Конец полка. Август 1941-го.
---
"Обращаясь к тем далеким дням, я поймал себя на мысли, что не могу припомнить лиц лейтенантов полка, да и всего среднего комсостава за небольшим исключением. Почему так? А я знал многих.
Может, их было мало в полку? Да нет, 22 июня все штатные должности были укомплектованы от командира взвода до командира батальона. Все дело в том, что лейтенантов очень быстро не стало в полку: либо они были ранены, либо убиты.
В пехоте на переднем крае долго не живут - ни рядовые, ни командиры. "Старожилы" переднего края - редкое явление. К середине июля в ротах на лейтенантских должностях остались одни сержанты.
Наверное, потому, что вначале сержантов было в 3-5 раз больше, чем лейтенантов, вот и осталось их больше. Но главное в том, что воевали сержанты по-другому. Им не надо было демонстрировать перед бойцами свою удаль и отвагу.
Лейтенантам было сложнее. Перед самой войной их к нам в полк прибыло много из военных училищ, в том числе из Ленинградского пехотного имени С. М. Кирова. Они должны были заменить выбывших по ранению на финской войне, имели отличнейшую боевую подготовку, являлись в полном смысле слова профессионалами своего дела, большинство имело спортивный разряд, парни хоть куда - все, как один, "кровь с молоком"!
А беда их была в том, что лейтенантов не готовили к обороне в условиях превосходства противника, не учили беречься от пуль и осколков. Молодые командиры не могли позволить себе бросаться на землю на глазах бойцов при свисте летящего снаряда или мины.
Они считали, что обязаны личным примером воспитывать бесстрашие у рядовых и сержантов: этому их обучали в училище, и они первыми поднимались из окопов, если надо было вести людей вперед, и первыми погибали.
Лейтенанты более старших возрастов, призванные из запаса, держались в строю чуть дольше, особенно те из них, кто побывал на финской. Но многие в гражданской жизни успели растерять навыки боя, былую подвижность, внимательность.
В любом случае на передовой люди долго не задерживались, а молодые лейтенанты платили слишком большую цену за свое бесстрашие. Но война - это прежде всего трудная работа. И тяжелее всего было тем лейтенантам, которые до училища не прошли службу рядового бойца и не побывали "в шкуре" сержанта.
К середине июля обстановка на всем Юго-Западном направлении приближалась к критической черте. Продолжали в тяжелейших условиях отход на юго-восток в направлении Умани 6-я и 12-я армии Юго-Западного фронта. Давно отходила на юго-восток в направлении Первомайска 18-я армия Южного фронта. На участке 9-й армии 16 июля уже был оставлен Кишинев.
Учитывая все это, командование Южного фронта 13 июля отдало приказ вывести из "мешка" левофланговые дивизии 9-й армии, продолжавшие упорно стоять на государственной границе. Речь идет о 51, 25, 150 и 95-й стрелковых дивизиях. Людей в них становилось все меньше, но враг на участке границы от Килии до Леово = это более 270 километров - продвинуться на восток так и не смог.
13-14 июля первой начала отходить с боями на восток 95-я стрелковая дивизия, стоявшая севернее других в районе Кишинева. 16 июля оставила границу наша 150-я стрелковая дивизия, а 18 июля пришли в движение наши самые южные соседи - 25-я и 51-я стрелковые дивизии.
Итак, 16 июля мы ушли с границы, на которой простояли с первых дней войны: 14-й стрелковый корпус оборонял Прут с 22 июня по 16 июля 1941 года. Относительно стабильные условия оборонительного боя на границе для нас закончились. Теперь, на марше, в невыгоднейших условиях дивизия вынуждена была вести навязанный противником бой, не имея даже 50 % личного состава.
С каждым днем все более ощущалась неустроенность нового походного быта. Вскоре стала неустойчивой связь дивизии со штабом армии, а потом и полков со штабом дивизии. Это назовут "полуокружением". Давно не было газет, радио и хлеба. Скоро не станет и патронов.
Села по-прежнему были пусты. По пути мы продолжали выполнять приказ Сталина: ничего не оставлять врагу. В погребах брошенных домов нам попадались громадные бочки с красным вином. Мы расстреливали их из стрелкового оружия, и драгоценная влага потоками выливалась на землю.
Сами почти не пробовали вина, так как день напролет не могли укрыться от артогня, и вино было совсем не кстати. Не то время, чтобы балдеть: мы едва успевали бросаться на землю-матушку от очередного снаряда. Кроме того, после исчезновения из рациона хлеба мы постоянно ощущали голод.
