Первый день на свободе. Серия 2
---
Серия 1
Хлеборезка — нить для разрезания пайки хлеба
Принадлежала Фридриху Краузе, который провел в заключении 10 лет — с 1942 по 1952 год.
© «Международный Мемориал»
4 мая 1955 года. Степан Кузнецов
Степан Кузнецов, 1889 года рождения, участник обеих русских революций, эсер, а затем большевик, был арестован в 1941 году и приговорен к 15 годам исправительно-трудовых лагерей за шпионаж и контрреволюционную деятельность.
Утром 4 мая 1955 года я вышел на работу. Часов в 11 дня на парники прибегает дневальный барака и объявляет мне, чтобы я «шел в барак сдавать казенные вещи и одновременно зашел в бухгалтерию за получением расчета и своих денег». Я немедленно пошел в барак, сдал казенные вещи, зашел в бухгалтерию, получил расчет и свои деньги — ну, думаю, на первые несколько дней и на дорогу деньги у меня есть, а там мир не без добрых людей, с голоду умереть не дадут…
В этот же день мне объявили, что завтра, 5 мая, придут автомашины и вас отвезут в Караганду. Тогда я пошел получил сухой паек на несколько дней. Положил в рюкзак и пошел в барак. В бараке не сидится, состояние нервное, да как же не быть нервному состоянию! Ведь в лагере я пробыл 14 лет, остался жив и завтра еду домой!
Время двигалось к вечеру. Прошла последняя, 5123-я вечерняя поверка.
Завтра я уже не буду стоять на вечерней поверке и смотреть на деревья — не летят ли на свои гнезда запоздавшие ястребки, — и не буду им завидовать… Иду в барак, ложусь на койку, стараюсь заснуть, но, к сожалению, сон меня не берет. Ну вот и я дождался последней ночи в лагере, но хорошо, что ее приходится провести не под замком и с парашей… Лежу на койке, с боку на бок переворачиваюсь, то и дело прибегаю к куреву самосада. Состояние нервозное.
Утро 5 мая, ночь спал плохо, но не от того, что раньше было — клопы не давали, к этому времени их уже в бараках не было, — а от разных в голове засевших дум…
Вышел из барака, на улице ярко светило солнце, небо чистое, нет ни облачка. Принесли завтрак, есть не хочется. Собрал свой скарб, заложил в рюкзак, приготовился, жду сигнала на выход к вахте, а сигнала все нет и нет… Товарищи по совместной работе собрались идти на парники. Прощаюсь с ними, с пожеланием им скорого освобождения. Забираю свои вещи, иду к вахте, там машин еще нет. У вахты собралось много народа, это пришли проводить нас товарищи, настроение у тех и других грустно-радостное.
Скоро покину эту злосчастную зону. В этой зоне я пробыл 6 лет. За эти годы много пришлось перетерпеть разных невзгод и человеческих унижений. Не раз приходилось слышать из уст надзирателей: «Здесь вот вы оставите свои кости». Но этого не получилось.
Машин все нет.
Долгожданные машины подошли к воротам зоны. Сердце забилось сильнее, наконец увижу и основательно почувствую долгожданную свободу, а я ее ждал 14 лет и наконец дождался. Нас стали пропускать в ворота зоны по спискам, но уже спрашивали только фамилию, имя, отчество, не спрашивая срок, начало и конец срока, статьи и пункты.
Вышитая дорожка на стол
Изготовлена в 1941 году в Дубравлаге (Мордовская АССР) заключенной Марией Павловой.
© «Международный Мемориал»
26 октября 1939 года. Галина Паушкина
Галина Паушкина, 1910 года рождения, арестована 21 января 1938 года как член семьи изменника родины: ее муж Э. Н. Ратнер был расстрелян 8 января. Приговорена к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, но пробыла в заключении меньше двух лет.
Я сидела, как всегда, в рабочем бараке и вышивала очередную рубашку. На душе было так же пасмурно, как на дворе. Вдруг в барак вошла уборщица, тоже из нашенских, и громко произнесла, обращаясь ко мне: «Вас к начальнику лагеря просят».
Вот оно, долгожданное! Я поднялась, как лунатик, ничего не видя кругом, и пошла к выходу. Я ни на кого не смотрела, но каким-то боковым зрением видела обращенные на меня с любопытством, радостью, болью, завистью глаза — десятки глаз. Я слышала шелест слов: «На волю, на волю». А я быстро шла меж рядов, и мне было больно и стыдно смотреть в эти обращенные на меня глаза: ведь и они достойны лучшей участи, а вот вызывают меня, а они остаются. Чем мы отличаемся друг от друга?
Вот я уже лечу по лагерной территории, вхожу в комендантский барак, к оперуполномоченному… Слышу вежливое:
— Садитесь, пожалуйста! — Ого, так ко мне здесь еще не обращались! Сажусь.
