Постсоветский дом: почему мы любим заброшки и зачем новым русским такие дома
---
После распада СССР материальная культура постсоветских стран породила любопытные феномены — от эклектичного «нового русского» дизайна до увлечения заброшками, известного как «ruins pornography». Режиссёр и социальный антрополог Диана Мацепуро рассказывает, как советские интерьеры трансформировались в абсурдный кич домов новых русских и почему обстановка гостиной может стать отражением социальных процессов в стране.
Дом на перекрестке эпох
Дом — это не только архитектурная структура, но и сообщество, укрытие, пространство для интимных моментов и памяти. Он постоянно формируется и трансформируется, дом становится центральным экспонатом, через который можно проследить материальные и нематериальные аспекты жизни России в разные исторические периоды.
Одна из методик любого расследования — составление психологического портрета людей по пространству, в котором они проживают. Это связано с тем, что изменения в обществе и в сознании человека всегда находят отражение в визуальном облике пространства, в котором он существует. Чаще всего такие изменения становятся заметными только на большом временном отрезке, так как происходят медленно.
Но существуют исторические периоды резких переходов — от одной экономической системы к другой, от одного социального строя к другому, которые заставляют общественные структуры и пространство изменяться стремительно и драматично. Примером такого периода служит распад СССР и достаточно резкий с исторической точки зрения переход от социализма к капитализму.
В 1991 году 15 новых независимых постсоветских стран впервые столкнулись с капитализмом после социализма. Это означало, что в период перехода эти территории либо были исключены из капиталистической экономической системы, либо не были в нее полностью интегрированы.
Переходный процесс превратился в мощный инструмент анализа взаимоотношений между капиталом, государством, людьми и местом.
Один из самых интересных современных исследователей этого периода — антрополог Кристен Годси, изучающая повседневный опыт социализма и постсоциализма в Восточной Европе. В своей книге “Lost in Transition” Годси использует этнографические эссе и короткие рассказы, чтобы пролить свет на распространенную ностальгию по коммунистической эпохе и процесс переосмысления социалистического прошлого в регионе. Вот одна из ее бесед с таксистом в Болгарии:
“Когда строишь новый дом, ты обычно продолжаешь жить в старом, пока новый не будет готов. В Болгарии же, — сказал он, — мы разрушили старый дом, прежде чем новый был достроен. Теперь всем приходится жить на улице”.
Эта простая, но мощная метафора объясняет возникающее физическое и эмоциональное опустошение, рост количества пустующих пространств в регионе и всепроникающее чувство утраты, которое испытывали люди в переходный период. Вдобавок к этому возникла необходимость в поспешном строительстве или перестройке собственного жилищного пространства без четкого понимания новых «правил игры» и своих возможностей в ней.
Квартиры, утонувшие в безвременье
Возможно, именно отсюда берет начало эклектичность постсоветских квартир, в которых к унифицированному «советскому интерьеру» (румынской стенке и чайному набору, красному в белый горох), который должен был быть одинаковым у всех, хаотично добавлялись продукты нового времени. Эти элементы появлялись настолько быстро, что не успевали прижиться и найти свое место в жилом пространстве, создавая хаос, иногда выглядевший безвкусно и странно с точки зрения стороннего наблюдателя.
Это состояние постсоветских домов и квартир хорошо отражало внутреннее состояние людей и общества в тот период: новые идеи и ценности не успевали осознаваться и приниматься, порождая внутреннее ощущение “безвременья”.
Новая эпоха, пришедшая после разрушения «старого дома», своим стремительным распространением не давала людям возможности адаптироваться к ней. Вместо этого она требовала от каждого эмоциональной стойкости, чтобы суметь подстроиться под изменения. Поэтому трансформировалось восприятие реальности.
Люди, пережившие этот переход, приобрели глубокую убежденность в том, что «будущее всегда неопределенно, и правила игры сегодня могут сильно отличаться от правил завтрашнего дня». То есть мир никогда не был и не будет статичным, а это резко контрастирует с обещанной стабильностью и предсказуемым будущим, заложенным в коммунистической идеологии. Именно отсюда берет начало ностальгия по стабильности коммунистического прошлого.