Наши роты заметно поредели. Из двух рот делали одну, из двух взводов - один. Да и что за взвод в 15 бойцов? Отделения ликвидировались сами собой. Потери несли ежечасно, а противника достать было нечем: мы давно воевали без полковой артиллерии и минометов, а пока они были - вечно без снарядов и мин.
Сохранилась в памяти и такая неприятная сцена. На пригорке в пыли стояло 15-20 пленных румынских солдат вместе с нашим конвоиром. Надо было видеть, как тревожно и растерянно крутили они головами, сбившись в тесную кучу.
Они понимали, что в сутолоке, хотя и планомерного отхода наших войск, до них никому нет дела. Хуже того, их нельзя отпустить "с миром": где это видано? - и незачем было тащить с собой неизвестно куда. Они оказались лишними на этом свете и хорошо это понимали - большинство из них были пожилые солдаты.
Кто их знает, может, они и сами сдались? Румыны без особой радости воевали за Гитлера. Не вовремя эти несчастные люди угодили в плен - их расстреляют.
У командира полка был уже третий ординарец - всего их будет пять. Два предыдущих погибли. Ординарцы вроде меня никогда не были кавалеристами, и им не всегда удавалось уходить от пуль и осколков.
Майор чаще всего находился в седле, вспоминая молодость и Гражданскую войну. Но нынешняя война оказалась совсем другой, и он к ней не был готов. Вряд ли так необходима была чапаевская лихость, а рубака он, видно, был в прошлом отменный. В условиях этой, так неудачно для всех начавшейся войны от него требовалось нечто другое, но он явно растерялся, живя только прошлым опытом.
2-3 августа были оставлены Первомайск и Кировоград. Фронт уже на 160-200 километров завис северо-восточнее Котовска, который мы только что оставили. В Котовске наши батальоны совсем поредели, и полк пришлось свести в один батальон, и то в нем было много присоединившихся к нам бойцов из других частей.
Еще на подходе к Днестру нашей дивизии был придан 263-й Домашкинский имени Фрунзе стрелковый полк, оторвавшийся от своей 25-й стрелковой дивизии, повернувшей на юг к Одессе. От полка осталось тоже не более батальона. Такого перемешивания частей, как в 1941 году, наверняка не знала история войн.
Мне запомнилось 3 августа. Мы только что ушли от очередного артналета. Лежали в подсолнухах, переводили дух, курили. Майор решил посоветоваться: "Что делать дальше? Как вырваться из окружения?"
Перекуривало нас около пятнадцати человек - ближайшее окружение командира полка. Все хорошо знали друг друга по довоенной службе и старались держаться вместе.
Это были командиры разных рангов, но уже без подчиненных: сам комполка майор Остриков, начштаба капитан Овчинников, начальник особого отдела старший политрук Тараканов, физрук пол ка старший лейтенант Фрунжиев, начальник химслужбы полка лейтенант Белов и другие.
Из приведенного перечня должностей видно, что батальонных, ротных и взводных командиров среди нас не было - они либо погибли, либо были ранены, либо они пропали без вести.
Подходили наши последние дни. Кстати, комиссара полка батальонного комиссара Волкова и секретаря партбюро старшего политрука Тряпина я после Одессы таки не видел. Мы всех растеряли, но я продолжал считать: где командир полка, там и полк, и старался не потеряться.
У майора Острикова погиб пятый ординарец. Слава богу, комполка, целый и невредимый, успел выскочить из под огня, а ординарца сразило. Майор больше не в седле. Мы держались за него, как за "батю".
Практически он давно уже не был командиром полка: без комбатов, без командиров рот, без самих рот - нет и полка. Осталось несколько старших командиров, пара сержантов, разрозненные группы бойцов из других частей - и все.
Присоединившиеся к нам люди из других дивизий безропотно выполняли команды оставшегося в живых комсостава: дисциплинированные солдаты, они держались за него и боялись отстать от колонны.
В эту последнюю неделю Остриков уже не командовал. Он только своими "шпалами" отличался от нас. Он просто оставался хорошим старшим товарищем, уходил на восток вместе с нами, стараясь сохранить людей.
Как-то произошел прискорбный случай: где-то ребята достали пару ящиков с водкой. Борис Ткачук - учитель математики из бывшей учебной роты - "отвел душу" водкой, после чего застрелился. Не все выдерживали. Увидев такое, мы прикладами сокрушили содержимое ящиков.
