Военные воспоминая медсестры Марии Гавриловны Сердюковой

Мария Гавриловна Сердюкова, поселок Молодежное Симферопольского района АР Крым, 3 февраля 2014 года

Я родилась 24 октября 1927 года на хуторе Гончаровка Октябрьского района Сталинградской области. Наш хуторок невеликий, около ста дворов. В нем в основном жили исконные украинцы, говорившие между собой только по-украински. Наши предки перешли на вольные земли еще при русском царе. Моя фамилия по отцу: Сердюк, окончание «-ов» приставили уже при выдаче паспорта. Односельчане преимущественно имели фамилии Цыбуля, Костенко, Кумейко, Литвин, Кобыш. Многим после выдачи документов также «-ов» добавили. Если на хутор приезжала семья, говорящая по-русски, то их тут же называли москалями. Но никакой вражды, естественно, не было, жили очень дружно, по-соседски. Мои родители были простыми колхозниками.

Мама Марья Тарасовна очень рано умерла в 35 лет, в 1935 году. А отец Гавриил Андреевич, 1901 года рождения, после ее смерти вторично женился, так как нужно было воспитывать трех девочек: старшую Александру, меня и младшую Таисию. В те годы в семьях было много детей – мачеха привела с собой еще трех ребятишек. Бегали по улице бедные и голодные. Тогда очень тяжело жилось. Детство у меня получилось адское. Одежды не хватало, ничего нельзя было купить, да и не за что. На трудодни в колхозе давали по 100 грамм зерна, не больше, и ни одной копейки. Выручала корова в хозяйстве. Мачеха продавала сметану и масло на рынке, зарабатывала какую-то копейку, чтобы те же свечки, керосин, мыло и соль купить. Больше ничего мы не видели. До сих пор помню, что мы часто до войны чистили стекло керосиновых ламп, которое очень быстро коптилось. Ну что еще рассказать о детстве: я ходила в начальную хуторскую четырехклассную школу, в которой все ученики сидели в одном классе.

После четырех классов пошла трудиться в колхоз. Работала в поле, воду возила на загон трактористам и комбайнерам. Новости мы узнавали только из газеты, так как радио на хуторе не было. Отец выписывал какую-то газету, но нам, детворе, ее не давали читать, да мы не больно-то и интересовались. Так как хутор располагался от райцентра в десяти километрах, то в воскресенье 22 июня 1941 года прискакал посыльный на лошади. Сообщил о начале войны с Германией, и в тот же день начали забирать мужчин. Папу с первых дней войны мобилизовали в Красную Армию. Забрали из хутора всех, а вернулась лишь маленькая часть. Я же с 1941-го на 1942 год целую зиму отработала свинаркой, хотя мне еще и пятнадцати лет не было. Напарницей трудилась девчонка на год или два старше. Причем работали вдали от хутора.

Летом 1942 года развернулись сильные бои у села Абганерово поблизости от нас. К счастью, у нас только бомбежка прошла, и вскоре пришли немцы. Хутор заняли в конце августа, на дворе еще тепло было. В первый же день оккупации через Гончаровку прошло великое множество наших военнопленных. Как сейчас вспоминается: бедные ребята уныло бредут по дороге. Немцы в то время были очень сильные, ездили исключительно на машинах. Хутор на время превратился в штабной центр какой-то немецкой части, дома мгновенно опутали проводами, везде стояли машины и мотоциклы. Шик и блеск. Что еще запомнилось: очень сильно разнилась новенькая, с иголочки немецкая форма и разорванная, штопанная-перештопанная советская форма на военнопленных. Чувствовалось, что немцы хорошо подготовились к войне с нами.

Вскоре следом за немцами появились румыны, которые вели себя, откровенно говоря, весьма нагловато. Немцы относились к нам с определенной долей жалости, ведь видели, какие мы бедные. У нас в хате никто не селился, ведь семья большая, хата из одной комнатки, в которой стояла русская печка, все спали на полу на соломе. Родители, шестеро детей, да еще мачехина сестра приехала в эвакуацию с четырьмя ребятишками. У нас даже повернуться было негде. В начале осени 1942 года резко похолодало, немцы в полном составе умотали в Сталинград, где им настала крышка.