Возможно, для многих румынская стенка и чешский хрусталь, которые до сих пор можно найти в интерьерах, не прошедших реновацию, — это символ стабильности советского периода, которой не хватает людям и по которой они испытывают ностальгию. Эмоциональная ценность этих уже исторических артефактов сегодня может перевешивать их массивность и устаревший облик, превращая их в материальное напоминание о времени, когда будущее казалось предсказуемым, а правила игры — неизменными.
Но отношение к этим вещам различается: одни стремятся избавиться от них как от тяжелого воспоминания, другие хранят до полного износа. Этот выбор иллюстрирует способы переживания общих исторических событий и подчеркивает, насколько глубоко коллективный опыт находит отражение в материальном мире.
Порнография руин и триумф мещанства
Феномен «порнографии руин» (ruin pornography) стал последствием запустения и описывает эстетическое восхищение заброшенными, разрушенными или разрушающимися зданиями и ландшафтами. Такое визуальное искусство нередко романтизирует урбанистический распад, особенно в местах, переживших экономический кризис — например, в постиндустриальных районах или среди исторических руин.
Но критики указывают, что подобные изображения могут быть эксплуататорскими, поскольку превращают разрушение в красивую картинку, игнорируя при этом социальные и экономические причины упадка. Исследователь Самюэль Гофф пишет о концепции ruins pornography:
Порнография руин берет грандиозность и идеологию старой советской империи и превращает их в очередное сырье для индустрии интернет-контента; это жанр фотографии, связанный с нарративами Холодной войны, напоминающий нам о том, что коммунистический эксперимент был экзотическим провалом, не способным выжить в «реальном мире».
Руины визуально демонстрируют, как после поражения в Холодной войне вся физическая среда Восточной Европы и бывшего СССР стала пространством провала и упадка, привлекая к себе чрезмерное внимание и в конечном итоге вызывая романтизацию этих мест. Социальный антрополог Виктор Бухли анализирует феномен запустения через каталогизацию материального мира. Он фокусируется на быте — например, на исследовании коммунальных квартир. Бухли описывает борьбу с мещанским сознанием в советском интерьере.
Эта борьба с мещанством, предпринятая в советский период, в конечном итоге потерпела крах с приходом Перестройки и последующим распадом СССР.
После этого эпохального перелома новое поколение элит, так называемые новые русские, радикально изменили дискурс: ценности, которые раньше осуждались как мещанские, внезапно стали рассматриваться как позитивные и социально прогрессивные.
Попытка стремительно принять эти новые ценности, с которыми ранее велась ожесточенная борьба, в условиях резкой смены общественного порядка ярко отражена в интерьерах домов и квартир новой российской элиты. Как маятник, качнувшийся в противоположную сторону, этот эстетический сдвиг часто уходил в крайности.
Многие решения, принятые в дизайне домов новых русских, сегодня кажутся абсурдными и безвкусными, но тогда они были естественной социальной и психологической реакцией на внезапную смену ценностных ориентиров.
Если максимально упростить эту взаимосвязь, можно сказать, что чем сильнее давление на что-то, тем резче оно высвобождается, когда давление ослабевает.
Это объясняет, почему местность вдоль Рублёвского шоссе в пригороде Москвы, некогда символ престижа, сегодня славится множеством заброшенных коттеджей. Многие возведенные там в период или сразу после Перестройки элитные особняки стоят по-прежнему очень дорого, но не находят покупателей и со временем просто ветшают. Эти дома стали материальными артефактами эпохи и отражают ценности времени, когда они были построены, но сейчас утратили значение и необходимость в новых реалиях общественного сознания.
Подход к мещанским ценностям как к чему-то позитивному и социально прогрессивному после распада СССР можно также рассматривать как следствие растущей неопределенности в повседневной жизни того периода. Как пишет об этом социальный антрополог позднего социализма Алексей Юрчак, в советское время люди могли участвовать в институтах и ритуалах советской системы, но интерпретировали их по-разному, зачастую не так, как того ожидало государство.
Перестройка и распад Советского Союза привели к тому, что эти скрытые противоречия стали очевидными: общество столкнулось с необходимостью не только осмыслить окружающую реальность, но и выстроить новую систему.