Наступил последний день существования нашего полка - 10 августа 1941 года. Каждая минута того дня до сих пор стоит перед глазами.К восьми утра над селом пролетела дежурная "рама" и передала по рации данные о скоплении обозов в селе.
При этом немецкие разведчики не могли не видеть наших повозок с ранеными. Сразу начался интенсивный обстрел: немцы к тому времени позавтракали и их "рабочий день" начался.
Обстрел велся со стороны церкви. Трассирующие снаряды пролетали над мостиком и нашими головами. Вот один ударил в торцовую стену хаты, стоявшей недалеко от мостика, и снес добрую половину строения. Каждый снаряд находил свою цель - настолько была забита повозками улица села.
Не изгладится из памяти и картина уничтожения обоза артиллеристов. Все было так, как я когда-то читал в книгах: "летели кони, летели люди". Каждый взрыв поднимал в воздух куски лошадей и части человеческих тел.
Все происходившее было страшным по своей сути даже для нас, повидавших к тому времени достаточно смертей. Артиллеристы все остались в селе - им было не уйти. Виноваты ли эти люди? А если они не виноваты, то кто же тогда виноват? Война?
Конечно, мы не французы, и ни о каком "белом флаге" ни у кого мысли не возникало. Да это ничего бы и не дало: шло истребление окруженных частей, и его не остановить, настолько все было скоротечным.
Майор принял первое кардинальное решение: - Сержант! Возьми ключи от сейфа, вскрой его и сожги все содержимое до последней бумажки. После этого объяви всем, чтобы сдали тебе свои письма и фотографии, а насчет документов пусть каждый решает сам. Когда все сожжешь, приходи...
Я выполнил последний приказ командира полка. Из своих личных бумаг я оставил только комсомольский билет и довоенные фотографии Нины. Помню, как сейчас, что не только добросовестно все сжег, как просил майор, но и пепел для чего-то закопал - совсем как в моботделе! Видно, окончательно сдурел под конец.
После этих мало приятных процедур майор объявил о своем втором решении: - Боеприпасы на исходе. Будем расходиться группами по 2-3 человека и ночами продвигаться к Южному Бугу. Большими группами и с повозками дальше не пройти. Есть другие мнения? - Последние слова Остриков произнес совсем тихо: все это давалось ему не легко. Это - конец полка.
Ответом было наше гробовое молчание. Что оно означало? Как же дальше жить без полка? Полк - это наш дом и наша солдатская семья. Создалась абсолютно непривычная ситуация. Мы спокойно служили и воевали, как могли, зная, что за нас думает командир.
А теперь он командовать больше не будет, думать надо самим. Мы к этому не привыкли, насучили выполнять приказы, и только. Привыкнем ли? Лучше бы такого не было.
Все продолжали молчать. Молчал и Остриков, не поднимая головы. Мы понимали, как ему было тяжело. Никто из нас не двигался с места. Никому не хотелось расходиться "кто-куда". Все понимали: воевали бы лучше, этого бы не случилось.
Засыпая, насквозь мокрые от соленого пота, наслушались, кроме воя снарядов, и совсем непривычных звуков: гудения, писка, жужжания мириад всевозможных насекомых. И ползающих, и прыгающих, и летающих. Кого тут только не было! Но уснули сразу крепко, несмотря ни на что. Мы не помнили, когда дремали часок-другой в последний раз.
К несчастью, нам пришлось проснуться до наступления темноты. И вот как это было. По краю поля двигался немецкий обоз. Такие же кони, только покрупнее; такие же повозки, только попрочнее; такие же солдаты, только не измотанные до предела и не голодные. Все то, да не то.
Перед наступлением темноты немцы остановили обоз и принялись растаскивать стога, чтобы приготовить на ночь постели. Какой стожок нетронут, а там везде наши - кто спит непробудным сном, кто лежит раненый, а кто и контуженный.
После такого открытия немцы переворошили все поле, не оставив нетронутым ни одного стога. В результате появилась большущая колонна пленных - измученных людей, с трудом стоявших на ногах. Почувствовав неладное, я мгновенно пробудился от сна и услышал, как Ванюшку поднимают штыками.
В этот момент и меня толкнули вбок: - Los! Auf! Нende hoch! Один из солдат уткнулся штыком мне в спину, другой ловко выхватил из сонных рук винтовку и трахнул ее об землю, а третий рванул за оттопыренную гимнастерку, откуда посыпались с таким трудом собранные патроны. С этой минуты мы с Ваней стали называться обидным и позорным словом "военнопленные". - из воспоминаний сержанта 150-й стрелковой дивизии Д.К. Левинского.
