне поменяли с красной полосой. Счастью не было конца, побежал на насосную к своим друзьям.
Мужская лагерная телогрейка с двумя самодельными внутренними карманами
Принадлежала Аркадию Викторовичу Белинкову, писателю и литературоведу, который провел шесть лет, с 1944 по 1950 год, в Карлаге — Карагандинском исправительно-трудовом лагере.
© «Международный Мемориал»
28 апреля 1946 года. Ина Ильина
Ина Васильевна, 1899 года рождения, жена Ильи Герценберга, расстрелянного в 1938 году по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации. В апреле 1938-го была арестована; как член семьи изменника родины осуждена на восемь лет строгорежимных исправительных лагерей.
Я ждала этот праздник восемь долгих лет. Позади колючая проволока, вышки, громыхание цепей, сторожевых псов, обыски, авралы, подъем и проверки. И письма можно писать хоть каждый день!
Я переехала за зону в барак для освобожденных, пообедала в столовой для вольнонаемных и ушла в степь, к озеру. Пошла навстречу свежему весеннему дню. Все мне казалось иным, чем вчера. Темно-синее озеро, подернутое мелкой рябью, золотистый камыш, степь, зеленевшая молодой травой, — все приобретало новое очарование. Воздух и тот казался другим. Я вдыхала его полной грудью — вольный воздух! Теперь я могу ходить куда хочу. Есть, пить, спать — когда захочу и сколько захочу! Какое счастье — обладать правом распоряжаться собой, своим временем, иметь желания!
Деревянный нож для бумаги с выжженным узором и словом «березка» по-эстонски
Изготовлен в 1951 году в Ангарлаге Оскаром Таммярвом и подарен Алле Березкиной, которая передала нож в музей «Мемориала».
© «Международный Мемориал»
6 ноября 1946 года. Николай Саркисов
Николай Саркисов, 1913 года рождения, до ареста — студент Московского инженерно-технологического института хлебопечения. 28 декабря 1932 года приговорен к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Отбывал наказание в Сиблаге, Бамлаге, Севвостлаге.
Вышел из зоны 6 ноября 1946 года. Пересидел, считай, четыре года и два дня, а всего в неволе пробыл 5114 дней. Врагу не пожелаешь! Надо добраться до Адыгалаха
сегодня до конца рабочего дня, а то до 9-го придется сидеть в лагере, а он мне стал уже нетерпим. Я в одной телогрейке, полупальто отняли. Опять: зачем? Тряпье же никому не нужное. За спиной мешок, а в мешке — горсточка муки, напильник и кое-какое тряпье. Ребята говорили: «Выброси все, а то придется вернуться за ними в лагерь». Такая примета. Решил: выброшу в Адыгалахе, когда выйду из УРЧ [учетно-распределительная часть] и пойду в «кадры».
Мороз страшенный. Водитель «студебеккера» не берет, говорит:
— В кабине места нет, кузов железный. Ты как следует не одет. До Кадыкчана превратишься в сосульку, а мне потом отвечать.
— Я отсидел 14 лет, из них на Колыме — девять. Девять! Понимаешь? И не замерз! Вы скорей в кабинке замерзнете! Возьми, будь человеком, мне нужно быстрей в Адыгалах, чтобы 9-го покинуть его вольняшкой.
Взял. Кузов-то и вправду весь железный и порожний, сесть некуда. Оно и лучше. Начал плясать и петь…
Сколько веревочке ни виться, а концу быть. Вот и шестое прорабство, машина идет дальше по Эмтегейскому участку, а я соскакиваю, чувствуя себя самым счастливым человеком в мире. Наверное, полчаса не могу по-человечески бежать: ступни болят, приходится ступать на ребро. Но вон уже управление, подбегаю. Еще не согрелись руки, как там распишусь за освобождение? Говорят: «УРО [Управление режимных объектов] — в отдельном домике, бегите туда! Бегите скорее, а то уже шесть часов. А завтра великий праздник — 7 ноября».
Выбежал за здание и вижу домик — УРО. Там горит свет. Ура! Лейтенант в одиночестве стоит над столом, а на столе раскрытая книга, большущая…
— Можно к вам?
— Ты Саркисов?
— Так точно.
— Ты остался один. Где прятался?
Расписаться все-таки пришлось не один раз. Был интереснейший документ, прямо для журнала «Крокодил», он зачитал его сам: «За хорошее поведение и производственные успехи в лагере освободить досрочно!» Нет, я не стал спрашивать: куда же теперь списать просиженные против данного мне срока 4 года? На войну? Так ведь и та и другая закончились давно. Лишние вопросы в таких органах ни к чему!
В лагере в ходу одна побасенка: «И вот дали ему год. Он отбыл 24 месяца и досрочно освободился!» Прямо обо мне!