Эта смена социальных ценностей находит отражение в материальной среде: в одних случаях это привело к разрушению старых пространств, в других — к внедрению новых элементов, символизирующих изменившиеся идеалы.
Дом на перекрестке эпох
Дом — это не только архитектурная структура, но и сообщество, укрытие, пространство для интимных моментов и памяти. Он постоянно формируется и трансформируется, дом становится центральным экспонатом, через который можно проследить материальные и нематериальные аспекты жизни России в разные исторические периоды.
Одна из методик любого расследования — составление психологического портрета людей по пространству, в котором они проживают. Это связано с тем, что изменения в обществе и в сознании человека всегда находят отражение в визуальном облике пространства, в котором он существует. Чаще всего такие изменения становятся заметными только на большом временном отрезке, так как происходят медленно.
Но существуют исторические периоды резких переходов — от одной экономической системы к другой, от одного социального строя к другому, которые заставляют общественные структуры и пространство изменяться стремительно и драматично. Примером такого периода служит распад СССР и достаточно резкий с исторической точки зрения переход от социализма к капитализму.
В 1991 году 15 новых независимых постсоветских стран впервые столкнулись с капитализмом после социализма. Это означало, что в период перехода эти территории либо были исключены из капиталистической экономической системы, либо не были в нее полностью интегрированы.
Переходный процесс превратился в мощный инструмент анализа взаимоотношений между капиталом, государством, людьми и местом.
Один из самых интересных современных исследователей этого периода — антрополог Кристен Годси, изучающая повседневный опыт социализма и постсоциализма в Восточной Европе. В своей книге “Lost in Transition” Годси использует этнографические эссе и короткие рассказы, чтобы пролить свет на распространенную ностальгию по коммунистической эпохе и процесс переосмысления социалистического прошлого в регионе. Вот одна из ее бесед с таксистом в Болгарии:
“Когда строишь новый дом, ты обычно продолжаешь жить в старом, пока новый не будет готов. В Болгарии же, — сказал он, — мы разрушили старый дом, прежде чем новый был достроен. Теперь всем приходится жить на улице”.
Эта простая, но мощная метафора объясняет возникающее физическое и эмоциональное опустошение, рост количества пустующих пространств в регионе и всепроникающее чувство утраты, которое испытывали люди в переходный период. Вдобавок к этому возникла необходимость в поспешном строительстве или перестройке собственного жилищного пространства без четкого понимания новых «правил игры» и своих возможностей в ней.
Квартиры, утонувшие в безвременье
Возможно, именно отсюда берет начало эклектичность постсоветских квартир, в которых к унифицированному «советскому интерьеру» (румынской стенке и чайному набору, красному в белый горох), который должен был быть одинаковым у всех, хаотично добавлялись продукты нового времени. Эти элементы появлялись настолько быстро, что не успевали прижиться и найти свое место в жилом пространстве, создавая хаос, иногда выглядевший безвкусно и странно с точки зрения стороннего наблюдателя.
Это состояние постсоветских домов и квартир хорошо отражало внутреннее состояние людей и общества в тот период: новые идеи и ценности не успевали осознаваться и приниматься, порождая внутреннее ощущение “безвременья”.
Новая эпоха, пришедшая после разрушения «старого дома», своим стремительным распространением не давала людям возможности адаптироваться к ней. Вместо этого она требовала от каждого эмоциональной стойкости, чтобы суметь подстроиться под изменения. Поэтому трансформировалось восприятие реальности.
Люди, пережившие этот переход, приобрели глубокую убежденность в том, что «будущее всегда неопределенно, и правила игры сегодня могут сильно отличаться от правил завтрашнего дня». То есть мир никогда не был и не будет статичным, а это резко контрастирует с обещанной стабильностью и предсказуемым будущим, заложенным в коммунистической идеологии. Именно отсюда берет начало ностальгия по стабильности коммунистического прошлого.
Возможно, для многих румынская стенка и чешский хрусталь, которые до сих пор можно найти в интерьерах, не прошедших реновацию, — это символ стабильности советского периода, которой не хватает людям и по которой они испытывают ностальгию. Эмоциональная ценность этих уже исторических артефактов сегодня может перевешивать их массивность и устаревший облик, превращая их в материальное напоминание о времени, когда будущее казалось предсказуемым, а правила игры — неизменными.