Остались на хуторе одни румыны. Курей переели еще немцы, их не так и много по дворам ходило. Свиней и коров также зарезали. Все подчистую забрали румыны и немцы в первые недели оккупации. Бойню устроили под открытым небом, мы рядом стояли голодными. Уже осенью как-то очень быстро выбрали старосту, деда Сайко, по фамилии или Костенко, или Кумейко, сейчас уже точно не помню. Он дружил с моим отцом, но был постарше папы, поэтому его не взяли в мобилизацию. Несмотря на то, что наш хутор был в оккупации где-то четыре месяца, староста начал наводить свои порядки. Мачеха к нему пошла попросить быков, у нас же леса не было, поэтому для топки хаты на зиму заготавливали траву в полях, и чтобы ее привезти, нужны были быки. По возвращению очень обижалась, ведь дед Сайко дружил с отцом, а быков-то не дал, как она говорила. И полицаи объявились сразу, человек пять. Причем молодые ребята, почему их на войну не забрали, даже и не знаю. Относились они к фамилиям Кумейко и Костенко. У нас на хуторе в начале войны поселилась семья эвакуированных евреев, детки и женщины, мужчин там не было, всего человек семь. Особенно мне из евреев запомнился молоденький хорошенький мальчик, который ходил с гипсом из-за поломанной руки. И что вы думаете, наши полицаи расправились с ними. Сами ведь местные же люди, отчего бы не подсказать евреям: таков закон у немцев, что вам не жить, идите в степь, по ней можно и до Астрахани добраться, где немцев не было. Но полицаи с ними безжалостно расправились и мы все, жители хутора, были в шоке. Что с полицаями и старостой случилось после освобождения хутора? Не знаю, они успели как-то очень незаметно и аккуратно удрать с отступающим врагом.

Чем мы занимались во время оккупации? В основном заготавливали траву на зиму. Несчастные люди. Вокруг степь да степь кругом, да еще и куча балок. Леса нет, трудновато жить: ни грибов, ни ягод, ни дров не заготовишь. Кроме того, начались трудности из-за отсутствия спичек. Тогда мы стали кизяк держать в печке, окутывали его золой, и получали угольки. Детвора, в том числе и я, бегала на поле боя, где самостоятельно разряжали снаряды: вынимали длинные, как макаронины, полоски пороха чуть тоньше пальца толщиной. Встречались и насыпные снаряды. Мы их также разряжали, и приносили домой в мешочках. После этот порох подносили к угольку, он тотчас же вспыхивал, и так добывали огонь. Вместо керосиновых ламп использовали гильзы, которые были прибиты с двух сторон: в них коптился фитилек. Во время войны все завели себе такие коптилки из гильз. Знаете, что несет народу война? Это смерть, голод и холод.

Теперь расскажу об освобождении хутора. Бои прошли над нашими домами. Румын ужас как много погибло. Заводилой среди подростков была девчонка постарше остальных, она до войны была комсомолкой, и после того, как установилось затишье, мы, детвора, собрались возле нее, и вместе пошли посмотреть, что возле ветряной мельницы происходит, где как раз бои шли. Увидели только одного нашего убитого офицера, а румын в каждом окопе валялось куча. Но нас оттуда солдаты выпроводили, еще и набросились на эту девушку: «Ты чего сюда привела детей, ты что, здесь столько трупов!» Но мы отчего-то не боялись погибших.

После освобождения на хуторе сразу же арестовали двоих: дядьку Степку и дядьку Саньку. Последний был председателем сельсовета до войны. Когда наши летом 1942-го отступали, дядя Степа, работавший в колхозе трактористом, заехал домой на большом крытом грузовике. Я хорошо помню, что он не стал отступать вместе с войсками, а вместе с дядькой Санькой остался в хуторе. Полицаи их не тронули, потому что те стали помогать немцам, дядя Степа свою машину поставил в саду, ее немцы пришли и забрали, она была хорошая и готовенькая к поездке.

