Я причисляю себя к народу Бессарабки. Часть 1 - 4
---
Оригинал взят у 
dagusja в Я причисляю себя к народу Бессарабки. Часть 1, Часть 2, Часть 3 и Часть 4
Я причисляю себя к народу Бессарабки.
Часть 1.
«Итак она звалась Татьяной… », - воскликнул мой папа, впервые увидев меня ярким солнечным майским утром 1959 года на пороге роддома Октябрьской больницы.
Кроны старых деревьев вокруг звенели птичьими трелями. С Бессарабского рынка женщины, одетые в легкие штапельные платья, несли ворохи разноцветной сирени с ярко-красными пятнами тюльпанов. В паре метров от нас, почти вплотную к стене здания, грохотал трамвай № 3, следующий на Подол, где прямо на конечной остановке, на Красной площади моя старшая тетка Хелена торговала мороженым. В жаркое время года к ней всегда стояла большая очередь и она, отсчитав копейки, быстро окунала руки в холод больших деревянных ящиков, где среди испаряющихся глыб «сухого льда» были рассыпаны порции пломбира, эскимо, вафельные стаканчики с фруктовым и кофейным мороженным. Но это мне еще предстояло попробовать.
В годы советской власти мой родильный дом находился на ул. Бассейной, 16. Это трехэтажное здание, со всех сторон и до самой крыши укрытое зеленью, расположенное как-то необычно, как на острове, между проезжей частью улицы и трамвайными путями, с причудливой архитектурой, большими красивыми окнами построил в 1885 году знаменитый миллионер, сахарозаводчик и меценат Н.А.Терещенко, активно занимавшийся в Киеве благотворительностью. Дом этот был памятником архитектуры, но его бессовестно снесли в течение двух дней в июне 1996 года.
Я была поздним ребенком, родившимся не потому, что меня долго ждали, а просто дальше уже тянуть было нельзя. В 28 лет мама считалась «старородящей», и, несмотря на еще не сложившиеся между родителями отношения и не зарегистрированный брак, я срочно появилась на свет под маминой девичьей фамилией.
И все-таки я безумно обрадовала папу. Я от рождения была «модным» ребенком: весила больше четырех килограмм, хорошо набирала вес и мои щеки буквально вываливались за пределы туго обтягивающей лицо пеленки. В послевоенные годы полный ребенок был предметом гордости у переживших голодное детство родителей.
Домой папа и мама несли меня на руках: сначала по ул. Бассейной, обходя грандиозную стройку первого в Киеве Дворца спорта. Потом повернули на ул. Куйбышева, как было написано на табличках с номерами домов, как писали на почтовых конвертах и открытках.
Но для всех живущих здесь эта улица была Прозоровская, названная так еще в 1869 году в честь фельдмаршала князя Прозоровского. Видимо, княжеская фамилия была куда благозвучнее, чем фамилия музыкально одаренного любителя русской поэзии, организатора первых пятилеток и репрессий, не имеющего к Киеву никакого отношения.
Сейчас этой улице вернули еще более старое имя: Эспланадная. Но для нас, выросших в ее дворах, она так и осталась Прозоровская.
ул. Прозоровская,24,26,28.1.05.55
№№ 28 ( существует до сих пор), 26 и 24 (снесенные в 1967 году) по ул. Эспланадной ( Куйбышева, Прозоровской).
Нырнув в темноту и сырость подворотни старенького двухэтажного дома № 26, мы торжественно вошли в наш двор. Здесь нас, конечно же, уже ждали многочисленные соседи.
Рыжий песик по кличке Мальчик сопровождал свою круглую, как колобок, розовощекую хозяйку бабу Валянушку, которая медленно скатывалась по деревянным ступенькам со второго этажа.
Молодые папаши, в белых, растянутых и обвисших от большого количества стирок майках с многозначительными улыбками на лицах, спешили поделиться с папой своим, уже накопившимся опытом.
Дядя Сеня из соседнего подвала, в наглаженной полосатой пижаме, с повадками потомственного аристократа, интеллигентно пыхтел папироской, задумавшись над тем, что есть хороший повод полечиться после вчерашнего.
Обожавшая папу большущая дворняга Чита, получившая это имя в честь знаменитой «боевой подруги» Тарзана шимпанзе Читы из популярного в те годы трофейного голливудского фильма, привычно тыкалась лохматой мордой в папины колени.
Дворняга Чита на Республиканском стадионе.
Дворовые тетки в ожерельях из нанизанных на тесемку деревянных бельевых прищепок оставили на время свои тазы и корыта с выстиранным бельем и, подбоченясь, прищуриваясь на солнце, с интересом наблюдали за нами.
Здесь все знали всех, были в курсе всего, что происходило в каждой комнате маленького домика, густо заселенного разросшимися после войны семьями. И ни для кого не было секретом, что засидевшаяся в девках красавица Тоня родила дочь от Саши, постояльца тети Гали, капитана в отставке, а теперь фотографа.
Соседи выглядывали из окон, появлялись как актеры в театре из-под простыней и пододеяльников, развешенных на длинных веревках. Все поздравляли родителей, разглядывали и шумно приветствовали нового обитателя бессарабского двора.
Часть 2.
Двор наш был не очень большой, вымощенный кое-где еще сохранившимся булыжником, пахнущий сыростью и помоями, украшенный живыми статуэтками греющихся на солнышке кошек и гирляндами удивительно белоснежного белья. Обсудить, чье белье чище, было чуть ли не самым важным занятием у дворовых теток.
Коляска
Стирка белья у них была долгим и сложным процессом со строгим соблюдением определенных правил и ритуалов.
Грязное белье замачивали на сутки в растворе хозяйственного мыла. Затем мыльный раствор меняли и белье несколько часов кипятилось, перемешиваясь в испускающем густой пар баке деревянной палкой. После этого его тщательно выстирывали, растирая по ребрам стиральной доски. Отжимали, вернее это называлось: выкручивали руками. Полоскали несколько раз. Опять выкручивали и … в теплой воде разводили заваренный крахмал и синьку.
Это была уже ювелирная работа. Что бы белье было белоснежным, синьки должно быть ни на каплю больше или меньше, а ровно в пору. И крахмала тоже, чтобы белье не «стояло дыбом» а было подкрахмаленным и приятным на ощупь.
Этому искусству учились годами. Зимой, чтобы мороз не «съедал» крахмал, в раствор добавляли еще и поваренную соль.
Потом пропитанные голубым раствором простыни и пододеяльники еще более тщательно выкручивали и развешивали по двору на длинные провисшие веревки, закрепляли деревянными прищепками и подпирали длинным шестом с пропиленным на конце пазом, чтобы веревка не соскочила. Белье взмывало вверх и развевалось на ветру подобно парусам.
