«Мой отец перестал меня узнавать»
---
Все эти годы, которые ты противопоставляешь себя отцу, соперничаешь с ним, вся эта долгая битва, которой не было конца, – получается, в ней не будет ни победителя, ни побежденного. Остается только память, для тех, у кого она сохраняется, и тот запас любви, благодарности или прощения, который мы несем в себе.
Мой отец меня больше не узнает. Он уже никого не узнает. Все началось с расстройства короткой памяти: он забывал вопрос, который ему только что задали, ответ, который он только что услышал, снова задавал тот же вопрос, немедленно забывал об этом и спрашивал снова… Это было похоже на заезженную пластинку, которая крутится и крутится. Детей это забавляло, взрослых беспокоило. Потом нарушения стали более выраженными и отнимали у него все более значительные куски все более давнего прошлого. Он прекрасно помнил свое детство, свою юность, а последние месяцы и даже годы словно бы стерлись из памяти. Врачи заговорили о болезни Альцгеймера, сделали все положенные обследования, подтвердили диагноз…
Что он сам обо всем этом думал, я не очень понимаю. У него была, и есть до сих пор, чудесная жена, которая его неизменно поддерживает. Он тоже, наверное, делал все что мог, чтобы ее поддержать, изображал, что все в порядке, насколько мог, чтобы не усугублять ее несчастье. Но положение становилось все более сложным, тяжелым и грустным. Недержание. Нарушения речи. Нарушения поведения. Он стал проявлять агрессию по отношению к этой женщине, которую не узнавал и которая упорно оставалась рядом с ним. Он принимал ее за другую женщину (мою мать, которая умерла много лет назад). Узнавал ли он самого себя? Его сознания хватало ровно на то, чтобы понимать, что он теряет разум, чтобы видеть, как он умирает по частям, чтобы наблюдать за собственным погружением в пучину.
Наступил день, когда он перестал есть и пить. Он позволял себе умереть. Его госпитализировали, поставили капельницы, побороли обезвоживание… Нам не дано умереть так, как мы хотим. Врачи, хоть и не могли его вылечить, в то же время не могли совсем отказаться его лечить. Я их ни в чем не упрекаю. Они делали свою работу, возможно, выполняли свой долг. Кто бы мог это сделать вместо них? Дети не могут принимать решения, касающиеся жизни их отца. А он сам уже и вовсе не мог принимать никаких решений. Все продолжалось по-прежнему. Потом стало хуже. Другая больница, из которой он уже не выйдет.
Однажды он спросил меня, как поживает мой отец: он забыл, что я его сын. Потом спросил, как дела у его собственного отца, уже 40 лет как покойного. Больше он ничего не спрашивал. Слов становилось все меньше, потом их не стало совсем. Ему скоро исполнится 87. Он, который раньше был таким сильным, таким живым, таким по-своему сияющим, теперь недвижим и нем в своем кресле, словно угасший, словно провалившийся внутрь себя. Страдает ли он? Кому это ведомо? Может быть, он забывает с каждым мгновением, где он, кто он такой, что с ним происходит... Несчастье, о котором забываешь, – остается ли оно несчастьем?
«Дух – это память» – говорил Блаженный Августин еще до Бергсона, и я никогда не осознавал этого яснее, чем в отделении геронтологии. Тело моего отца казалось нетронутым болезнью: он был по-прежнему видным мужчиной. Но другие больные, старше его, с более тяжелыми недугами, в большей степени остались собой. Они помнили себя, а он забыл. Кто мы такие внутренне – это то, какими мы себя помним. Думать – это помнить о своих мыслях. Любить – это помнить о тех, кого любишь. Строить планы, ждать, надеяться – это помнить о будущем, которое у тебя есть, или ты думаешь, что есть. Даже чувствовать – это помнить о том, что чувствуешь. Память – это не измерение сознания, это сознание и есть.
С точки зрения философии из этого можно сделать несколько важных выводов. Болезнь Альцгеймера – это болезнь мозга, а не души. Материалист вроде меня видит в этом своего рода трагическое подтверждение своих взглядов, без которого он прекрасно мог бы обойтись. Но дело обстоит именно так: последнее слово остается за нашим телом, или последнее молчание, как и в самом начале жизни. А как иначе? Как может быть сознание противоположностью материи, если оно от нее зависит, если она выступает его носителем, если она его порождает в человеческом мозге, поддерживает его или, наоборот, стирает? Разум – это память, а память – это функция тела, увы, столь же хрупкая, как тело, и столь же подверженная старению и смерти. Я в этом вижу лишь повод для печали. И сильный аргумент в пользу того, чтобы наслаждаться молодостью, здоровьем, сознанием. Ничто из этого не вечно, даже на нашем веку.
А для сына, каковым я являюсь, в этом есть иной урок. Все эти годы, которые ты противопоставляешь себя отцу, соперничаешь с ним, вся эта долгая битва, которой не было конца, – получается, в ней не будет ни победителя, ни побежденного. В детстве мы были слишком слабыми, чтобы победить. В молодости – слишком нетерпеливыми, незрелыми, незавершенными. Нам понадобилась целая жизнь, чтобы стать более или менее теми, кем мы хотели стать, чтобы выстроить и укрепить себя – чтобы вырасти. Победа наконец уже замаячила на горизонте. Слишком поздно. Тот, кого мы хотели победить, уже не в состоянии ни сражаться, ни сопротивляться, ни даже потерпеть поражение.
