“Ребята, остановитесь”.
---
Память возникает, когда мы говорим о людях, а не когда предлагаем игру в веселую войну
— Мои школьные годы пришлись на 1970-е, тогда очень многое было связанно с войной. Самое главное отличие с нынешними временами — что там были живые люди, которые это пережили. И эти люди никогда не говорили, какой это был праздник, и как это было здорово. Все до одного говорили, какой это был кошмар и что надо сделать все, чтобы это не повторилось ни у кого и никогда в жизни. Только после этих слов начинался какой-то разговор. Но рассказы о войне не были связаны с чем-то, хоть как-то ассоциировавшимся с праздником.
Не то, чтобы нас пугали, не в этом дело. Нам рассказывали очень человеческие истории о том, как ты вдруг обнаруживаешь себя в другом мире, как вдруг у тебя за одну секунду, простите за клише, кончается детство. Взрослые были интуитивно полны идеей, что они должны нас от этого уберечь, дать нам какую-то прививку, чтобы мы с ужасом и отвращением думали о войне.
А сейчас нет никаких благих намерений. Чего хочет человек, который одевает 5-7-летних детей в форму, раскрашивает их под кровь? Увидеть окровавленного ребенка? Он это имеет в виду? Хочет, чтобы дети поиграли в убийство? Я не говорю, что детей заставляют убивать друг друга. Но их в этот момент заставляют примерять на себя самую ужасную страницу человечества. Возможно, эти люди думают так: “Если дети наденут на себя гимнастерки, и мы нарисуем им шрамы, они поймут, как устроена война.” Наоборот!
Это идеальная прививка для того, чтобы они вообще не понимали, как устроена война. Взрослые предлагают игру, театрализованное представление. В этом представлении я, 5-7-летний мальчик, играю в солдатиков и принимаю участие в чем-то очень, очень веселом, это абсолютно точно. Это чудесная, красивая и романтическая система координат. И из этого напрямую вырастает отношение к войне, которое сменилось на наших глазах. Когда мы говорим не о том, что пришлось пережить нашим близким, и из чего, на самом деле, они смогли вырваться и сделать так, что мы живем сейчас.
Я очень не люблю слово “героизм”, но мы можем в данном случае употребить его. Вместо этого приходит вот что: “Какая крутая у них была жизнь! Сколько было приключений! У тебя убивают друга, а ты убиваешь за это сам! Такое яркое переживание!”.
Ребята, там нет никакого яркого переживания. Это полный, стопроцентный кошмар.
Мне кажется, штука не только в том, чтобы они знали, а в том, чтобы понимали, какое это отношение имеет к ним. У них должен возникнуть запрос и возможность это осмыслить. Мы не просто никуда не опоздаем, а поступим абсолютно правильно, если заговорим об этом позже, когда наш собеседник сможет задать вопросы, когда мы вместе поищем ответы. В прошлом году мы смотрели с восьмиклассниками “Обыкновенный фашизм” Михаила Ромма. О, какие в этот момент у них возникали вопросы! Какие глубинные ассоциации! Как они понимали идею, как смотрели на тот жуткий контекст, внутри которого оказывались люди.
Если вернуться к детских садам и дошкольным учреждениям. Зачем говорить с 5-7-летними детьми о Блокаде? Чего мы хотим? “Чтобы знали”? Это недостаточно профессиональный и недостаточно человеческий ответ. Мы не преподаем высшую математику во втором классе по принципу “Чтобы знали”. Сделать так, “чтобы знали” очень просто: можно выпороть ребенка и при этом приговаривать слово “Блокада”. Это слово он запомнит навсегда. Разве это то, чего мы хотим?
Мы знаем, как трудно из людей, переживших Блокаду, вытащить хоть слово на эту тему. Я вырос в Ленинграде, в городе, который тогда был просто болен всем этим. Как было трудно услышать какой-то рассказ! Потому что рассказ о Блокаде был рассказом о том, как умирал мой маленький братик. О том, как мы ели любимую кошку. О том, как мы отковыривали труп дедушки от Невского проспекта. Рассказы были об этом.
В тот момент, когда мы говорим о людях, возникает память. Когда мы говорим о том, что это связано с человеческими переживаниями, потерями, чем-то, что меняет мою жизнь раз и навсегда. И человечность моя проявляется в том, что я вышел из этого, смог остаться человеком. Наши бабушки и дедушки смогли остаться людьми. И это прямо противоположно одеванию на детей гимнастерок и выплясыванию танцев в день Победы. Это уже пир на костях.
Почему еще мы так распоясались? Потому что почти не осталось людей, которые сказали бы нам: “Стоп! Прекратите эту вакханалию!» Для меня это очень важно. Я хорошо понимаю, что поколение моих родителей уходит. А именно они могли бы нам сказать: “Ребята, остановитесь”.
Люди, которые воевали, делали все, костьми легли за то, чтобы мы не знали войны, жили дальше и были счастливы. А мы разрисовываем детей кровью.