А когда оно просыхало, заносили в дом, беспорядочно разбрасывали на больших кроватях с никелированными шариками на ажурных спинках, украшенными бантиками из атласных ленточек и кружевными накидками. И здесь его опять увлажняли, набирая в рот воду из граненого стакана и громко разбрызгивая через сомкнутые губы.
Потом начинался ритуал вытягивания углов и придания простыням и пододеяльникам нужной формы. При этом строго соблюдалась последовательность действий.
Надо было встать вдвоем, напротив друг друга, взять простынь за углы, быстрым движением пальцев собрать ее в мелкие складочки и тянуть что есть сил каждому на себя. Потом складочки расправлялись и простынь складывалась вдвое. Теперь опять держась за углы надо было тянуть поочередно к себе и от себя, растягивая простынь по диагонали.
И это было еще не все. Сложенная простыня накручивалась на круглую палку – каталку и, для расправления морщинок и складочек качалась по обеденному столу рубелем, толстой ребристой доской с удобной круглой ручкой. И уже после этого можно было приступать к глажке тяжелыми чугунными утюгами, нагретыми на плите.
С учетом того, что воду надо было носить со двора ведрами, греть на натопленной печке в огромном металлическом тазу именуемым балией, - каждая стирка продолжалась несколько дней. А так как в баню ходили по воскресеньям и после этого обязательно меняли белье, стирка у бессарабских хозяек отнимала не меньше половины жизни.
Бессарабская тетка полоскает белье.
Сейчас, вынимая из машины-автомата выстиранное разрекламированным порошком белье и развешивая его на тонкую проволоку маленькой раскладной сушки, я невольно ловлю себя на мысли: « Боже мой! Что сказали бы мне наши бессарабские тетки, увидев эти, как нам кажется, безупречно чистые простыни?!» …
От соседних дворов с двух сторон наш был отгорожен высоким глухим забором из неокрашенных, почерневших от времени досок. Двухэтажный флигель отделял его еще от одного двора, внутреннего.
Огромных размеров старый вяз укрывал все пространство от жаркого солнца густой тенью. Под вязом, посреди двора, как посреди гостиной, стоял большой, сбитый из досок стол, окруженный скамейками. По вечерам из всех дверей по пристроенным к кирпичным фасадам деревянным лестницам выходили жильцы флигеля и нашего дома, с окнами на Прозоровскую. Они рассаживались вокруг стола на традиционные вечерние посиделки.
Здесь играли в карты на спички, поручая нам, малолеткам, вынимать их из коробков и раскладывать по столу, одновременно обучая счету. Если игра была на деньги, нас от стола отгоняли, отвлекая какими-нибудь « важными» заданиями.
Здесь пили чай, наливая кипяток из дымящегося самовара и соревнуясь в количестве выпитых тонких стаканов в причудливых металлических подстаканниках. Детям горячий чай наливали в блюдца. Мы держали блюдца по-купечески двумя руками, дули на чай и с наслаждением громко « сербали». В стеклянные вазочки раскладывали густое клубничное варенье или вишневое с косточками. Чаепитие сопровождалось обсуждением мировых новостей, из которых самыми важными в начале 60-х были полеты в космос и революция на Кубе.
Ждут Ф. Кастро
Апрель 1963 года. Киев, площадь Льва Толстого. Люди ждут Ф.Кастро.
П. Попович
1962 год. Киев встречает космонавта П.Поповича.
Здесь часто выясняли отношения, громко спорили и ругались. Потом мирились, и устаканивали вновь возродившуюся дружбу, слезно извиняясь за нанесенные обиды и искренне рассыпаясь в похвалах.
Здесь всем двором отмечали дни рождения и семейные праздники, выставляя на стол под «Московскую» водочку тарелки с прозрачным, распространяющим чесночный аромат холодным, которое приправляли самостоятельно натертым на терке хреном.
Приготовление холодного, а именно так называли это блюдо на Бессарабке, было еще одним священнодействием, выполняемым по определенным правилам и непременным желанием сделать его прозрачней, вкуснее и красивей на вид, чем у соседки.
Необходимый набор мяса очень тщательно подбирался рано утром на Бессарабском рынке. В холодном должно быть приблизительно одинаковое количество говядины и свинины, другое мясо с презрением отвергалось.
Чтобы оно застыло и превратилось в желе, необходим был желатин. Но в те годы о нем можно было узнать только из изданной перед смертью Сталина знаменитой «Книги о вкусной и здоровой пище». В продаже желатина не было и его приходилось добывать самостоятельно, долго и медленно вываривая свиные копыта и голени.
И даже когда позднее желатин появился в бакалейных отделах гастрономов, добавлять его в холодное считалось занятием постыдным и бессарабские хозяйки никогда этого не делали.
Мясо складывали в большие кастрюли литров на восемь-десять, заливали водой, доводили до кипения, скармливали образовавшуюся пенку домашним кошкам, и потом целый день томили на медленном огне, добавив целую морковь и неочищенную луковицу для цвета. Затем бульон процеживался, щедро заправлялся мелкорубленым чесноком и разливался в глубокие тарелки, куда перед этим было разложено перебранное и порезанное на кусочки мясо. Лук и морковь выбрасывали. Овощей в бульоне быть не должно.
Наступившая ночь проходила в тревожном ожидании и, наконец, на следующий день к столу с торжественной улыбкой и гордостью во взгляде выносились тарелки с застывшим холодным.
Чтобы попробовать холодное, поглазеть на игроков в карты или стать свидетелем очередного скандала народу по вечерам собиралось много и мест на скамейках всем не хватало. И кто не хотел стоять, тащил из дома старенькие стулья или самодельные табуреты.
Часть 3
У такого же старого, как наш дом, флигеля тоже была узкая, с покрытыми плесенью кирпичами подворотня, через которую можно было попасть во внутренний двор. Там, примыкая к глухим стенам домов, в тени старых деревьев полукругом стояли дровяные сараи и сараи с выгребными ямами.
И если в нашем дворе был единственный кран, в котором можно было набрать воды или выполоскать белье, то в туалет всем приходилось ходить в соседний. Ни водопровода, ни канализации у нас не было.
Единственный кран в бессарабском дворе и раскормленный бутуз, предмет гордости родителей и умиления для окружающих.
Зато был газ. В дровяных сараях давно уже хранился всякий хлам, кудахтали куры и размножались кролики.
Печки в комнатах топились газом. А коридоры были уставлены газовыми плитами: помещений для кухни в наших домах тоже не было.