Остается только память, для тех, у кого она сохраняется, и тот запас любви, благодарности или прощения, который мы несем в себе.
Андре Конт-Спонвиль
философ
Мой отец меня больше не узнает. Он уже никого не узнает. Все началось с расстройства короткой памяти: он забывал вопрос, который ему только что задали, ответ, который он только что услышал, снова задавал тот же вопрос, немедленно забывал об этом и спрашивал снова… Это было похоже на заезженную пластинку, которая крутится и крутится. Детей это забавляло, взрослых беспокоило. Потом нарушения стали более выраженными и отнимали у него все более значительные куски все более давнего прошлого. Он прекрасно помнил свое детство, свою юность, а последние месяцы и даже годы словно бы стерлись из памяти. Врачи заговорили о болезни Альцгеймера, сделали все положенные обследования, подтвердили диагноз…
Что он сам обо всем этом думал, я не очень понимаю. У него была, и есть до сих пор, чудесная жена, которая его неизменно поддерживает. Он тоже, наверное, делал все что мог, чтобы ее поддержать, изображал, что все в порядке, насколько мог, чтобы не усугублять ее несчастье. Но положение становилось все более сложным, тяжелым и грустным. Недержание. Нарушения речи. Нарушения поведения. Он стал проявлять агрессию по отношению к этой женщине, которую не узнавал и которая упорно оставалась рядом с ним. Он принимал ее за другую женщину (мою мать, которая умерла много лет назад). Узнавал ли он самого себя? Его сознания хватало ровно на то, чтобы понимать, что он теряет разум, чтобы видеть, как он умирает по частям, чтобы наблюдать за собственным погружением в пучину.
Наступил день, когда он перестал есть и пить. Он позволял себе умереть. Его госпитализировали, поставили капельницы, побороли обезвоживание… Нам не дано умереть так, как мы хотим. Врачи, хоть и не могли его вылечить, в то же время не могли совсем отказаться его лечить. Я их ни в чем не упрекаю. Они делали свою работу, возможно, выполняли свой долг. Кто бы мог это сделать вместо них? Дети не могут принимать решения, касающиеся жизни их отца. А он сам уже и вовсе не мог принимать никаких решений. Все продолжалось по-прежнему. Потом стало хуже. Другая больница, из которой он уже не выйдет.
Однажды он спросил меня, как поживает мой отец: он забыл, что я его сын. Потом спросил, как дела у его собственного отца, уже 40 лет как покойного. Больше он ничего не спрашивал. Слов становилось все меньше, потом их не стало совсем. Ему скоро исполнится 87. Он, который раньше был таким сильным, таким живым, таким по-своему сияющим, теперь недвижим и нем в своем кресле, словно угасший, словно провалившийся внутрь себя. Страдает ли он? Кому это ведомо? Может быть, он забывает с каждым мгновением, где он, кто он такой, что с ним происходит... Несчастье, о котором забываешь, – остается ли оно несчастьем?
«Дух – это память» – говорил Блаженный Августин еще до Бергсона, и я никогда не осознавал этого яснее, чем в отделении геронтологии. Тело моего отца казалось нетронутым болезнью: он был по-прежнему видным мужчиной. Но другие больные, старше его, с более тяжелыми недугами, в большей степени остались собой. Они помнили себя, а он забыл. Кто мы такие внутренне – это то, какими мы себя помним. Думать – это помнить о своих мыслях. Любить – это помнить о тех, кого любишь. Строить планы, ждать, надеяться – это помнить о будущем, которое у тебя есть, или ты думаешь, что есть. Даже чувствовать – это помнить о том, что чувствуешь. Память – это не измерение сознания, это сознание и есть.
С точки зрения философии из этого можно сделать несколько важных выводов. Болезнь Альцгеймера – это болезнь мозга, а не души. Материалист вроде меня видит в этом своего рода трагическое подтверждение своих взглядов, без которого он прекрасно мог бы обойтись. Но дело обстоит именно так: последнее слово остается за нашим телом, или последнее молчание, как и в самом начале жизни. А как иначе? Как может быть сознание противоположностью материи, если оно от нее зависит, если она выступает его носителем, если она его порождает в человеческом мозге, поддерживает его или, наоборот, стирает? Разум – это память, а память – это функция тела, увы, столь же хрупкая, как тело, и столь же подверженная старению и смерти. Я в этом вижу лишь повод для печали. И сильный аргумент в пользу того, чтобы наслаждаться молодостью, здоровьем, сознанием. Ничто из этого не вечно, даже на нашем веку.
А для сына, каковым я являюсь, в этом есть иной урок. Все эти годы, которые ты противопоставляешь себя отцу, соперничаешь с ним, вся эта долгая битва, которой не было конца, – получается, в ней не будет ни победителя, ни побежденного. В детстве мы были слишком слабыми, чтобы победить. В молодости – слишком нетерпеливыми, незрелыми, незавершенными. Нам понадобилась целая жизнь, чтобы стать более или менее теми, кем мы хотели стать, чтобы выстроить и укрепить себя – чтобы вырасти. Победа наконец уже замаячила на горизонте. Слишком поздно. Тот, кого мы хотели победить, уже не в состоянии ни сражаться, ни сопротивляться, ни даже потерпеть поражение.
Остается только память, для тех, у кого она сохраняется, и тот запас любви, благодарности или прощения, который мы несем в себе.
Андре Конт-Спонвиль
философ
Источник: polonsil.ru
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]