В апреле 1943 года хуторских молодых девушек мобилизовали и отправили в Сталинград, где в то время повсюду царила страшная разруха. Меня определили в эвакогоспиталь № 1796. Это надо было видеть, что там творилось: везли тяжелораненых и без ног, и без рук. Хирургами трудились военные мужчины и женщины, которые ходили в форме с погонами, а медсестры, как и мы, санитарки, носили свою гражданскую одежду. Хирургами были и женщины, у мужчины. В основном санитарками трудились такие же, как и я, девчонки из деревень и хуторов, разве что постарше, я оказалась самая молоденькая, да еще и росточком невысокая. Нам поручали самую грязную и тяжелую работу в палатах. Ставили и в перевязочную, когда медсестер не хватало. Мы вместе с медсестрами считались вольнонаемными, а вот все врачи были аттестованы в госпитале.

Из Сталинграда осенью наш госпиталь передвинулся в город Орехов Запорожской области, где простоял всю зиму. Много времени провели в пути, ехали в теплушках на нарах. Грелись у печек-буржуек, которые стояли в центре вагона. По прибытию в Орехов нам в первую очередь нужно было найти квартиры. Я пошла втроем с подружками на поиски, и сразу же возле вокзала отыскали симпатичный домик, в котором жили дедушка с бабушкой. Они нас пустили к себе на квартиру. Быстро всем квартиры нашли. Тогда люди свободно к себе пускали. В январе 1944 года произошел страшный налет вражеской авиации на городскую станцию, а мы с подружками жили рядом. Не знали, что делать, выскочили от испуга на улицу, хотя не надо было этого делать. Меня взрывной волной обдало, в итоге по всему лицу от осколков пошли шрамы: и на щеке, и на левом виске, и на лбу. Все было разбито. Нос сильно пострадал, до сих пор внутри все искривлено. На правой руке получила рваную касательную рану. Да еще и контузию в придачу. Лечилась в своем же госпитале.

7 мая 1944 года мы прибыли в Симферополь. Тогда Севастополь еще оставался в немецких руках, нас поселили в здании Симферопольского пединститута на улице Ленина. Госпитали тогда располагались в зданиях школ и учебных заведений. 9 мая Севастополь освободили, и к нам нескончаемым потоком пошли раненые. Целая тьма. Это ужас, я не могу даже пересказать сейчас, что тогда происходило. «Летучки» шли к нам нескончаемым потоком. Через какое-то время мы всех своих раненых передали в военный госпиталь, расположенный на улице Максима Горького, считавшийся тыловым. Нас к тому времени расселили по квартирам, а сам наш госпиталь перебрался в одно из зданий Крымской областной больнице. Меня поселили в одной комнате с местной девушкой, на пару лет меня старше. Она была племянницей хозяйки квартиры, ее родители жили в деревне в Белогорском районе. И она предложила мне за компанию, пока в связи с переформировкой госпиталя отменили дежурства, съездить к ее родителям.

Пока я ездила, госпиталь-то уехал, так что я осталась одна без документов в Симферополе. Но мне, как говорится, Господь помог. Начальник эвакогоспиталя № 1796, главврач Гальперин, остался на лечение в Симферополе из-за проблем с сердцем. Ну что же делать, иду к нему и все как на духу рассказываю. Он мне подписывает справку, что я действительно работала в его госпитале, и меня сразу же берут в рентгенкабинет тылового госпиталя на Максима Горького санитаркой. Отработала там до июля 1945 года. 9 мая 1945 года сразу и раненые, и медперсонал узнали о Победе. Радости было очень много. В медицинской столовой накрыли для нас стол, а офицеры праздновали в своей отдельной столовой.

— Как бы вы оценили хирургов в эвакогоспитале № 1796?

— Очень добродушные, отзывчивые и хорошие специалисты.

— Существовал ли график работы в госпитале?

— Да, мы дежурили посменно, сутки через сутки, а то и чаще, потому что людей не хватало. Конечно, за смену все надо делать: и умыть, и подмыть, и судно вынести. А ведь это все взрослые мужики, мы-то совсем еще девчонки. Непросто приходилось, но надо было работать.

— Какая-либо художественная самодеятельность в эвакогоспитале была организована?