Из-за этого в теплое время года стол посреди двора днем превращался в большую коммунальную кухню.
Здесь чистили и резали овощи, рыбу, мясо, тут же мыли все это под краном, наполняли кастрюли водой и потом разносили по коридорам к своим газовым плитам.
Когда все вокруг наполнялось запахами приготовленной пищи, собирали по дворам ребятишек. Бабушки выносили им за общий стол тарелки с зеленым щавелевым или красным борщом с каплями густой базарной сметаны и кусочками постной говядины. На второе готовили картофельное пюре с жареной рыбкой - красноперкой или вермишель смешанную с нарезанной мелкими кубиками неповторимой теперь уже по вкусу докторской колбасой. Все это надо было есть непременно с хлебом. За этим следили особо, ведь так сытнее.
Молодые мамочки усаживали на колени малышей и кормили их манной кашкой со сливочным маслом или размокшими в жирном молоке сухарями, громко уговаривая съесть еще ложечку за какого-нибудь очередного родственника и одновременно обсуждая между собой все премудрости воспитания и самое главное - кормления.
Собственно, воспитывать детей тогда не считалось чем-то очень важным. Главное в воспитании было: хорошо накормить, одеть и обуть. Все остальное делалось нерегулярно и по мере необходимости.
Детям почти никогда не давали наставлений, не читали нравоучений. От них как-бы отмахивались рукой и говорили: «Воспитывайся сам! У нас много дел! Нам некогда!». Но этот жест предполагал, что дети, всегда подражающие взрослым, не должны видеть и слышать от них ничего дурного.
Мы всегда чувствовали себя полноправными членами дворового сообщества. Нас никогда не делили на своих и чужих. Замечания делали шепотом, отведя в сторону от остальных, чтобы мы, не дай Бог, не почувствовали себя униженными.
И если родители отсутствовали, всегда кто-нибудь из соседей мог напоить дворового беспризорника чаем, подкормить, если надо, внимательно выслушать и, при необходимости, прикрикнуть.
По негласной договоренности все старшее поколение в присутствии детей старалось вести себя прилично, подавая положительные примеры.
А если обстановка накалялась, нас организованно отправляли с важным поручением в соседний двор, или на прогулку по ступенькам у входа во Дворец спорта, или на восхождение на вершину Черепановой горы.
1958 год. Бессарабские соседи на фоне Черепановой горы. Теперь на месте этого одинокого одноэтажного домика стоит гостиница «Русь».
Видимо таким образом в нас воспитали доброжелательность и деликатность, умение проявлять уважение и бескорыстную заботу о ближних.
Зимой, когда двор утопал в сугробах и был расчерчен узенькими тропинками ведущими к подворотням на улицу и к туалетам, жизнь в нем замирала. Все расползались по своим комнатам с печным отоплением. От зимней стужи утепляли окна, укладывая в пространство между рамами снежные сугробы из белой ваты и посыпая их для красоты сверкающими осколками разбитых елочных игрушек.
Маленькими пушистыми кусочками ваты обсыпали и ветки новогодних елей, отчего они в жарких от протопленных печек комнатах, выглядели заснеженными. На елках вместе со стеклянными и картонными игрушками висели конфеты, завернутые в фольгу орехи и даже редкие по тем временам мандарины.
Дом, в котором мне предстояло расти, был очень старым, со странной архитектурой, рассыпающейся сырой кирпичной кладкой, многочисленными деревянными пристройками, непонятными перепланировками, когда кирпичом закладывались не только двери между комнатами, но и окна на фасаде. У моего дома была богатая история.
В XIX веке здесь был печально знаменитый дом терпимости, куда любил наведываться киевский гражданский губернатор Гудыма-Левкович, где и нечаянно скончался 22 мая 1885 года в объятиях женщины, к профессии которой в то время относились «терпимо». ( Интересное совпадение, вероятно ни с чем не связанное, но меня позабавило: я появилась на свет через 74 года именно 22 мая.)
После этого скандала, породившего большое количество слухов и пересудов по всему городу, по приказу киевского генерал-губернатора Дрентельна все дома терпимости из центра Киева были изгнаны в район Ямской улицы (между нынешним Центральным автовокзалом и Байковым кладбищем). Это и была знаменитая Яма, о которой писал Александр Куприн.
А в нашем доме освободившиеся комнаты стали сдавать приезжим торговцам с Бессарабского торга, обслуге, работавшей в различных заведениях на Крещатике и Большой Васильковской, всяким разным ремесленникам, мастеровым и темным личностям, промышлявшим в самом центре Киева.
Здесь, в канун Первой мировой войны в возрасте 12 лет сняла комнату моя будущая бабушка Катя. Она приехала в Киев на заработки из села под Винницей. Маленькая девочка из бедной крестьянской семьи, где кроме нее было еще десять детей, вынуждена была с шести лет работать нянькой в Бердичеве у зажиточных евреев.
Очутившись в самом центре большого города, она сама приписала себе в какой-то бумажке два года, став ровесницей века, получила паспорт и устроилась официанткой в офицерский клуб в строящемся Пассаже на Крещатике. Откуда в ней в столь раннем возрасте было столько смелости, практичности и уверенности в своих силах?
Бабушка была юной хорошенькой барышней и сразу обзавелась большим количеством поклонников и ухажеров, среди которых были как и бессарабские босяки так и посетители офицерского клуба, в котором она служила.
В силу своего возраста, она мало придавала значения бурным историческим событиям, которые происходили в те годы, круто меняя привычный уклад жизни, судьбы людей, страны и мира. Эти годы оставили у нее воспоминания только о романтических, а порой и опасных приключениях, в которые она, вдруг окунулась с большим удовольствием, научившись радоваться всему, что ее окружало, быстро освоившись и привыкнув к городской жизни.
Удивительно, но бабушка, которая родилась и выросла в украинском селе, никогда не говорила на украинском языке, и, будучи неграмотной, до конца жизни сохранила хорошие манеры, восхитительное чувство юмора, красивый русский язык с характерными киевскому говору словесными оборотами.
Вот только песни она пела с подружками под рюмочку вишневой наливки исключительно украинские. И фамилия ее девичья была польской.
Кем была моя бабушка? Теперь мне некого об этом расспросить.
Часть 4
После революции она так и осталась жить в «номерах» дома на Прозоровской. К концу гражданской войны вышла замуж.
К ней посватался киевский поляк Игнат Волынский. Бабушка любила вспоминать, как она не сразу приняла предложение, долго капризничала и, наконец, согласилась при условии, что на свадьбе будут двенадцать фаэтонов, украшенных цветами.
