Почему русский эмигрант сравнил себя с инвалидом?
---
Вы задумывались над тем, почему поэты, как никто другой, близки к человеческой трагедии и любят писать о разных чудаках и необычных людях? А среди образов пишущих людей, которые покинули Россию навсегда, часто прослеживается определённая тенденция.
Ходасевич вообще напичкал этими странноватыми, подчас жуткими образами, множество своих произведений и пытался постичь суть и душу людей особенных, отличающихся от нас. В стихотворении «Слепой», главный герой «осторожно ставит ногу и бормочет сам с собой».
«Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого —
Все, чего не видит он».
В знаменитой «Балладе» нам становится совершенно очевидно, что «безрукого» поэт ставит выше себя, и считает святым, не зная его сущности, не общаясь, а лишь потому, что тот — инвалид:
«...За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошенным рукавом?
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идет по улице домой…»
В «Дачном» мир также наполнен странными образами:
«Уродики, уродища, уроды
Весь день озерные мутили воды.
Теперь над озером ненастье, мрак,
В траве — лягушачий зеленый квак…»
Мир «Европейской ночи» наполнен мраком и безысходностью, а поэт, похоже, переносит свой собственный внутренний разлад и метафорическую ущербность на своих героев, связывая их в одно целое. Критики утверждают, что ответ содержится в письме Ходасевича его близкому другу, Михаилу Гершензону:
«Я здесь <в эмиграции> не равен себе, а я здесь минус что-то, оставленное в России, при том болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем. И в той или иной степени, с разными изменениями, это есть или будет у всех. И у Вас. Я купил себе очень хорошую пробковую ногу <...> танцую на ней так что как будто и незаметно, — а знаю, что на своей я бы танцевал иначе, может быть, даже хуже, но по-своему, как мне полагается при моем сложении, а не при пробковом. <...> Пока что — жутко».
Что это означает? Как сказала одна пожилая русская эмигрантка в Париже «Нас учили любить Россию любой». И человек, для которого всегда был и будет главенствующим языком русский, не сможет чувствовать себя до конца полноценным, раз и навсегда покинув её. В этой очень тяжёлой, болезненной метафоре, он напрямую называет себя инвалидом.
А вот уже наш современник, Бахыт Кенжеев, уехавший в Канаду:
«Говори — словно боль заговаривай,
бормочи без оглядки, терпи.
Индевеет закатное зарево,
и юродивый спит на цепи.
Было солоно, ветрено, молодо.
За рекою казенный завод
крепким запахом хмеля и солода
красноглазую мглу обдает
до сих пор — но ячмень перемелется,
хмель увянет, послушай меня.
Спит святой человек, не шевелится,
несуразные страсти бубня…»
Также, как и у Ходасевича, инвалидность у поэта приравнивается к «несению креста», «юродивый» — святой человек, мученник. Если вы пролистаете довольно увесистый томик, вы обратите внимание на ту же атмосферу сумрака. Из месяцев чаще всего упоминается февраль «в вольфрамовой короне» и ноябрь. В стихах Кенжеева почти всегда идёт снег и очень холодно:
«…Царь хромой в изгнании. Беглый раб,
утолявший жажду из тайных рек,
на какой ночевке ты так озяб,
уязвленный, сумрачный человек?»
А вот снова появляется инвалид:
«Не горюй, если сердце болит!
Вон в коляске слепой инвалид –
Если б был он без рук и без ног,
Далеко бы уехать не смог.
Но имея коляску и пса,
Не снимает руки с колеса,
И хорошие разные сны
Наблюдает заместо весны.
Умирает один и другой.
Человек без ноги и с ногой.
Но подумаю это едва –
Распухает моя голова…»
Как мы помним, даже Бродский, перейдя на английский, утратил свой блеск, несмотря на то, что премию он получил именно за английские стихи. Полагаю, что Бахыт Кенжеев многократно использует тему «языка, ставшего громоздким камнем», имея в виду именно невозможность слияния с культурой чужой страны и утерянную возможность вернуться назад:
«Так я скажу и молча, босой, пройду
неплодородной, облачною страной,
чтобы вменить в вину своему труду
ставший громоздким камнем язык родной.
С улицы инвалид ухом к стеклу приник.
Всякому горлу больно, всякий слезится глаз,
если ветшает век, и его родник
пересыхает, не утешая нас…»
Вот как он говорит о своём состоянии в одном из стихотворений:
«Ну и что с того, что дышать отвык,
Что чужим останусь в родной стране?
Посмотри, как корчится черновик,
Полыхая в чёрном, в ночном огне…»
То есть, это всегда «Я минус Россия». Сложно ли тем, кто уехал? Человек «дышать отвык»! А представляете, что чувствуют не эмигранты, а репатрианты, которые чужие и там, и здесь?