— Ваша фамилия Паушкина Галина Михайловна?
— Да!
— На Вас (я уже с большой буквы!) поступило разрешение на освобождение. Куда Вы хотите ехать? Есть ли у Вас родные и где они?
— В Москву! Все родные в Москве!
— Собирайтесь, через два часа будьте готовы выехать из лагеря!
Оперуполномоченный, прежде чем отпустить на сборы, завел меня в комнату начальника нашего лагеря. Это был, как я уже писала, довольно молодой человек, лет 35, очень сердечный и добрый. Он всегда вникал во все детали нашей жизни, стремился сделать ее более сносной. Если возникала какая-то поломка, например выключалось электричество, он сам слезал на электрический столб и исправлял повреждения в проводах. Это к нему я несколько раз заходила с мамиными письмами и с просьбой не отправлять из Темников
в другие лагеря, так как я жду освобождения. Как жаль, что я не знаю фамилию этого хорошего человека! К моему сожалению, наш начальник был не один, над ним трудился парикмахер, вернее брадобрей, потому, когда я вошла к начальнику, он только взглянул на меня и ласково так протянул: «Ах, так это Вы-ы?..»
Мне так хотелось наедине сказать ему несколько слов своей горячей благодарности за доброе отношение к нам, «униженным и оскорбленным». Но присутствие постороннего меня смутило, и я не знала, можно ли мне говорить те слова, которые у меня были на языке: может быть, они могли ему повредить. Так я и ушла, ничего не сказав. Надеялась, что смогу его увидеть еще раз перед отъездом. Но увы, когда к вечеру я уезжала из лагеря, начальника уже не было на месте. Так и увезла я с собой те хорошие слова, которые были у меня припасены, слова горячей благодарности за его человечность, а в тех условиях обычная человечность была неоценимым качеством!
Я бросилась в свой барак собираться в дорогу. Весть об освобождении, которую я так ждала, оглушила меня и почему-то притупила все чувства и внешнее их выражение. Мне казалось, что я даже не радуюсь. Была как во сне. Вокруг меня собрались все подружки по бараку. Наташа — скромная молодая женщина с большими добрыми карими глазами — строго следила, чтобы я ничего не забыла, не раздавала и все взяла с собой. И под ее напором я набила свой чемодан до отказа, о чем потом горько жалела. Надо было все оставить своим товарищам по заключению. В бане, через которую обязательно нужно было пройти, я чуть не обварилась, поскользнувшись вместе с шайкой, наполненной кипятком. До бака с холодной водой я еще не дошла. Ноги меня не держали, а голова была как будто набита ватой. Наконец я у комендатуры со своим тяжелым чемоданом, с которым потом намаялась.
Нельзя сказать, что мой отъезд из лагеря проходил с почетом. Ведь я все еще была зэком. Получаю справку и вручаюсь как ответственный груз конвоиру, который меня должен сопровождать в пути. Садимся в телегу. У него в руках винтовка со штыком, она направлена мне в спину. Я спрашиваю его: «Почему вы направляете на меня свою винтовку? Ведь я же освобождена?!» Он хмуро отвечает: «Этого я не знаю. Моя обязанность доставить вас в целости и передать по инстанции». Ну ладно, думаю, передавай! Все равно я уезжаю из этих проклятых людьми и богом мест. Но воздух свободы еще не ласкает меня. Кругом уныло. Степь. Безлюдье. Приехали на станцию узкоколейки — значит, это еще лагерная Темниковская зона. Ждем теплушку. Конвоир со своей винтовкой рядом. Наконец подходит поезд, и конвоир подсаживает меня в одну из теплушек.
Я в теплушке. Но боже, куда я попала? Кругом крик, гвалт… Оказывается, это уголовники, которые едут с работы к своим пунктам заключения. Ну и народец! Я жмусь к «своему» конвоиру, который поднялся со мной в теплушку, чтобы совершить ритуал передачи меня местному конвою. Умоляюще смотрю на него, чтобы он не оставлял меня одну в этом страшном обществе. Но мой конвоир говорит, как бы поняв мою молчаливую просьбу: «Тут свой конвой, а я уезжаю обратно». Ох, как страшно! Конвой действительно есть, это два солдата за легкой деревянной перегородочкой. В теплушке полумрак. Горит один тусклый керосиновый фонарик на стене. Неужели это реальная жизнь и я — в этой жизни? Или я все-таки сплю на своих нарах в обжитом бараке, среди близких и знакомых «своих», и вижу сон из пьесы Горького «На дне»? И я говорю себе: «Смотри, смотри во все глаза и запоминай. Ведь больше ты такого нигде не увидишь!» И я смотрю во все глаза, хотя мне очень страшно и одиноко, здесь я белая ворона среди стаи хищных черных воронов. Рядом со мной сидит молодой парень, за ним еще двое каких-то. Эти двое «нежничают» с двумя девицами, те визжат, хохочут и ругаются, как заправские хулиганы.