И вот когда-то в далеком 1920 году на Большой Васильковской у костела Святого Николая, построенного в начале века на пожертвования частных лиц по проекту польского студента Станислава Воловского, под руководством знаменитого киевского архитектора Владислава Городецкого, в память пребывания в Киеве Их Императорских Величеств Николая II, стояло двенадцать легких колясок, запряженных парами лошадей, украшенных цветами в честь венчания Екатерины и Игната.
Через год у них родилась дочь Геля, а в 1923 году сын Стасик. А еще через год бабушка стала вдовой.
Игнат работал на строительстве моста на Днепре, который возводили на месте Николаевского цепного моста, взорванного при отступлении белополяками в 1920 году.
По окончании гражданской войны, знаменитый в будущем инженер Е.О.Патон сооружал новый мост, используя старые чертежи и сохранившиеся фрагменты. Его построили к 1925 году, присвоив имя пламенной революционерки Евгении Бош.
Психически неуравновешенная, больная чахоткой Бош не дождалась открытия моста своего имени, покончив жизнь самоубийством за несколько месяцев до этого события.
В 1941, при отступлении уже советских войск, мост имени Евгении Бош тоже взорвали.
И только в 1965 году на этом месте встал мост Метро.
1975 год. Мост метро.
А в 1924 каменная глыба, случайно сорвавшись с подъемника насмерть придавила бабушкиного мужа, оставив молодую вдову с двумя маленькими детьми выживать в условиях угасающего НЭПа.
Бабушку спас Бессарабский рынок.
Расположенное в 10 минутах ходьбы от дома, это грандиозное торжище, построенное на деньги, завещанные известным киевским миллионером и сахарозаводчиком Лазарем Израилевичем Бродским по проекту польского архитектора Генриха Гая в 1912 году, было несомненно самым значимым местом для моей семьи, да и для всех, кто жил на Бессарабке.
Сверкая витринами наружных магазинов, поражая воображение огромным пространством, покрытым стеклянной крышей, опирающейся на металлические своды, большими коваными воротами, красивой керамической плиткой и световыми фонарями, это здание манило к себе обилием и разнообразием фруктов, овощей, мяса и колбас, зелени, цветов и всего прочего, чем так богато украинское село. На рынке торговали и покупали, встречались, знакомились, общались, гуляли по праздникам и воскресным дням.
Рынок дал название некоему сообществу людей, живших вокруг него.
«Бессарабские» - это слово звучало в наших дворах очень часто. Оно имело много значений и оттенков в зависимости от интонации, с которой его произносили.
«Бессарабские» - это просто люди, разных судеб и национальностей, образования и профессий, живущие в центре Киева возле Крещатика.
«Бессарабские» - это бандиты и воры, обжившие маленькие комнатушки деревянных флигелей вокруг бывшей синагоги, построенной тем же миллионером Бродским, и при советской власти превращенной в кукольный театр.
Это евреи, жившие когда-то возле этой синагоги и мастерившие теперь там кукол.
Это местные торговки или, как тогда говорили, спекулянтки.
И если одна тетка, развешивающая на веревках белье, хотела обругать другую за то, что та, проходя мимо, нечаянно зацепила ее белоснежную простынь, она кричала: «Ты, бессарабская…» - и могла ничего не добавлять. Судя по интонации, это было оскорблением.
Моя баба Катя, чтобы прокормить себя и детей, стала простой бессарабской торговкой. Она покупала на рынке сало, резала его на тоненькие просвечивающиеся насквозь кусочки, делала бутерброды и продавала их там же продавцам, покупателям и праздношатающимся по рынку киевлянам и приезжим. В лучшие годы сало заменялось курицей, которая жарилась и продавалась маленькими кусочками.
Благодаря этому нехитрому способу выжить, бабушка почти не ощутила голода начала 30-х годов, не верила слухам о трупах умерших от голода людей, которые подбирали на окраинах Киева и тайно свозили в подземные холодильники Бессарабского рынка, увешанного снаружи портретами коммунистических вождей.
Именно тогда, торгуя бутербродами, бабушка познакомилась со своим вторым мужем, моим будущим дедушкой Василием Сахаровым, высоким, статным, неотразимо красивым, с черными густыми усами и чарующей голубизной прищуренных глаз. Он был способен на безумства. Бабушка не могла устоять, она даже не капризничала.
Он мгновенно, как в сказке, изменил ее жизнь, не пустив больше торговать на рынок, накупил нарядов и домашней утвари, накормил досыта детей и засыпал их игрушками. У него всегда было много денег. Он небрежно комкал их большими руками и рассовывал по карманам. И стоило только детям попросить денег на мороженое, как тут же на столе появлялась горка смятых бумажек. У него не было даже намека на жадность или хотя бы бережливость. Он всегда был весел, часто не очень трезв, к удовольствию своему и окружающих щедр на деньги и чудачества.
Он не был ни вором, ни босяком. Он был мастером. Он умел делать изысканные лепные потолки, арки, украшать лепниной пространства над окнами и каминами.
Город, переживший в начале XX века несколько строительных бумов, за годы войн и революций значительно обветшал. И когда в июне 1934 года Киев стал столицей Советской Украины, сюда из Харькова эшелонами хлынули массы партийных и правительственных вождей, чиновников и прочих деятелей, присутствие в столице которых было обязательно. Они размещались в квартирах в центре, поближе к правительственным зданиям и, конечно же, стараясь получше обустроиться, стремились делать красивый ремонт. Вот тут-то и пригодилось дедушкино искусство вычурной лепнины.
Дедушка усердно работал на благо советской власти, а бабушка родила ему еще двух дочерей, младшая из которых стала потом моей мамой.
Большая семья жила уже в двух смежных комнатах. Часть длинного коридора была отгорожена дверью и приспособлена под кухню. Теперь это больше было похоже на отдельную квартиру. Вход в нее был со двора, по отсыревшим деревянным ступенькам, спускающимся в подвал. Но окно одной из комнат, выходившее на улицу, было на уровне метра над землей. Так дом был вписан в характерный для Киева ландшафт. А наш «этаж» назывался полуподвальным.
Весной, когда таял снег, вода текла из внутреннего двора в наш, иногда переливаясь через порог нашего подвала. Потом ручей устремлялся через подворотню на улицу и дальше вниз навстречу талым водам с высокой Черепановой горы.
Черепанова гора получила свое название еще в 1815 году по фамилии киевского гражданского губернатора Павла Сидоровича Черепанова, построившего на ней свое имение.
С этой горы зимой было здорово кататься на санках.
А весной, когда зацветали вишни, а за ними яблони, гора утопала в птичьем многоголосье, гудении майских жуков, шуме воды в глубоких оврагах.