Может, их было мало в полку? Да нет, 22 июня все штатные должности были укомплектованы от командира взвода до командира батальона. Все дело в том, что лейтенантов очень быстро не стало в полку: либо они были ранены, либо убиты.
В пехоте на переднем крае долго не живут - ни рядовые, ни командиры. "Старожилы" переднего края - редкое явление. К середине июля в ротах на лейтенантских должностях остались одни сержанты.
Наверное, потому, что вначале сержантов было в 3-5 раз больше, чем лейтенантов, вот и осталось их больше. Но главное в том, что воевали сержанты по-другому. Им не надо было демонстрировать перед бойцами свою удаль и отвагу.
Лейтенантам было сложнее. Перед самой войной их к нам в полк прибыло много из военных училищ, в том числе из Ленинградского пехотного имени С. М. Кирова. Они должны были заменить выбывших по ранению на финской войне, имели отличнейшую боевую подготовку, являлись в полном смысле слова профессионалами своего дела, большинство имело спортивный разряд, парни хоть куда - все, как один, "кровь с молоком"!
А беда их была в том, что лейтенантов не готовили к обороне в условиях превосходства противника, не учили беречься от пуль и осколков. Молодые командиры не могли позволить себе бросаться на землю на глазах бойцов при свисте летящего снаряда или мины.
Они считали, что обязаны личным примером воспитывать бесстрашие у рядовых и сержантов: этому их обучали в училище, и они первыми поднимались из окопов, если надо было вести людей вперед, и первыми погибали.
Лейтенанты более старших возрастов, призванные из запаса, держались в строю чуть дольше, особенно те из них, кто побывал на финской. Но многие в гражданской жизни успели растерять навыки боя, былую подвижность, внимательность.
В любом случае на передовой люди долго не задерживались, а молодые лейтенанты платили слишком большую цену за свое бесстрашие. Но война - это прежде всего трудная работа. И тяжелее всего было тем лейтенантам, которые до училища не прошли службу рядового бойца и не побывали "в шкуре" сержанта.
К середине июля обстановка на всем Юго-Западном направлении приближалась к критической черте. Продолжали в тяжелейших условиях отход на юго-восток в направлении Умани 6-я и 12-я армии Юго-Западного фронта. Давно отходила на юго-восток в направлении Первомайска 18-я армия Южного фронта. На участке 9-й армии 16 июля уже был оставлен Кишинев.
Учитывая все это, командование Южного фронта 13 июля отдало приказ вывести из "мешка" левофланговые дивизии 9-й армии, продолжавшие упорно стоять на государственной границе. Речь идет о 51, 25, 150 и 95-й стрелковых дивизиях. Людей в них становилось все меньше, но враг на участке границы от Килии до Леово = это более 270 километров - продвинуться на восток так и не смог.
13-14 июля первой начала отходить с боями на восток 95-я стрелковая дивизия, стоявшая севернее других в районе Кишинева. 16 июля оставила границу наша 150-я стрелковая дивизия, а 18 июля пришли в движение наши самые южные соседи - 25-я и 51-я стрелковые дивизии.
Итак, 16 июля мы ушли с границы, на которой простояли с первых дней войны: 14-й стрелковый корпус оборонял Прут с 22 июня по 16 июля 1941 года. Относительно стабильные условия оборонительного боя на границе для нас закончились. Теперь, на марше, в невыгоднейших условиях дивизия вынуждена была вести навязанный противником бой, не имея даже 50 % личного состава.
С каждым днем все более ощущалась неустроенность нового походного быта. Вскоре стала неустойчивой связь дивизии со штабом армии, а потом и полков со штабом дивизии. Это назовут "полуокружением". Давно не было газет, радио и хлеба. Скоро не станет и патронов.
Села по-прежнему были пусты. По пути мы продолжали выполнять приказ Сталина: ничего не оставлять врагу. В погребах брошенных домов нам попадались громадные бочки с красным вином. Мы расстреливали их из стрелкового оружия, и драгоценная влага потоками выливалась на землю.
Сами почти не пробовали вина, так как день напролет не могли укрыться от артогня, и вино было совсем не кстати. Не то время, чтобы балдеть: мы едва успевали бросаться на землю-матушку от очередного снаряда. Кроме того, после исчезновения из рациона хлеба мы постоянно ощущали голод.