На одной из остановок в нашу теплушку подсадили еще одну освобожденную «жену» из какого-то Темниковского лагпункта. Ее легко отличить от местной компании, как и меня. Мы быстро познакомились и стали держаться вместе. Теперь уже не страшно, я даже осмелилась побеседовать со своими соседями.
Наконец мы подъехали к пункту назначения центральной зоны, где нас двоих высадили и поместили отдельно (слава богу!) в маленькой комнатке с двумя нарами. Эта комната находилась при комендатуре вне зоны, и мы успокоились и даже почувствовали радость, что мы одни и нас только двое. Ведь мы устали от большого скопления людей! В комендатуре нас взял под свою опеку хороший человек — как мне казалось, из бывших заключенных, а теперь «вольноопределяющийся». Может быть, я и ошибаюсь, и это был кадровый работник. Там же мы встретили маленького тихого человечка, который оказался фотографом. Он увековечил наши физиономии, впоследствии украсившие выданные нам лагерные справки.
Я и моя напарница пригласили этих людей в наши роскошные апартаменты в три квадратных метра, уютно уселись и закатили праздничный ужин в честь нашей грядущей свободы, которая наконец была так близка! Я вынула из чемодана все, что у меня было от маминых щедрых съедобных посылок. Все четверо мы дружно уплетали мои припасы, и никто не отставал друг от друга.
Роба — рабочая куртка
Сделана из грубого брезента, надевалась для работы в шахте.
© «Международный Мемориал»
21 октября 1948 года. Павел Овчаренко
Павел Овчаренко, 1919 года рождения, был арестован 29 июля 1941 года по обвинению в «восхвалении самураев» (в частных разговорах называл их героями) и «клевете на материальное положение трудящихся». Приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Освобожден в 1948 году, реабилитирован — в 1967-м.
Первым делом выдали справку об освобождении… Майор прочитал о поражении в правах на три года, а потом затараторил на память:
— Вы не имеете права избирать, быть избранным, голосовать на любом собрании, выступать с речью на митингах, быть членом профсоюзов и иных добровольных обществ, вы не имеете права быть военнослужащим, служить в милиции и военизированной охране. Так-то, гражданин Овчаренко!
Какое драгоценное это долгожданное слово — гражданин. За бесконечно долгие годы мытарства по лагерям, пересылкам и разнообразным этапам наконец-то начальник в красных погонах назвал меня таким дорогим, таким долгожданным словом — гражданин! До меня еще не дошло, что я не полноценный гражданин, а чернокожий в своей стране. То, что говорил майор, летело мимо ушей: «Вы не имеете права!.. Вам запрещается!..» «Самое главное, что голод, холод, лишения и оскорбления позади, а остальное — трынь-трава, — думал я в эту счастливую минуту. — А может, и на воле буду голодать?.. Тридцатый годик идет, а я самостоятельно еще не жил и не знаю, как жить». Что-то неизвестное, такое желанное, долгожданное пьянило приятным хмельным дурманом и пугало неизвестностью.
Самодельный бархатный кисет
Изготовлен между 1935 и 1938 годом в одном из воркутинских лагерей, принадлежал Якову Апушкину.
© «Международный Мемориал»
26 февраля 1954. Татьяна Лыткина
Татьяна Лыткина, 1913 года рождения, в первый раз была арестована в 1933 году как член религиозного кружка. В 1935-м вернулась из ссылки, а в 1944-м была арестована снова — и на этот раз провела в лагерях десять лет.
12 часов дня, нарядчик построил около вахты восемь человек освобождающихся. 58-1а [58-1а — подпункт 1а статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года. Статья устанавливала ответственность за контрреволюционную деятельность. Подпункт 1а гласил: «Измена Родине: расстрел с конфискацией имущества или 10 лет с конфискацией имущества»] только А. М. Иванченко и я, остальные с более сложными комбинациями статей. К вахте набралось множество людей, многие с детьми. Все прощаются, желают светлого будущего, новой счастливой жизни, пишут памятные стихи… У всех на глазах слезы, некоторые и завидуют: «Счастливые вы, дожили до светлого дня». Как-то странно, большими умными глазами, поглядывает на нас лошадка, впряженная в сани-розвальни, куда мы погрузили свои малые упакованные пожитки — «прошмонованные» вчера и хранившиеся на вахте. Нарядчик передает наши формуляры молодому стрелку из спецконтингента, он без оружия и собак, даже вахтеры и охранники желают добра…
Ворота открываются, дернула уздечку у лошадки бесконвойница-возчик, а стрелок на вахте ударил в рельсу. Мы выходим, слышны возгласы и плач у провожающих.