Летом девчонки валялись на крутых склонах в высокой траве, плели венки из одуванчиков и загорали.
Стасику больше нравилась рыбная ловля. Он с дворовыми мальчишками с утра в одних трусах, босиком, закинув на плечи самодельную удочку, шел по Крещатику пешком на Днепр.
К началу войны дедушка спился. Работы было мало. Денег тоже. И дед Вася ушел в длительный запой, вынося из дома вещи, потихоньку пропивая все нажитое в прежние годы. И хоть он все еще обожал свою Катю и детей, бабушка отселила его в освободившуюся комнату на втором этаже, опять стала торговать на рынке и подрабатывать в нашем дворе дворником.
В двух шагах от дома вырос новый стадион и в воскресенье, 22 июня 1941 года намечалось его открытие. Предприимчивые соседки уже устроились билетершами и попасть на футбольный матч без билетов не составляло труда. Рано утром бабушка подмела двор и побежала на рынок за продуктами. Дети спали.
Война для них, как и для всех, началась неожиданно.
Я причисляю себя к народу Бессарабки.
Часть 1.
«Итак она звалась Татьяной… », - воскликнул мой папа, впервые увидев меня ярким солнечным майским утром 1959 года на пороге роддома Октябрьской больницы.
Кроны старых деревьев вокруг звенели птичьими трелями. С Бессарабского рынка женщины, одетые в легкие штапельные платья, несли ворохи разноцветной сирени с ярко-красными пятнами тюльпанов. В паре метров от нас, почти вплотную к стене здания, грохотал трамвай № 3, следующий на Подол, где прямо на конечной остановке, на Красной площади моя старшая тетка Хелена торговала мороженым. В жаркое время года к ней всегда стояла большая очередь и она, отсчитав копейки, быстро окунала руки в холод больших деревянных ящиков, где среди испаряющихся глыб «сухого льда» были рассыпаны порции пломбира, эскимо, вафельные стаканчики с фруктовым и кофейным мороженным. Но это мне еще предстояло попробовать.
В годы советской власти мой родильный дом находился на ул. Бассейной, 16. Это трехэтажное здание, со всех сторон и до самой крыши укрытое зеленью, расположенное как-то необычно, как на острове, между проезжей частью улицы и трамвайными путями, с причудливой архитектурой, большими красивыми окнами построил в 1885 году знаменитый миллионер, сахарозаводчик и меценат Н.А.Терещенко, активно занимавшийся в Киеве благотворительностью. Дом этот был памятником архитектуры, но его бессовестно снесли в течение двух дней в июне 1996 года.
Я была поздним ребенком, родившимся не потому, что меня долго ждали, а просто дальше уже тянуть было нельзя. В 28 лет мама считалась «старородящей», и, несмотря на еще не сложившиеся между родителями отношения и не зарегистрированный брак, я срочно появилась на свет под маминой девичьей фамилией.
И все-таки я безумно обрадовала папу. Я от рождения была «модным» ребенком: весила больше четырех килограмм, хорошо набирала вес и мои щеки буквально вываливались за пределы туго обтягивающей лицо пеленки. В послевоенные годы полный ребенок был предметом гордости у переживших голодное детство родителей.
Домой папа и мама несли меня на руках: сначала по ул. Бассейной, обходя грандиозную стройку первого в Киеве Дворца спорта. Потом повернули на ул. Куйбышева, как было написано на табличках с номерами домов, как писали на почтовых конвертах и открытках.
Но для всех живущих здесь эта улица была Прозоровская, названная так еще в 1869 году в честь фельдмаршала князя Прозоровского. Видимо, княжеская фамилия была куда благозвучнее, чем фамилия музыкально одаренного любителя русской поэзии, организатора первых пятилеток и репрессий, не имеющего к Киеву никакого отношения.
Сейчас этой улице вернули еще более старое имя: Эспланадная. Но для нас, выросших в ее дворах, она так и осталась Прозоровская.
ул. Прозоровская,24,26,28.1.05.55
№№ 28 ( существует до сих пор), 26 и 24 (снесенные в 1967 году) по ул. Эспланадной ( Куйбышева, Прозоровской).
Нырнув в темноту и сырость подворотни старенького двухэтажного дома № 26, мы торжественно вошли в наш двор. Здесь нас, конечно же, уже ждали многочисленные соседи.
Рыжий песик по кличке Мальчик сопровождал свою круглую, как колобок, розовощекую хозяйку бабу Валянушку, которая медленно скатывалась по деревянным ступенькам со второго этажа.
Молодые папаши, в белых, растянутых и обвисших от большого количества стирок майках с многозначительными улыбками на лицах, спешили поделиться с папой своим, уже накопившимся опытом.
Дядя Сеня из соседнего подвала, в наглаженной полосатой пижаме, с повадками потомственного аристократа, интеллигентно пыхтел папироской, задумавшись над тем, что есть хороший повод полечиться после вчерашнего.
Обожавшая папу большущая дворняга Чита, получившая это имя в честь знаменитой «боевой подруги» Тарзана шимпанзе Читы из популярного в те годы трофейного голливудского фильма, привычно тыкалась лохматой мордой в папины колени.
Дворняга Чита на Республиканском стадионе.
Дворовые тетки в ожерельях из нанизанных на тесемку деревянных бельевых прищепок оставили на время свои тазы и корыта с выстиранным бельем и, подбоченясь, прищуриваясь на солнце, с интересом наблюдали за нами.
Здесь все знали всех, были в курсе всего, что происходило в каждой комнате маленького домика, густо заселенного разросшимися после войны семьями. И ни для кого не было секретом, что засидевшаяся в девках красавица Тоня родила дочь от Саши, постояльца тети Гали, капитана в отставке, а теперь фотографа.
Соседи выглядывали из окон, появлялись как актеры в театре из-под простыней и пододеяльников, развешенных на длинных веревках. Все поздравляли родителей, разглядывали и шумно приветствовали нового обитателя бессарабского двора.
Часть 2.
Двор наш был не очень большой, вымощенный кое-где еще сохранившимся булыжником, пахнущий сыростью и помоями, украшенный живыми статуэтками греющихся на солнышке кошек и гирляндами удивительно белоснежного белья. Обсудить, чье белье чище, было чуть ли не самым важным занятием у дворовых теток.
Коляска
Стирка белья у них была долгим и сложным процессом со строгим соблюдением определенных правил и ритуалов.