Наши роты заметно поредели. Из двух рот делали одну, из двух взводов - один. Да и что за взвод в 15 бойцов? Отделения ликвидировались сами собой. Потери несли ежечасно, а противника достать было нечем: мы давно воевали без полковой артиллерии и минометов, а пока они были - вечно без снарядов и мин.
Сохранилась в памяти и такая неприятная сцена. На пригорке в пыли стояло 15-20 пленных румынских солдат вместе с нашим конвоиром. Надо было видеть, как тревожно и растерянно крутили они головами, сбившись в тесную кучу.
Они понимали, что в сутолоке, хотя и планомерного отхода наших войск, до них никому нет дела. Хуже того, их нельзя отпустить "с миром": где это видано? - и незачем было тащить с собой неизвестно куда. Они оказались лишними на этом свете и хорошо это понимали - большинство из них были пожилые солдаты.
Кто их знает, может, они и сами сдались? Румыны без особой радости воевали за Гитлера. Не вовремя эти несчастные люди угодили в плен - их расстреляют.
У командира полка был уже третий ординарец - всего их будет пять. Два предыдущих погибли. Ординарцы вроде меня никогда не были кавалеристами, и им не всегда удавалось уходить от пуль и осколков.
Майор чаще всего находился в седле, вспоминая молодость и Гражданскую войну. Но нынешняя война оказалась совсем другой, и он к ней не был готов. Вряд ли так необходима была чапаевская лихость, а рубака он, видно, был в прошлом отменный. В условиях этой, так неудачно для всех начавшейся войны от него требовалось нечто другое, но он явно растерялся, живя только прошлым опытом.
2-3 августа были оставлены Первомайск и Кировоград. Фронт уже на 160-200 километров завис северо-восточнее Котовска, который мы только что оставили. В Котовске наши батальоны совсем поредели, и полк пришлось свести в один батальон, и то в нем было много присоединившихся к нам бойцов из других частей.
Еще на подходе к Днестру нашей дивизии был придан 263-й Домашкинский имени Фрунзе стрелковый полк, оторвавшийся от своей 25-й стрелковой дивизии, повернувшей на юг к Одессе. От полка осталось тоже не более батальона. Такого перемешивания частей, как в 1941 году, наверняка не знала история войн.
Мне запомнилось 3 августа. Мы только что ушли от очередного артналета. Лежали в подсолнухах, переводили дух, курили. Майор решил посоветоваться: "Что делать дальше? Как вырваться из окружения?"
Перекуривало нас около пятнадцати человек - ближайшее окружение командира полка. Все хорошо знали друг друга по довоенной службе и старались держаться вместе.
Это были командиры разных рангов, но уже без подчиненных: сам комполка майор Остриков, начштаба капитан Овчинников, начальник особого отдела старший политрук Тараканов, физрук пол ка старший лейтенант Фрунжиев, начальник химслужбы полка лейтенант Белов и другие.
Из приведенного перечня должностей видно, что батальонных, ротных и взводных командиров среди нас не было - они либо погибли, либо были ранены, либо они пропали без вести.
Подходили наши последние дни. Кстати, комиссара полка батальонного комиссара Волкова и секретаря партбюро старшего политрука Тряпина я после Одессы таки не видел. Мы всех растеряли, но я продолжал считать: где командир полка, там и полк, и старался не потеряться.
У майора Острикова погиб пятый ординарец. Слава богу, комполка, целый и невредимый, успел выскочить из под огня, а ординарца сразило. Майор больше не в седле. Мы держались за него, как за "батю".
Практически он давно уже не был командиром полка: без комбатов, без командиров рот, без самих рот - нет и полка. Осталось несколько старших командиров, пара сержантов, разрозненные группы бойцов из других частей - и все.
Присоединившиеся к нам люди из других дивизий безропотно выполняли команды оставшегося в живых комсостава: дисциплинированные солдаты, они держались за него и боялись отстать от колонны.
В эту последнюю неделю Остриков уже не командовал. Он только своими "шпалами" отличался от нас. Он просто оставался хорошим старшим товарищем, уходил на восток вместе с нами, стараясь сохранить людей.
Как-то произошел прискорбный случай: где-то ребята достали пару ящиков с водкой. Борис Ткачук - учитель математики из бывшей учебной роты - "отвел душу" водкой, после чего застрелился. Не все выдерживали. Увидев такое, мы прикладами сокрушили содержимое ящиков.
Наступил последний день существования нашего полка - 10 августа 1941 года. Каждая минута того дня до сих пор стоит перед глазами.К восьми утра над селом пролетела дежурная "рама" и передала по рации данные о скоплении обозов в селе.