Выходим, голова кружится, дорога знакомая, скрипит снег под ногами в «двухсроковых» валенках, солнце, хотя и в какой-то розоватой дымке, но яркое, морозное, мороз — 45 градусов, в нетронутых снежных массивах сверкают миллиарды огней снежных, глаза заволакивают слезы, не сговариваясь, все всхлипывают: перед каждым проходит его жизнь, нет, мчится перед глазами… Свобода!..
Никто не обмолвился ни словом, головы опущены в землю, все плачут. Наконец у тюрьмы (полдороги) стрелок не выдержал:
— Ну что же вы все плачете, ведь на волю идете, плохое позади!
Кто-то из старших всхлипнул громче. А солнышко ярко светит, ярче сверкают бриллианты на снегу. Вот и мост при входе в Вожаель [Вожаель — поселок в Коми АССР, где был организован Усть-Вымский лагерь НКВД СССР], такая знакомая дорога. Сразу вспомнилось, как остановилась, слушая утренние «Последние известия» о разоблачении Берии и предании его суду.
В Вожаеле много знакомых лиц, в том числе бесконвойных девочек с автостанции, потом вижу — вышли мастера из мастерской, машут руками. Милиция. Стрелок сдал формуляры, пожелал всего доброго, сел на лавке в коридоре. Первыми вызвали А. М. Иванченко и меня.
— Проходите, проходите, садитесь.
Лицо добродушное.
— Ну как, агитировать больше не будете?
Я хотела сказать, что 10 лет отработали, но он даже как-то симпатично, ласково улыбнулся и говорит:
— Да не беспокойтесь, вы оба попадаете под амнистию, но пока она еще не опубликована, мы всем даем трехмесячный паспорт с пометкой, как будет она опубликована — вам поменяют…
Мы вышли из милиции и решили пройти к Весляне, где находилась памятная бревнотаска, где я получила грыжу, где так были ощущаемы рабство и безнадежность. Справки и паспорта нам выдадут завтра, 27/II-54, в 12 дня. Мы стояли на берегу серой замерзшей реки Весляны, на термометре в Вожаеле было 46 градусов. Боже, какой яркий, прямо зловещий, западный горизонт! Стало страшно! Морозная тишь! Редкие звуки иногда нарушали ее, где-то лениво, по долгу службы, залаяла собака, что-то хрустнуло на морозе, над поселком дым идет вверх из множества труб, наверху бледнея и расширяясь колоколом… Голубая движущаяся игольная лента северного сияния, на которую последнее время мы уже не обращали внимания, вдруг, для нас, устрашила общий вид!
Большая черная дорога через реку соединяет оба берега, а вокруг — вмерзшие забытые лодки, торчат случайно застрявшие бревна, слева какой-то сарайчик, а на том берегу — снежные холмы, обрамленные кустарниками, а у горизонта тянутся черные, с острыми вершинами бесконечные таежные красоты, пока еще сохраненные живущими тут. Долго стояли, смотрели, внушали себе, что мы… свободные.
— Ну, до завтра! — А. М. пошел в ветлекарню к друзьям, давно освободившимся и оставшимся здесь на работу.
P. S. В рамках хакатона, организованного обществом «Мемориал», вышли следующие материалы (список дополняется):
Коммерсантъ-Weekend. «Они стали спрашивать, что случилось, почему ребенок в камере?» Как подростки становились политзаключенными.
Meduza. Чекисты были хорошими, а Сталин все испортил? Или ЧК тоже убивала невиновных?
История России в фотографиях. Память о репрессиях в фотографиях.
Медиазона. Как организовать протест в советском лагере.
Коммерсантъ. Нечужая история. «Ъ» и общество «Мемориал» — к 80-летию Большого террора.
Новая газета. Хранители памяти. Истории людей, которые не позволяют обществу забыть о политических репрессиях.
Wonderzine. «Собака-Сталин»: Истории женщин, осуждённых
за борьбу с режимом.
ЁжикЁжик. Сто лет российской истории глазами детей.
Источники -
Бардина Н. Г. О времени и о себе. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 20.
Гусев П. И. Украденная юность (воспоминания и размышления). 2003 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 39.
Ильина И. В. Воспоминания. 1977 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 7, д. 32.
Кузнецов С. И. В угоду культа личности. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 8, д. 15а.
Лыткина Т. Е. Воспоминания. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 85.
Овчаренко П. Г. Горечь. Мемуары. 1991 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 107.
Паушкина Г. М. Трагедия невиновных: Воспоминания. 1965–1988 годы. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 92.
Раевский С. П. Под крылом мерзлотной станции. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 116.
Саркисов Н. Р. Воспоминания. 1990 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 127.