Грязное белье замачивали на сутки в растворе хозяйственного мыла. Затем мыльный раствор меняли и белье несколько часов кипятилось, перемешиваясь в испускающем густой пар баке деревянной палкой. После этого его тщательно выстирывали, растирая по ребрам стиральной доски. Отжимали, вернее это называлось: выкручивали руками. Полоскали несколько раз. Опять выкручивали и … в теплой воде разводили заваренный крахмал и синьку.
Это была уже ювелирная работа. Что бы белье было белоснежным, синьки должно быть ни на каплю больше или меньше, а ровно в пору. И крахмала тоже, чтобы белье не «стояло дыбом» а было подкрахмаленным и приятным на ощупь.
Этому искусству учились годами. Зимой, чтобы мороз не «съедал» крахмал, в раствор добавляли еще и поваренную соль.
Потом пропитанные голубым раствором простыни и пододеяльники еще более тщательно выкручивали и развешивали по двору на длинные провисшие веревки, закрепляли деревянными прищепками и подпирали длинным шестом с пропиленным на конце пазом, чтобы веревка не соскочила. Белье взмывало вверх и развевалось на ветру подобно парусам.
А когда оно просыхало, заносили в дом, беспорядочно разбрасывали на больших кроватях с никелированными шариками на ажурных спинках, украшенными бантиками из атласных ленточек и кружевными накидками. И здесь его опять увлажняли, набирая в рот воду из граненого стакана и громко разбрызгивая через сомкнутые губы.
Потом начинался ритуал вытягивания углов и придания простыням и пододеяльникам нужной формы. При этом строго соблюдалась последовательность действий.
Надо было встать вдвоем, напротив друг друга, взять простынь за углы, быстрым движением пальцев собрать ее в мелкие складочки и тянуть что есть сил каждому на себя. Потом складочки расправлялись и простынь складывалась вдвое. Теперь опять держась за углы надо было тянуть поочередно к себе и от себя, растягивая простынь по диагонали.
И это было еще не все. Сложенная простыня накручивалась на круглую палку – каталку и, для расправления морщинок и складочек качалась по обеденному столу рубелем, толстой ребристой доской с удобной круглой ручкой. И уже после этого можно было приступать к глажке тяжелыми чугунными утюгами, нагретыми на плите.
С учетом того, что воду надо было носить со двора ведрами, греть на натопленной печке в огромном металлическом тазу именуемым балией, - каждая стирка продолжалась несколько дней. А так как в баню ходили по воскресеньям и после этого обязательно меняли белье, стирка у бессарабских хозяек отнимала не меньше половины жизни.
Бессарабская тетка полоскает белье.
Сейчас, вынимая из машины-автомата выстиранное разрекламированным порошком белье и развешивая его на тонкую проволоку маленькой раскладной сушки, я невольно ловлю себя на мысли: « Боже мой! Что сказали бы мне наши бессарабские тетки, увидев эти, как нам кажется, безупречно чистые простыни?!» …
От соседних дворов с двух сторон наш был отгорожен высоким глухим забором из неокрашенных, почерневших от времени досок. Двухэтажный флигель отделял его еще от одного двора, внутреннего.
Огромных размеров старый вяз укрывал все пространство от жаркого солнца густой тенью. Под вязом, посреди двора, как посреди гостиной, стоял большой, сбитый из досок стол, окруженный скамейками. По вечерам из всех дверей по пристроенным к кирпичным фасадам деревянным лестницам выходили жильцы флигеля и нашего дома, с окнами на Прозоровскую. Они рассаживались вокруг стола на традиционные вечерние посиделки.
Здесь играли в карты на спички, поручая нам, малолеткам, вынимать их из коробков и раскладывать по столу, одновременно обучая счету. Если игра была на деньги, нас от стола отгоняли, отвлекая какими-нибудь « важными» заданиями.
Здесь пили чай, наливая кипяток из дымящегося самовара и соревнуясь в количестве выпитых тонких стаканов в причудливых металлических подстаканниках. Детям горячий чай наливали в блюдца. Мы держали блюдца по-купечески двумя руками, дули на чай и с наслаждением громко « сербали». В стеклянные вазочки раскладывали густое клубничное варенье или вишневое с косточками. Чаепитие сопровождалось обсуждением мировых новостей, из которых самыми важными в начале 60-х были полеты в космос и революция на Кубе.
Ждут Ф. Кастро
Апрель 1963 года. Киев, площадь Льва Толстого. Люди ждут Ф.Кастро.
П. Попович
1962 год. Киев встречает космонавта П.Поповича.
Здесь часто выясняли отношения, громко спорили и ругались. Потом мирились, и устаканивали вновь возродившуюся дружбу, слезно извиняясь за нанесенные обиды и искренне рассыпаясь в похвалах.
Здесь всем двором отмечали дни рождения и семейные праздники, выставляя на стол под «Московскую» водочку тарелки с прозрачным, распространяющим чесночный аромат холодным, которое приправляли самостоятельно натертым на терке хреном.
Приготовление холодного, а именно так называли это блюдо на Бессарабке, было еще одним священнодействием, выполняемым по определенным правилам и непременным желанием сделать его прозрачней, вкуснее и красивей на вид, чем у соседки.
Необходимый набор мяса очень тщательно подбирался рано утром на Бессарабском рынке. В холодном должно быть приблизительно одинаковое количество говядины и свинины, другое мясо с презрением отвергалось.
Чтобы оно застыло и превратилось в желе, необходим был желатин. Но в те годы о нем можно было узнать только из изданной перед смертью Сталина знаменитой «Книги о вкусной и здоровой пище». В продаже желатина не было и его приходилось добывать самостоятельно, долго и медленно вываривая свиные копыта и голени.
И даже когда позднее желатин появился в бакалейных отделах гастрономов, добавлять его в холодное считалось занятием постыдным и бессарабские хозяйки никогда этого не делали.
Мясо складывали в большие кастрюли литров на восемь-десять, заливали водой, доводили до кипения, скармливали образовавшуюся пенку домашним кошкам, и потом целый день томили на медленном огне, добавив целую морковь и неочищенную луковицу для цвета. Затем бульон процеживался, щедро заправлялся мелкорубленым чесноком и разливался в глубокие тарелки, куда перед этим было разложено перебранное и порезанное на кусочки мясо. Лук и морковь выбрасывали. Овощей в бульоне быть не должно.
Наступившая ночь проходила в тревожном ожидании и, наконец, на следующий день к столу с торжественной улыбкой и гордостью во взгляде выносились тарелки с застывшим холодным.
Чтобы попробовать холодное, поглазеть на игроков в карты или стать свидетелем очередного скандала народу по вечерам собиралось много и мест на скамейках всем не хватало. И кто не хотел стоять, тащил из дома старенькие стулья или самодельные табуреты.