Dima Zicer
календарь Masterhost
— Мои школьные годы пришлись на 1970-е, тогда очень многое было связанно с войной. Самое главное отличие с нынешними временами — что там были живые люди, которые это пережили. И эти люди никогда не говорили, какой это был праздник, и как это было здорово. Все до одного говорили, какой это был кошмар и что надо сделать все, чтобы это не повторилось ни у кого и никогда в жизни. Только после этих слов начинался какой-то разговор. Но рассказы о войне не были связаны с чем-то, хоть как-то ассоциировавшимся с праздником.
Не то, чтобы нас пугали, не в этом дело. Нам рассказывали очень человеческие истории о том, как ты вдруг обнаруживаешь себя в другом мире, как вдруг у тебя за одну секунду, простите за клише, кончается детство. Взрослые были интуитивно полны идеей, что они должны нас от этого уберечь, дать нам какую-то прививку, чтобы мы с ужасом и отвращением думали о войне.
А сейчас нет никаких благих намерений. Чего хочет человек, который одевает 5-7-летних детей в форму, раскрашивает их под кровь? Увидеть окровавленного ребенка? Он это имеет в виду? Хочет, чтобы дети поиграли в убийство? Я не говорю, что детей заставляют убивать друг друга. Но их в этот момент заставляют примерять на себя самую ужасную страницу человечества. Возможно, эти люди думают так: “Если дети наденут на себя гимнастерки, и мы нарисуем им шрамы, они поймут, как устроена война.” Наоборот!
Это идеальная прививка для того, чтобы они вообще не понимали, как устроена война. Взрослые предлагают игру, театрализованное представление. В этом представлении я, 5-7-летний мальчик, играю в солдатиков и принимаю участие в чем-то очень, очень веселом, это абсолютно точно. Это чудесная, красивая и романтическая система координат. И из этого напрямую вырастает отношение к войне, которое сменилось на наших глазах. Когда мы говорим не о том, что пришлось пережить нашим близким, и из чего, на самом деле, они смогли вырваться и сделать так, что мы живем сейчас.
Я очень не люблю слово “героизм”, но мы можем в данном случае употребить его. Вместо этого приходит вот что: “Какая крутая у них была жизнь! Сколько было приключений! У тебя убивают друга, а ты убиваешь за это сам! Такое яркое переживание!”.
Ребята, там нет никакого яркого переживания. Это полный, стопроцентный кошмар.
Мне кажется, штука не только в том, чтобы они знали, а в том, чтобы понимали, какое это отношение имеет к ним. У них должен возникнуть запрос и возможность это осмыслить. Мы не просто никуда не опоздаем, а поступим абсолютно правильно, если заговорим об этом позже, когда наш собеседник сможет задать вопросы, когда мы вместе поищем ответы. В прошлом году мы смотрели с восьмиклассниками “Обыкновенный фашизм” Михаила Ромма. О, какие в этот момент у них возникали вопросы! Какие глубинные ассоциации! Как они понимали идею, как смотрели на тот жуткий контекст, внутри которого оказывались люди.
Если вернуться к детских садам и дошкольным учреждениям. Зачем говорить с 5-7-летними детьми о Блокаде? Чего мы хотим? “Чтобы знали”? Это недостаточно профессиональный и недостаточно человеческий ответ. Мы не преподаем высшую математику во втором классе по принципу “Чтобы знали”. Сделать так, “чтобы знали” очень просто: можно выпороть ребенка и при этом приговаривать слово “Блокада”. Это слово он запомнит навсегда. Разве это то, чего мы хотим?
Мы знаем, как трудно из людей, переживших Блокаду, вытащить хоть слово на эту тему. Я вырос в Ленинграде, в городе, который тогда был просто болен всем этим. Как было трудно услышать какой-то рассказ! Потому что рассказ о Блокаде был рассказом о том, как умирал мой маленький братик. О том, как мы ели любимую кошку. О том, как мы отковыривали труп дедушки от Невского проспекта. Рассказы были об этом.
В тот момент, когда мы говорим о людях, возникает память. Когда мы говорим о том, что это связано с человеческими переживаниями, потерями, чем-то, что меняет мою жизнь раз и навсегда. И человечность моя проявляется в том, что я вышел из этого, смог остаться человеком. Наши бабушки и дедушки смогли остаться людьми. И это прямо противоположно одеванию на детей гимнастерок и выплясыванию танцев в день Победы. Это уже пир на костях.
Почему еще мы так распоясались? Потому что почти не осталось людей, которые сказали бы нам: “Стоп! Прекратите эту вакханалию!» Для меня это очень важно. Я хорошо понимаю, что поколение моих родителей уходит. А именно они могли бы нам сказать: “Ребята, остановитесь”.
Люди, которые воевали, делали все, костьми легли за то, чтобы мы не знали войны, жили дальше и были счастливы. А мы разрисовываем детей кровью.
Dima Zicer
календарь Masterhost
Источник: hollivizor.ru
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]