(с) arzamas.academy
Хлеборезка — нить для разрезания пайки хлеба
Принадлежала Фридриху Краузе, который провел в заключении 10 лет — с 1942 по 1952 год.
© «Международный Мемориал»
4 мая 1955 года. Степан Кузнецов
Степан Кузнецов, 1889 года рождения, участник обеих русских революций, эсер, а затем большевик, был арестован в 1941 году и приговорен к 15 годам исправительно-трудовых лагерей за шпионаж и контрреволюционную деятельность.
Утром 4 мая 1955 года я вышел на работу. Часов в 11 дня на парники прибегает дневальный барака и объявляет мне, чтобы я «шел в барак сдавать казенные вещи и одновременно зашел в бухгалтерию за получением расчета и своих денег». Я немедленно пошел в барак, сдал казенные вещи, зашел в бухгалтерию, получил расчет и свои деньги — ну, думаю, на первые несколько дней и на дорогу деньги у меня есть, а там мир не без добрых людей, с голоду умереть не дадут…
В этот же день мне объявили, что завтра, 5 мая, придут автомашины и вас отвезут в Караганду. Тогда я пошел получил сухой паек на несколько дней. Положил в рюкзак и пошел в барак. В бараке не сидится, состояние нервное, да как же не быть нервному состоянию! Ведь в лагере я пробыл 14 лет, остался жив и завтра еду домой!
Время двигалось к вечеру. Прошла последняя, 5123-я вечерняя поверка.
Завтра я уже не буду стоять на вечерней поверке и смотреть на деревья — не летят ли на свои гнезда запоздавшие ястребки, — и не буду им завидовать… Иду в барак, ложусь на койку, стараюсь заснуть, но, к сожалению, сон меня не берет. Ну вот и я дождался последней ночи в лагере, но хорошо, что ее приходится провести не под замком и с парашей… Лежу на койке, с боку на бок переворачиваюсь, то и дело прибегаю к куреву самосада. Состояние нервозное.
Утро 5 мая, ночь спал плохо, но не от того, что раньше было — клопы не давали, к этому времени их уже в бараках не было, — а от разных в голове засевших дум…
Вышел из барака, на улице ярко светило солнце, небо чистое, нет ни облачка. Принесли завтрак, есть не хочется. Собрал свой скарб, заложил в рюкзак, приготовился, жду сигнала на выход к вахте, а сигнала все нет и нет… Товарищи по совместной работе собрались идти на парники. Прощаюсь с ними, с пожеланием им скорого освобождения. Забираю свои вещи, иду к вахте, там машин еще нет. У вахты собралось много народа, это пришли проводить нас товарищи, настроение у тех и других грустно-радостное.
Скоро покину эту злосчастную зону. В этой зоне я пробыл 6 лет. За эти годы много пришлось перетерпеть разных невзгод и человеческих унижений. Не раз приходилось слышать из уст надзирателей: «Здесь вот вы оставите свои кости». Но этого не получилось.
Машин все нет.
Долгожданные машины подошли к воротам зоны. Сердце забилось сильнее, наконец увижу и основательно почувствую долгожданную свободу, а я ее ждал 14 лет и наконец дождался. Нас стали пропускать в ворота зоны по спискам, но уже спрашивали только фамилию, имя, отчество, не спрашивая срок, начало и конец срока, статьи и пункты.
Вышитая дорожка на стол
Изготовлена в 1941 году в Дубравлаге (Мордовская АССР) заключенной Марией Павловой.
© «Международный Мемориал»
26 октября 1939 года. Галина Паушкина
Галина Паушкина, 1910 года рождения, арестована 21 января 1938 года как член семьи изменника родины: ее муж Э. Н. Ратнер был расстрелян 8 января. Приговорена к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, но пробыла в заключении меньше двух лет.
Я сидела, как всегда, в рабочем бараке и вышивала очередную рубашку. На душе было так же пасмурно, как на дворе. Вдруг в барак вошла уборщица, тоже из нашенских, и громко произнесла, обращаясь ко мне: «Вас к начальнику лагеря просят».
Вот оно, долгожданное! Я поднялась, как лунатик, ничего не видя кругом, и пошла к выходу. Я ни на кого не смотрела, но каким-то боковым зрением видела обращенные на меня с любопытством, радостью, болью, завистью глаза — десятки глаз. Я слышала шелест слов: «На волю, на волю». А я быстро шла меж рядов, и мне было больно и стыдно смотреть в эти обращенные на меня глаза: ведь и они достойны лучшей участи, а вот вызывают меня, а они остаются. Чем мы отличаемся друг от друга?
Вот я уже лечу по лагерной территории, вхожу в комендантский барак, к оперуполномоченному… Слышу вежливое:
— Садитесь, пожалуйста! — Ого, так ко мне здесь еще не обращались! Сажусь.