— Нет, не было, вот в Симферопольском военном тыловом госпитале моя рентгенолог Зоя Ивановна Лавринская великолепно пела, организовала кружок. Зато когда я работала в эвакогоспитале № 1796, в здание областной больницы приезжали знаменитые Тарапунька и Штепсель, которые тогда еще показывали дуэт повара Галкина и банщика Мочалкина. Ефим Березин и Юрий Тимошенко еще совсем молодыми были, как сейчас помню, что мы выносили раненых на улицу, тепленько во дворе, чтобы они посмотрели комедийный дуэт и послушали великолепные шутки.

— Перевязочных материалов хватало?

— Ой, знаете, как мы добывали перевязочные материалы? Когда снимали гипс, то разматывали бинты, размачивали их, соскабливали гипс, гладили и снова их использовали. Постоянно бинтов не хватало. В Сталинграде даже тяжелейшие ранения не могли перевязать, раненые орали от открытых ран.

— А лекарств хватало?

— По-моему, да. По крайней мере, стрептоцид нам регулярно выдавали. Но точно не скажу, этим медсестры занимались. А вот о пенициллине мы тогда и не слышали. Санитарки, с нас спроса мало.

— Как раненые к вам относились?

— По-всякому. Люди же разные, ведь ребята молодые, рана сильно болит, а помочь некому, вот и матерились, ругали нас. Все довелось увидеть в госпитале. Было и по-другому. В Сталинграде я обслуживала офицерскую палату, где лежало четверо мужчин, они очень хорошо ко мне относились. Офицеров кормили по-другому, чем солдат. Они мне могли даже кусочек американской ленд-лизовской вареной колбасы из банки дать. Один офицер, помню, дядечка, не из русских, умер. Он был ранен в руку, и у него ночью открылась рана, пошло кровотечение, и дядечки не стало. Прихожу на дежурство, а в коридоре стоят носилки, на них тело закрыто простынею. Думаю, кто же это. Открываю, а это мой знакомый дядечка. Здоровый молодой мужик. Мужчины очень плохо переносили кровотечение. Я по нему сильно плакала. Так страшно видеть все эти смерти в госпитале.

— Как кормили в госпитале?

— Нас, вольнонаемных, два раза в день кормили. С котелочками стояли в столовой, нам галушки варили, разные супы и хлеб давали. По крайней мере, уж голодными не были. Во время войны это еще благодать. В Симферополе мне стало полегче: врач-рентгенолог работала еще и на ставке диет-врача, снимала пробу с еды в столовой, и иногда договаривалась, что когда я приду, то мне дадут дополнительный паек. Так что подкармливалась.

— Вши у медперсонала заводились?

— Куда же без них. Тогда и у солдат было их полно. Мне нечему удивляться, ведь до войны на нашем хуторе все вшей носили. Так что для меня они диковиной не стали.

После войны дали мне комнатку в общежитии на улице Максима Горького, соседка на меня смотрела-смотрела, я же несчастненькая ходила, в заношенной гражданской одежде. А мне-то еще восемнадцати не было, и она мне предложила помочь устроиться в милицию. Прямо за руку взяла и отвела в Симферопольский райотдел.

Отработала там ровно 32 года, в паспортном отделе. В милиции кормили неплохо, два раза в день, да еще выдавали 600 грамм хлеба на человека. Сильно выручало, особенно в послевоенные голодные годы. Когда в 1947 году отменили карточную систему, то даже хуже стало с питанием. Сначала трудилась в адресном столе, а потом перешла на паспортный стол. Получила квартиру в поселке Молодежное Симферопольского района, а до этого жила пусть и в центре города, но в бараке с толстыми стенами, в каморке. Работа нравилась, разве что зарплата была маленькая, поэтому перед пенсией в июле 1977 года перешла работать на завод «Прогресс», здание которого располагалось на улице генерала Васильева. Стала заведующей хозяйством. Была ответственной за все на свете. Директор завода гонял меня больше всех. Потом перед пенсией сдала свое хозяйство, это тяжелая работа. Во-первых, материальная ответственность, во-вторых, в моем отделе трудилось 35 человек: уборщицы, садовники, дворники. Кроме того, я еще вела заводскую кассу взаимопомощи, за четкость ее работы областной союз профкомов регулярно выписывал мне премию.

Спасибо

Источник: neputevie.ru

уникальные шаблоны и модули для dle