Но отношение к этим вещам различается: одни стремятся избавиться от них как от тяжелого воспоминания, другие хранят до полного износа. Этот выбор иллюстрирует способы переживания общих исторических событий и подчеркивает, насколько глубоко коллективный опыт находит отражение в материальном мире.
Порнография руин и триумф мещанства
Феномен «порнографии руин» (ruin pornography) стал последствием запустения и описывает эстетическое восхищение заброшенными, разрушенными или разрушающимися зданиями и ландшафтами. Такое визуальное искусство нередко романтизирует урбанистический распад, особенно в местах, переживших экономический кризис — например, в постиндустриальных районах или среди исторических руин.
Но критики указывают, что подобные изображения могут быть эксплуататорскими, поскольку превращают разрушение в красивую картинку, игнорируя при этом социальные и экономические причины упадка. Исследователь Самюэль Гофф пишет о концепции ruins pornography:
Порнография руин берет грандиозность и идеологию старой советской империи и превращает их в очередное сырье для индустрии интернет-контента; это жанр фотографии, связанный с нарративами Холодной войны, напоминающий нам о том, что коммунистический эксперимент был экзотическим провалом, не способным выжить в «реальном мире».
Руины визуально демонстрируют, как после поражения в Холодной войне вся физическая среда Восточной Европы и бывшего СССР стала пространством провала и упадка, привлекая к себе чрезмерное внимание и в конечном итоге вызывая романтизацию этих мест. Социальный антрополог Виктор Бухли анализирует феномен запустения через каталогизацию материального мира. Он фокусируется на быте — например, на исследовании коммунальных квартир. Бухли описывает борьбу с мещанским сознанием в советском интерьере.
Эта борьба с мещанством, предпринятая в советский период, в конечном итоге потерпела крах с приходом Перестройки и последующим распадом СССР.
После этого эпохального перелома новое поколение элит, так называемые новые русские, радикально изменили дискурс: ценности, которые раньше осуждались как мещанские, внезапно стали рассматриваться как позитивные и социально прогрессивные.
Попытка стремительно принять эти новые ценности, с которыми ранее велась ожесточенная борьба, в условиях резкой смены общественного порядка ярко отражена в интерьерах домов и квартир новой российской элиты. Как маятник, качнувшийся в противоположную сторону, этот эстетический сдвиг часто уходил в крайности.
Многие решения, принятые в дизайне домов новых русских, сегодня кажутся абсурдными и безвкусными, но тогда они были естественной социальной и психологической реакцией на внезапную смену ценностных ориентиров.
Если максимально упростить эту взаимосвязь, можно сказать, что чем сильнее давление на что-то, тем резче оно высвобождается, когда давление ослабевает.
Это объясняет, почему местность вдоль Рублёвского шоссе в пригороде Москвы, некогда символ престижа, сегодня славится множеством заброшенных коттеджей. Многие возведенные там в период или сразу после Перестройки элитные особняки стоят по-прежнему очень дорого, но не находят покупателей и со временем просто ветшают. Эти дома стали материальными артефактами эпохи и отражают ценности времени, когда они были построены, но сейчас утратили значение и необходимость в новых реалиях общественного сознания.
Подход к мещанским ценностям как к чему-то позитивному и социально прогрессивному после распада СССР можно также рассматривать как следствие растущей неопределенности в повседневной жизни того периода. Как пишет об этом социальный антрополог позднего социализма Алексей Юрчак, в советское время люди могли участвовать в институтах и ритуалах советской системы, но интерпретировали их по-разному, зачастую не так, как того ожидало государство.
Перестройка и распад Советского Союза привели к тому, что эти скрытые противоречия стали очевидными: общество столкнулось с необходимостью не только осмыслить окружающую реальность, но и выстроить новую систему.
Эта смена социальных ценностей находит отражение в материальной среде: в одних случаях это привело к разрушению старых пространств, в других — к внедрению новых элементов, символизирующих изменившиеся идеалы.
Источник: kvartira.mirtesen.ru
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]