— Ваша фамилия Паушкина Галина Михайловна?
— Да!
— На Вас (я уже с большой буквы!) поступило разрешение на освобождение. Куда Вы хотите ехать? Есть ли у Вас родные и где они?
— В Москву! Все родные в Москве!
— Собирайтесь, через два часа будьте готовы выехать из лагеря!
Оперуполномоченный, прежде чем отпустить на сборы, завел меня в комнату начальника нашего лагеря. Это был, как я уже писала, довольно молодой человек, лет 35, очень сердечный и добрый. Он всегда вникал во все детали нашей жизни, стремился сделать ее более сносной. Если возникала какая-то поломка, например выключалось электричество, он сам слезал на электрический столб и исправлял повреждения в проводах. Это к нему я несколько раз заходила с мамиными письмами и с просьбой не отправлять из Темников
в другие лагеря, так как я жду освобождения. Как жаль, что я не знаю фамилию этого хорошего человека! К моему сожалению, наш начальник был не один, над ним трудился парикмахер, вернее брадобрей, потому, когда я вошла к начальнику, он только взглянул на меня и ласково так протянул: «Ах, так это Вы-ы?..»
Мне так хотелось наедине сказать ему несколько слов своей горячей благодарности за доброе отношение к нам, «униженным и оскорбленным». Но присутствие постороннего меня смутило, и я не знала, можно ли мне говорить те слова, которые у меня были на языке: может быть, они могли ему повредить. Так я и ушла, ничего не сказав. Надеялась, что смогу его увидеть еще раз перед отъездом. Но увы, когда к вечеру я уезжала из лагеря, начальника уже не было на месте. Так и увезла я с собой те хорошие слова, которые были у меня припасены, слова горячей благодарности за его человечность, а в тех условиях обычная человечность была неоценимым качеством!
Я бросилась в свой барак собираться в дорогу. Весть об освобождении, которую я так ждала, оглушила меня и почему-то притупила все чувства и внешнее их выражение. Мне казалось, что я даже не радуюсь. Была как во сне. Вокруг меня собрались все подружки по бараку. Наташа — скромная молодая женщина с большими добрыми карими глазами — строго следила, чтобы я ничего не забыла, не раздавала и все взяла с собой. И под ее напором я набила свой чемодан до отказа, о чем потом горько жалела. Надо было все оставить своим товарищам по заключению. В бане, через которую обязательно нужно было пройти, я чуть не обварилась, поскользнувшись вместе с шайкой, наполненной кипятком. До бака с холодной водой я еще не дошла. Ноги меня не держали, а голова была как будто набита ватой. Наконец я у комендатуры со своим тяжелым чемоданом, с которым потом намаялась.
Нельзя сказать, что мой отъезд из лагеря проходил с почетом. Ведь я все еще была зэком. Получаю справку и вручаюсь как ответственный груз конвоиру, который меня должен сопровождать в пути. Садимся в телегу. У него в руках винтовка со штыком, она направлена мне в спину. Я спрашиваю его: «Почему вы направляете на меня свою винтовку? Ведь я же освобождена?!» Он хмуро отвечает: «Этого я не знаю. Моя обязанность доставить вас в целости и передать по инстанции». Ну ладно, думаю, передавай! Все равно я уезжаю из этих проклятых людьми и богом мест. Но воздух свободы еще не ласкает меня. Кругом уныло. Степь. Безлюдье. Приехали на станцию узкоколейки — значит, это еще лагерная Темниковская зона. Ждем теплушку. Конвоир со своей винтовкой рядом. Наконец подходит поезд, и конвоир подсаживает меня в одну из теплушек.
Я в теплушке. Но боже, куда я попала? Кругом крик, гвалт… Оказывается, это уголовники, которые едут с работы к своим пунктам заключения. Ну и народец! Я жмусь к «своему» конвоиру, который поднялся со мной в теплушку, чтобы совершить ритуал передачи меня местному конвою. Умоляюще смотрю на него, чтобы он не оставлял меня одну в этом страшном обществе. Но мой конвоир говорит, как бы поняв мою молчаливую просьбу: «Тут свой конвой, а я уезжаю обратно». Ох, как страшно! Конвой действительно есть, это два солдата за легкой деревянной перегородочкой. В теплушке полумрак. Горит один тусклый керосиновый фонарик на стене. Неужели это реальная жизнь и я — в этой жизни? Или я все-таки сплю на своих нарах в обжитом бараке, среди близких и знакомых «своих», и вижу сон из пьесы Горького «На дне»? И я говорю себе: «Смотри, смотри во все глаза и запоминай. Ведь больше ты такого нигде не увидишь!» И я смотрю во все глаза, хотя мне очень страшно и одиноко, здесь я белая ворона среди стаи хищных черных воронов. Рядом со мной сидит молодой парень, за ним еще двое каких-то. Эти двое «нежничают» с двумя девицами, те визжат, хохочут и ругаются, как заправские хулиганы.