Ходасевич вообще напичкал этими странноватыми, подчас жуткими образами, множество своих произведений и пытался постичь суть и душу людей особенных, отличающихся от нас. В стихотворении «Слепой», главный герой «осторожно ставит ногу и бормочет сам с собой».
«Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого —
Все, чего не видит он».
В знаменитой «Балладе» нам становится совершенно очевидно, что «безрукого» поэт ставит выше себя, и считает святым, не зная его сущности, не общаясь, а лишь потому, что тот — инвалид:
«...За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошенным рукавом?
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идет по улице домой…»
В «Дачном» мир также наполнен странными образами:
«Уродики, уродища, уроды
Весь день озерные мутили воды.
Теперь над озером ненастье, мрак,
В траве — лягушачий зеленый квак…»
Мир «Европейской ночи» наполнен мраком и безысходностью, а поэт, похоже, переносит свой собственный внутренний разлад и метафорическую ущербность на своих героев, связывая их в одно целое. Критики утверждают, что ответ содержится в письме Ходасевича его близкому другу, Михаилу Гершензону:
«Я здесь <в эмиграции> не равен себе, а я здесь минус что-то, оставленное в России, при том болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем. И в той или иной степени, с разными изменениями, это есть или будет у всех. И у Вас. Я купил себе очень хорошую пробковую ногу <...> танцую на ней так что как будто и незаметно, — а знаю, что на своей я бы танцевал иначе, может быть, даже хуже, но по-своему, как мне полагается при моем сложении, а не при пробковом. <...> Пока что — жутко».
Что это означает? Как сказала одна пожилая русская эмигрантка в Париже «Нас учили любить Россию любой». И человек, для которого всегда был и будет главенствующим языком русский, не сможет чувствовать себя до конца полноценным, раз и навсегда покинув её. В этой очень тяжёлой, болезненной метафоре, он напрямую называет себя инвалидом.
А вот уже наш современник, Бахыт Кенжеев, уехавший в Канаду:
«Говори — словно боль заговаривай,
бормочи без оглядки, терпи.
Индевеет закатное зарево,
и юродивый спит на цепи.
Было солоно, ветрено, молодо.
За рекою казенный завод
крепким запахом хмеля и солода
красноглазую мглу обдает
до сих пор — но ячмень перемелется,
хмель увянет, послушай меня.
Спит святой человек, не шевелится,
несуразные страсти бубня…»
Также, как и у Ходасевича, инвалидность у поэта приравнивается к «несению креста», «юродивый» — святой человек, мученник. Если вы пролистаете довольно увесистый томик, вы обратите внимание на ту же атмосферу сумрака. Из месяцев чаще всего упоминается февраль «в вольфрамовой короне» и ноябрь. В стихах Кенжеева почти всегда идёт снег и очень холодно:
«…Царь хромой в изгнании. Беглый раб,
утолявший жажду из тайных рек,
на какой ночевке ты так озяб,
уязвленный, сумрачный человек?»
А вот снова появляется инвалид:
«Не горюй, если сердце болит!
Вон в коляске слепой инвалид –
Если б был он без рук и без ног,
Далеко бы уехать не смог.
Но имея коляску и пса,
Не снимает руки с колеса,
И хорошие разные сны
Наблюдает заместо весны.
Умирает один и другой.
Человек без ноги и с ногой.
Но подумаю это едва –
Распухает моя голова…»
Как мы помним, даже Бродский, перейдя на английский, утратил свой блеск, несмотря на то, что премию он получил именно за английские стихи. Полагаю, что Бахыт Кенжеев многократно использует тему «языка, ставшего громоздким камнем», имея в виду именно невозможность слияния с культурой чужой страны и утерянную возможность вернуться назад:
«Так я скажу и молча, босой, пройду
неплодородной, облачною страной,
чтобы вменить в вину своему труду
ставший громоздким камнем язык родной.
С улицы инвалид ухом к стеклу приник.
Всякому горлу больно, всякий слезится глаз,
если ветшает век, и его родник
пересыхает, не утешая нас…»
Вот как он говорит о своём состоянии в одном из стихотворений:
«Ну и что с того, что дышать отвык,
Что чужим останусь в родной стране?
Посмотри, как корчится черновик,
Полыхая в чёрном, в ночном огне…»
То есть, это всегда «Я минус Россия». Сложно ли тем, кто уехал? Человек «дышать отвык»! А представляете, что чувствуют не эмигранты, а репатрианты, которые чужие и там, и здесь?
Взято: kibernetika.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]