Часть 3
У такого же старого, как наш дом, флигеля тоже была узкая, с покрытыми плесенью кирпичами подворотня, через которую можно было попасть во внутренний двор. Там, примыкая к глухим стенам домов, в тени старых деревьев полукругом стояли дровяные сараи и сараи с выгребными ямами.
И если в нашем дворе был единственный кран, в котором можно было набрать воды или выполоскать белье, то в туалет всем приходилось ходить в соседний. Ни водопровода, ни канализации у нас не было.
Единственный кран в бессарабском дворе и раскормленный бутуз, предмет гордости родителей и умиления для окружающих.
Зато был газ. В дровяных сараях давно уже хранился всякий хлам, кудахтали куры и размножались кролики.
Печки в комнатах топились газом. А коридоры были уставлены газовыми плитами: помещений для кухни в наших домах тоже не было.
Из-за этого в теплое время года стол посреди двора днем превращался в большую коммунальную кухню.
Здесь чистили и резали овощи, рыбу, мясо, тут же мыли все это под краном, наполняли кастрюли водой и потом разносили по коридорам к своим газовым плитам.
Когда все вокруг наполнялось запахами приготовленной пищи, собирали по дворам ребятишек. Бабушки выносили им за общий стол тарелки с зеленым щавелевым или красным борщом с каплями густой базарной сметаны и кусочками постной говядины. На второе готовили картофельное пюре с жареной рыбкой - красноперкой или вермишель смешанную с нарезанной мелкими кубиками неповторимой теперь уже по вкусу докторской колбасой. Все это надо было есть непременно с хлебом. За этим следили особо, ведь так сытнее.
Молодые мамочки усаживали на колени малышей и кормили их манной кашкой со сливочным маслом или размокшими в жирном молоке сухарями, громко уговаривая съесть еще ложечку за какого-нибудь очередного родственника и одновременно обсуждая между собой все премудрости воспитания и самое главное - кормления.
Собственно, воспитывать детей тогда не считалось чем-то очень важным. Главное в воспитании было: хорошо накормить, одеть и обуть. Все остальное делалось нерегулярно и по мере необходимости.
Детям почти никогда не давали наставлений, не читали нравоучений. От них как-бы отмахивались рукой и говорили: «Воспитывайся сам! У нас много дел! Нам некогда!». Но этот жест предполагал, что дети, всегда подражающие взрослым, не должны видеть и слышать от них ничего дурного.
Мы всегда чувствовали себя полноправными членами дворового сообщества. Нас никогда не делили на своих и чужих. Замечания делали шепотом, отведя в сторону от остальных, чтобы мы, не дай Бог, не почувствовали себя униженными.
И если родители отсутствовали, всегда кто-нибудь из соседей мог напоить дворового беспризорника чаем, подкормить, если надо, внимательно выслушать и, при необходимости, прикрикнуть.
По негласной договоренности все старшее поколение в присутствии детей старалось вести себя прилично, подавая положительные примеры.
А если обстановка накалялась, нас организованно отправляли с важным поручением в соседний двор, или на прогулку по ступенькам у входа во Дворец спорта, или на восхождение на вершину Черепановой горы.
1958 год. Бессарабские соседи на фоне Черепановой горы. Теперь на месте этого одинокого одноэтажного домика стоит гостиница «Русь».
Видимо таким образом в нас воспитали доброжелательность и деликатность, умение проявлять уважение и бескорыстную заботу о ближних.
Зимой, когда двор утопал в сугробах и был расчерчен узенькими тропинками ведущими к подворотням на улицу и к туалетам, жизнь в нем замирала. Все расползались по своим комнатам с печным отоплением. От зимней стужи утепляли окна, укладывая в пространство между рамами снежные сугробы из белой ваты и посыпая их для красоты сверкающими осколками разбитых елочных игрушек.
Маленькими пушистыми кусочками ваты обсыпали и ветки новогодних елей, отчего они в жарких от протопленных печек комнатах, выглядели заснеженными. На елках вместе со стеклянными и картонными игрушками висели конфеты, завернутые в фольгу орехи и даже редкие по тем временам мандарины.
Дом, в котором мне предстояло расти, был очень старым, со странной архитектурой, рассыпающейся сырой кирпичной кладкой, многочисленными деревянными пристройками, непонятными перепланировками, когда кирпичом закладывались не только двери между комнатами, но и окна на фасаде. У моего дома была богатая история.
В XIX веке здесь был печально знаменитый дом терпимости, куда любил наведываться киевский гражданский губернатор Гудыма-Левкович, где и нечаянно скончался 22 мая 1885 года в объятиях женщины, к профессии которой в то время относились «терпимо». ( Интересное совпадение, вероятно ни с чем не связанное, но меня позабавило: я появилась на свет через 74 года именно 22 мая.)
После этого скандала, породившего большое количество слухов и пересудов по всему городу, по приказу киевского генерал-губернатора Дрентельна все дома терпимости из центра Киева были изгнаны в район Ямской улицы (между нынешним Центральным автовокзалом и Байковым кладбищем). Это и была знаменитая Яма, о которой писал Александр Куприн.
А в нашем доме освободившиеся комнаты стали сдавать приезжим торговцам с Бессарабского торга, обслуге, работавшей в различных заведениях на Крещатике и Большой Васильковской, всяким разным ремесленникам, мастеровым и темным личностям, промышлявшим в самом центре Киева.
Здесь, в канун Первой мировой войны в возрасте 12 лет сняла комнату моя будущая бабушка Катя. Она приехала в Киев на заработки из села под Винницей. Маленькая девочка из бедной крестьянской семьи, где кроме нее было еще десять детей, вынуждена была с шести лет работать нянькой в Бердичеве у зажиточных евреев.
Очутившись в самом центре большого города, она сама приписала себе в какой-то бумажке два года, став ровесницей века, получила паспорт и устроилась официанткой в офицерский клуб в строящемся Пассаже на Крещатике. Откуда в ней в столь раннем возрасте было столько смелости, практичности и уверенности в своих силах?
Бабушка была юной хорошенькой барышней и сразу обзавелась большим количеством поклонников и ухажеров, среди которых были как и бессарабские босяки так и посетители офицерского клуба, в котором она служила.
В силу своего возраста, она мало придавала значения бурным историческим событиям, которые происходили в те годы, круто меняя привычный уклад жизни, судьбы людей, страны и мира. Эти годы оставили у нее воспоминания только о романтических, а порой и опасных приключениях, в которые она, вдруг окунулась с большим удовольствием, научившись радоваться всему, что ее окружало, быстро освоившись и привыкнув к городской жизни.