На одной из остановок в нашу теплушку подсадили еще одну освобожденную «жену» из какого-то Темниковского лагпункта. Ее легко отличить от местной компании, как и меня. Мы быстро познакомились и стали держаться вместе. Теперь уже не страшно, я даже осмелилась побеседовать со своими соседями.
Наконец мы подъехали к пункту назначения центральной зоны, где нас двоих высадили и поместили отдельно (слава богу!) в маленькой комнатке с двумя нарами. Эта комната находилась при комендатуре вне зоны, и мы успокоились и даже почувствовали радость, что мы одни и нас только двое. Ведь мы устали от большого скопления людей! В комендатуре нас взял под свою опеку хороший человек — как мне казалось, из бывших заключенных, а теперь «вольноопределяющийся». Может быть, я и ошибаюсь, и это был кадровый работник. Там же мы встретили маленького тихого человечка, который оказался фотографом. Он увековечил наши физиономии, впоследствии украсившие выданные нам лагерные справки.
Я и моя напарница пригласили этих людей в наши роскошные апартаменты в три квадратных метра, уютно уселись и закатили праздничный ужин в честь нашей грядущей свободы, которая наконец была так близка! Я вынула из чемодана все, что у меня было от маминых щедрых съедобных посылок. Все четверо мы дружно уплетали мои припасы, и никто не отставал друг от друга.
Роба — рабочая куртка
Сделана из грубого брезента, надевалась для работы в шахте.
© «Международный Мемориал»
21 октября 1948 года. Павел Овчаренко
Павел Овчаренко, 1919 года рождения, был арестован 29 июля 1941 года по обвинению в «восхвалении самураев» (в частных разговорах называл их героями) и «клевете на материальное положение трудящихся». Приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Освобожден в 1948 году, реабилитирован — в 1967-м.
Первым делом выдали справку об освобождении… Майор прочитал о поражении в правах на три года, а потом затараторил на память:
— Вы не имеете права избирать, быть избранным, голосовать на любом собрании, выступать с речью на митингах, быть членом профсоюзов и иных добровольных обществ, вы не имеете права быть военнослужащим, служить в милиции и военизированной охране. Так-то, гражданин Овчаренко!
Какое драгоценное это долгожданное слово — гражданин. За бесконечно долгие годы мытарства по лагерям, пересылкам и разнообразным этапам наконец-то начальник в красных погонах назвал меня таким дорогим, таким долгожданным словом — гражданин! До меня еще не дошло, что я не полноценный гражданин, а чернокожий в своей стране. То, что говорил майор, летело мимо ушей: «Вы не имеете права!.. Вам запрещается!..» «Самое главное, что голод, холод, лишения и оскорбления позади, а остальное — трынь-трава, — думал я в эту счастливую минуту. — А может, и на воле буду голодать?.. Тридцатый годик идет, а я самостоятельно еще не жил и не знаю, как жить». Что-то неизвестное, такое желанное, долгожданное пьянило приятным хмельным дурманом и пугало неизвестностью.
Самодельный бархатный кисет
Изготовлен между 1935 и 1938 годом в одном из воркутинских лагерей, принадлежал Якову Апушкину.
© «Международный Мемориал»
26 февраля 1954. Татьяна Лыткина
Татьяна Лыткина, 1913 года рождения, в первый раз была арестована в 1933 году как член религиозного кружка. В 1935-м вернулась из ссылки, а в 1944-м была арестована снова — и на этот раз провела в лагерях десять лет.
12 часов дня, нарядчик построил около вахты восемь человек освобождающихся. 58-1а [58-1а — подпункт 1а статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года. Статья устанавливала ответственность за контрреволюционную деятельность. Подпункт 1а гласил: «Измена Родине: расстрел с конфискацией имущества или 10 лет с конфискацией имущества»] только А. М. Иванченко и я, остальные с более сложными комбинациями статей. К вахте набралось множество людей, многие с детьми. Все прощаются, желают светлого будущего, новой счастливой жизни, пишут памятные стихи… У всех на глазах слезы, некоторые и завидуют: «Счастливые вы, дожили до светлого дня». Как-то странно, большими умными глазами, поглядывает на нас лошадка, впряженная в сани-розвальни, куда мы погрузили свои малые упакованные пожитки — «прошмонованные» вчера и хранившиеся на вахте. Нарядчик передает наши формуляры молодому стрелку из спецконтингента, он без оружия и собак, даже вахтеры и охранники желают добра…
Ворота открываются, дернула уздечку у лошадки бесконвойница-возчик, а стрелок на вахте ударил в рельсу. Мы выходим, слышны возгласы и плач у провожающих.