При этом немецкие разведчики не могли не видеть наших повозок с ранеными. Сразу начался интенсивный обстрел: немцы к тому времени позавтракали и их "рабочий день" начался.
Обстрел велся со стороны церкви. Трассирующие снаряды пролетали над мостиком и нашими головами. Вот один ударил в торцовую стену хаты, стоявшей недалеко от мостика, и снес добрую половину строения. Каждый снаряд находил свою цель - настолько была забита повозками улица села.
Не изгладится из памяти и картина уничтожения обоза артиллеристов. Все было так, как я когда-то читал в книгах: "летели кони, летели люди". Каждый взрыв поднимал в воздух куски лошадей и части человеческих тел.
Все происходившее было страшным по своей сути даже для нас, повидавших к тому времени достаточно смертей. Артиллеристы все остались в селе - им было не уйти. Виноваты ли эти люди? А если они не виноваты, то кто же тогда виноват? Война?
Конечно, мы не французы, и ни о каком "белом флаге" ни у кого мысли не возникало. Да это ничего бы и не дало: шло истребление окруженных частей, и его не остановить, настолько все было скоротечным.
Майор принял первое кардинальное решение: - Сержант! Возьми ключи от сейфа, вскрой его и сожги все содержимое до последней бумажки. После этого объяви всем, чтобы сдали тебе свои письма и фотографии, а насчет документов пусть каждый решает сам. Когда все сожжешь, приходи...
Я выполнил последний приказ командира полка. Из своих личных бумаг я оставил только комсомольский билет и довоенные фотографии Нины. Помню, как сейчас, что не только добросовестно все сжег, как просил майор, но и пепел для чего-то закопал - совсем как в моботделе! Видно, окончательно сдурел под конец.
После этих мало приятных процедур майор объявил о своем втором решении: - Боеприпасы на исходе. Будем расходиться группами по 2-3 человека и ночами продвигаться к Южному Бугу. Большими группами и с повозками дальше не пройти. Есть другие мнения? - Последние слова Остриков произнес совсем тихо: все это давалось ему не легко. Это - конец полка.
Ответом было наше гробовое молчание. Что оно означало? Как же дальше жить без полка? Полк - это наш дом и наша солдатская семья. Создалась абсолютно непривычная ситуация. Мы спокойно служили и воевали, как могли, зная, что за нас думает командир.
А теперь он командовать больше не будет, думать надо самим. Мы к этому не привыкли, насучили выполнять приказы, и только. Привыкнем ли? Лучше бы такого не было.
Все продолжали молчать. Молчал и Остриков, не поднимая головы. Мы понимали, как ему было тяжело. Никто из нас не двигался с места. Никому не хотелось расходиться "кто-куда". Все понимали: воевали бы лучше, этого бы не случилось.
Засыпая, насквозь мокрые от соленого пота, наслушались, кроме воя снарядов, и совсем непривычных звуков: гудения, писка, жужжания мириад всевозможных насекомых. И ползающих, и прыгающих, и летающих. Кого тут только не было! Но уснули сразу крепко, несмотря ни на что. Мы не помнили, когда дремали часок-другой в последний раз.
К несчастью, нам пришлось проснуться до наступления темноты. И вот как это было. По краю поля двигался немецкий обоз. Такие же кони, только покрупнее; такие же повозки, только попрочнее; такие же солдаты, только не измотанные до предела и не голодные. Все то, да не то.
Перед наступлением темноты немцы остановили обоз и принялись растаскивать стога, чтобы приготовить на ночь постели. Какой стожок нетронут, а там везде наши - кто спит непробудным сном, кто лежит раненый, а кто и контуженный.
После такого открытия немцы переворошили все поле, не оставив нетронутым ни одного стога. В результате появилась большущая колонна пленных - измученных людей, с трудом стоявших на ногах. Почувствовав неладное, я мгновенно пробудился от сна и услышал, как Ванюшку поднимают штыками.
В этот момент и меня толкнули вбок: - Los! Auf! Нende hoch! Один из солдат уткнулся штыком мне в спину, другой ловко выхватил из сонных рук винтовку и трахнул ее об землю, а третий рванул за оттопыренную гимнастерку, откуда посыпались с таким трудом собранные патроны. С этой минуты мы с Ваней стали называться обидным и позорным словом "военнопленные". - из воспоминаний сержанта 150-й стрелковой дивизии Д.К. Левинского.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]