Чтоб расписаться разборчиво — а он этого требовал, — пришлось жечь руки у печки. От него выхожу вольняшкой. Так нас называют, потому что до вольнонаемных мы еще не доросли, паспорта нам не выдают и не обещают. Дадут взамен удостоверение — годичное, временное.
Это сейчас меня не волнует, я еще ничего этого не знаю. Меня направили в отдел кадров Управления дорожного строительства. И опять бегу туда, чтобы не опоздать…
Все это мелочи жизни, все — ерунда. Главное — это то, что я больше не заключенный. Моя 14-летняя мечта исполнилась: Я НА ВОЛЕ!
Стою в уголке, жду очереди, пустой мешок кинул в угол и загадал: если его украдут, все будет хорошо… Меня вызывает начальник отдела кадров Григоров. В моем формуляре единственный козырь — незаконченное высшее образование, и в разговоре я высвечиваю его как могу и прошу каким-то образом дать мне проявить свои способности и знания в конторской работе. Хотя, в общем-то, меня арестовали со второго курса, так что мое высшее образование точнее можно назвать НАЧАТЫМ, но козырек все-таки срабатывает. Он звонит кому-то по телефону и направляет меня на второй этаж к ревизору Лавренюку. Тот спрашивает: имею ли я желание пойти работать в бухгалтерию? Я рад до небес и беру у него записку к главному бухгалтеру, в которой он предлагает взять меня на обучение.
Пока я ходил к Лавренюку, кто-то украл мой мешок, примета сработала. Я уже не боюсь ничего. Мирра Львовна выписывает мне направление на работу на Усть-Нерский дорожно-строительный участок…
Иду к контрольному пункту, хочу попросить бойца помочь мне сесть в кабину попутной машины, но он качает головой: мол, начинаются праздники, и весь транспорт, видимо, станет на прикол…
— Здесь тебе находиться нельзя. Иди в избушку, подожди, гудки тебе там будут слышны.
А в избушке на нарах трое играют в карты. Я посидел, «поболел», а потом они предложили мне поиграть, а то им втроем неинтересно. Я сказал, что у меня нет денег. Говорят, что не беда, буду ставить по рублю.
Так я и играл, как мне сказали, просто чтобы в игре была четвертая рука… А я выигрываю, собралось больше четырехсот рублей. Меня это пугает: они же меня с этими деньгами не выпустят, а отдать их просто так я не хочу. Готовлюсь к побегу, жду только гудка… С первым автомобильным гудком выскочил, как будто по нужде. Потом посчитал деньги: выиграл 409 рублей! Так первый и последний раз в моей жизни…
В диспетчерской маленький зал, горит чугунная печь, больше похожая на тумбочку. За ней лежит груда каменного угля… За перегородкой дремлют и болтают между собой диспетчеры. В зале пусто, я пристроился за печкой. Мне поручили ее топить, и я подтапливаю. Деньги до поры спрятал под горкой угля.
Валяюсь в углу за печкой и спрашиваю себя: «Я ведь показал диспетчерам мой документ. Почему же они меня не воспринимают как вольнонаемного?» И тут же ответил себе: «А я воспринимаю? Нет, конечно! Нужно сначала снять с себя эти лагерные тряпки, побывать в бане, постричься и побриться, получить койку в вольном бараке». Вот сколько нужно сделать, чтобы сам поверил в свое освобождение из лагеря!
P. S. В рамках хакатона, организованного обществом «Мемориал», вышли следующие материалы (список дополняется):
Коммерсантъ-Weekend. «Они стали спрашивать, что случилось, почему ребенок в камере?» Как подростки становились политзаключенными.
Meduza. Чекисты были хорошими, а Сталин все испортил? Или ЧК тоже убивала невиновных?
История России в фотографиях. Память о репрессиях в фотографиях.
Медиазона. Как организовать протест в советском лагере.
Коммерсантъ. Нечужая история. «Ъ» и общество «Мемориал» — к 80-летию Большого террора.
Новая газета. Хранители памяти. Истории людей, которые не позволяют обществу забыть о политических репрессиях.
Wonderzine. «Собака-Сталин»: Истории женщин, осуждённых
за борьбу с режимом.
ЁжикЁжик. Сто лет российской истории глазами детей.
Источники -
Бардина Н. Г. О времени и о себе. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 20.
Гусев П. И. Украденная юность (воспоминания и размышления). 2003 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 39.
Ильина И. В. Воспоминания. 1977 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 7, д. 32.
Кузнецов С. И. В угоду культа личности. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 8, д. 15а.
Лыткина Т. Е. Воспоминания. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 85.
Овчаренко П. Г. Горечь. Мемуары. 1991 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 107.
Паушкина Г. М. Трагедия невиновных: Воспоминания. 1965–1988 годы. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 92.
Раевский С. П. Под крылом мерзлотной станции. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 116.
Саркисов Н. Р. Воспоминания. 1990 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 127.
(с) arzamas.academy
Взято: vakin.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]