Выходим, голова кружится, дорога знакомая, скрипит снег под ногами в «двухсроковых» валенках, солнце, хотя и в какой-то розоватой дымке, но яркое, морозное, мороз — 45 градусов, в нетронутых снежных массивах сверкают миллиарды огней снежных, глаза заволакивают слезы, не сговариваясь, все всхлипывают: перед каждым проходит его жизнь, нет, мчится перед глазами… Свобода!..
Никто не обмолвился ни словом, головы опущены в землю, все плачут. Наконец у тюрьмы (полдороги) стрелок не выдержал:
— Ну что же вы все плачете, ведь на волю идете, плохое позади!
Кто-то из старших всхлипнул громче. А солнышко ярко светит, ярче сверкают бриллианты на снегу. Вот и мост при входе в Вожаель [Вожаель — поселок в Коми АССР, где был организован Усть-Вымский лагерь НКВД СССР], такая знакомая дорога. Сразу вспомнилось, как остановилась, слушая утренние «Последние известия» о разоблачении Берии и предании его суду.
В Вожаеле много знакомых лиц, в том числе бесконвойных девочек с автостанции, потом вижу — вышли мастера из мастерской, машут руками. Милиция. Стрелок сдал формуляры, пожелал всего доброго, сел на лавке в коридоре. Первыми вызвали А. М. Иванченко и меня.
— Проходите, проходите, садитесь.
Лицо добродушное.
— Ну как, агитировать больше не будете?
Я хотела сказать, что 10 лет отработали, но он даже как-то симпатично, ласково улыбнулся и говорит:
— Да не беспокойтесь, вы оба попадаете под амнистию, но пока она еще не опубликована, мы всем даем трехмесячный паспорт с пометкой, как будет она опубликована — вам поменяют…
Мы вышли из милиции и решили пройти к Весляне, где находилась памятная бревнотаска, где я получила грыжу, где так были ощущаемы рабство и безнадежность. Справки и паспорта нам выдадут завтра, 27/II-54, в 12 дня. Мы стояли на берегу серой замерзшей реки Весляны, на термометре в Вожаеле было 46 градусов. Боже, какой яркий, прямо зловещий, западный горизонт! Стало страшно! Морозная тишь! Редкие звуки иногда нарушали ее, где-то лениво, по долгу службы, залаяла собака, что-то хрустнуло на морозе, над поселком дым идет вверх из множества труб, наверху бледнея и расширяясь колоколом… Голубая движущаяся игольная лента северного сияния, на которую последнее время мы уже не обращали внимания, вдруг, для нас, устрашила общий вид!
Большая черная дорога через реку соединяет оба берега, а вокруг — вмерзшие забытые лодки, торчат случайно застрявшие бревна, слева какой-то сарайчик, а на том берегу — снежные холмы, обрамленные кустарниками, а у горизонта тянутся черные, с острыми вершинами бесконечные таежные красоты, пока еще сохраненные живущими тут. Долго стояли, смотрели, внушали себе, что мы… свободные.
— Ну, до завтра! — А. М. пошел в ветлекарню к друзьям, давно освободившимся и оставшимся здесь на работу.
P. S. В рамках хакатона, организованного обществом «Мемориал», вышли следующие материалы (список дополняется):
Коммерсантъ-Weekend. «Они стали спрашивать, что случилось, почему ребенок в камере?» Как подростки становились политзаключенными.
Meduza. Чекисты были хорошими, а Сталин все испортил? Или ЧК тоже убивала невиновных?
История России в фотографиях. Память о репрессиях в фотографиях.
Медиазона. Как организовать протест в советском лагере.
Коммерсантъ. Нечужая история. «Ъ» и общество «Мемориал» — к 80-летию Большого террора.
Новая газета. Хранители памяти. Истории людей, которые не позволяют обществу забыть о политических репрессиях.
Wonderzine. «Собака-Сталин»: Истории женщин, осуждённых
за борьбу с режимом.
ЁжикЁжик. Сто лет российской истории глазами детей.
Источники -
Бардина Н. Г. О времени и о себе. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 20.
Гусев П. И. Украденная юность (воспоминания и размышления). 2003 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 39.
Ильина И. В. Воспоминания. 1977 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 7, д. 32.
Кузнецов С. И. В угоду культа личности. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 8, д. 15а.
Лыткина Т. Е. Воспоминания. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 85.
Овчаренко П. Г. Горечь. Мемуары. 1991 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 107.
Паушкина Г. М. Трагедия невиновных: Воспоминания. 1965–1988 годы. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 1, д. 92.
Раевский С. П. Под крылом мерзлотной станции. 1989 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 116.
Саркисов Н. Р. Воспоминания. 1990 год. Архив «Мемориала». Ф. 2, оп. 5, д. 127.
(с) arzamas.academy
Взято: vakin.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]