Удивительно, но бабушка, которая родилась и выросла в украинском селе, никогда не говорила на украинском языке, и, будучи неграмотной, до конца жизни сохранила хорошие манеры, восхитительное чувство юмора, красивый русский язык с характерными киевскому говору словесными оборотами.
Вот только песни она пела с подружками под рюмочку вишневой наливки исключительно украинские. И фамилия ее девичья была польской.
Кем была моя бабушка? Теперь мне некого об этом расспросить.
Часть 4
После революции она так и осталась жить в «номерах» дома на Прозоровской. К концу гражданской войны вышла замуж.
К ней посватался киевский поляк Игнат Волынский. Бабушка любила вспоминать, как она не сразу приняла предложение, долго капризничала и, наконец, согласилась при условии, что на свадьбе будут двенадцать фаэтонов, украшенных цветами.
И вот когда-то в далеком 1920 году на Большой Васильковской у костела Святого Николая, построенного в начале века на пожертвования частных лиц по проекту польского студента Станислава Воловского, под руководством знаменитого киевского архитектора Владислава Городецкого, в память пребывания в Киеве Их Императорских Величеств Николая II, стояло двенадцать легких колясок, запряженных парами лошадей, украшенных цветами в честь венчания Екатерины и Игната.
Через год у них родилась дочь Геля, а в 1923 году сын Стасик. А еще через год бабушка стала вдовой.
Игнат работал на строительстве моста на Днепре, который возводили на месте Николаевского цепного моста, взорванного при отступлении белополяками в 1920 году.
По окончании гражданской войны, знаменитый в будущем инженер Е.О.Патон сооружал новый мост, используя старые чертежи и сохранившиеся фрагменты. Его построили к 1925 году, присвоив имя пламенной революционерки Евгении Бош.
Психически неуравновешенная, больная чахоткой Бош не дождалась открытия моста своего имени, покончив жизнь самоубийством за несколько месяцев до этого события.
В 1941, при отступлении уже советских войск, мост имени Евгении Бош тоже взорвали.
И только в 1965 году на этом месте встал мост Метро.
1975 год. Мост метро.
А в 1924 каменная глыба, случайно сорвавшись с подъемника насмерть придавила бабушкиного мужа, оставив молодую вдову с двумя маленькими детьми выживать в условиях угасающего НЭПа.
Бабушку спас Бессарабский рынок.
Расположенное в 10 минутах ходьбы от дома, это грандиозное торжище, построенное на деньги, завещанные известным киевским миллионером и сахарозаводчиком Лазарем Израилевичем Бродским по проекту польского архитектора Генриха Гая в 1912 году, было несомненно самым значимым местом для моей семьи, да и для всех, кто жил на Бессарабке.
Сверкая витринами наружных магазинов, поражая воображение огромным пространством, покрытым стеклянной крышей, опирающейся на металлические своды, большими коваными воротами, красивой керамической плиткой и световыми фонарями, это здание манило к себе обилием и разнообразием фруктов, овощей, мяса и колбас, зелени, цветов и всего прочего, чем так богато украинское село. На рынке торговали и покупали, встречались, знакомились, общались, гуляли по праздникам и воскресным дням.
Рынок дал название некоему сообществу людей, живших вокруг него.
«Бессарабские» - это слово звучало в наших дворах очень часто. Оно имело много значений и оттенков в зависимости от интонации, с которой его произносили.
«Бессарабские» - это просто люди, разных судеб и национальностей, образования и профессий, живущие в центре Киева возле Крещатика.
«Бессарабские» - это бандиты и воры, обжившие маленькие комнатушки деревянных флигелей вокруг бывшей синагоги, построенной тем же миллионером Бродским, и при советской власти превращенной в кукольный театр.
Это евреи, жившие когда-то возле этой синагоги и мастерившие теперь там кукол.
Это местные торговки или, как тогда говорили, спекулянтки.
И если одна тетка, развешивающая на веревках белье, хотела обругать другую за то, что та, проходя мимо, нечаянно зацепила ее белоснежную простынь, она кричала: «Ты, бессарабская…» - и могла ничего не добавлять. Судя по интонации, это было оскорблением.
Моя баба Катя, чтобы прокормить себя и детей, стала простой бессарабской торговкой. Она покупала на рынке сало, резала его на тоненькие просвечивающиеся насквозь кусочки, делала бутерброды и продавала их там же продавцам, покупателям и праздношатающимся по рынку киевлянам и приезжим. В лучшие годы сало заменялось курицей, которая жарилась и продавалась маленькими кусочками.
Благодаря этому нехитрому способу выжить, бабушка почти не ощутила голода начала 30-х годов, не верила слухам о трупах умерших от голода людей, которые подбирали на окраинах Киева и тайно свозили в подземные холодильники Бессарабского рынка, увешанного снаружи портретами коммунистических вождей.
Именно тогда, торгуя бутербродами, бабушка познакомилась со своим вторым мужем, моим будущим дедушкой Василием Сахаровым, высоким, статным, неотразимо красивым, с черными густыми усами и чарующей голубизной прищуренных глаз. Он был способен на безумства. Бабушка не могла устоять, она даже не капризничала.
Он мгновенно, как в сказке, изменил ее жизнь, не пустив больше торговать на рынок, накупил нарядов и домашней утвари, накормил досыта детей и засыпал их игрушками. У него всегда было много денег. Он небрежно комкал их большими руками и рассовывал по карманам. И стоило только детям попросить денег на мороженое, как тут же на столе появлялась горка смятых бумажек. У него не было даже намека на жадность или хотя бы бережливость. Он всегда был весел, часто не очень трезв, к удовольствию своему и окружающих щедр на деньги и чудачества.
Он не был ни вором, ни босяком. Он был мастером. Он умел делать изысканные лепные потолки, арки, украшать лепниной пространства над окнами и каминами.
Город, переживший в начале XX века несколько строительных бумов, за годы войн и революций значительно обветшал. И когда в июне 1934 года Киев стал столицей Советской Украины, сюда из Харькова эшелонами хлынули массы партийных и правительственных вождей, чиновников и прочих деятелей, присутствие в столице которых было обязательно. Они размещались в квартирах в центре, поближе к правительственным зданиям и, конечно же, стараясь получше обустроиться, стремились делать красивый ремонт. Вот тут-то и пригодилось дедушкино искусство вычурной лепнины.
Дедушка усердно работал на благо советской власти, а бабушка родила ему еще двух дочерей, младшая из которых стала потом моей мамой.
Большая семья жила уже в двух смежных комнатах. Часть длинного коридора была отгорожена дверью и приспособлена под кухню. Теперь это больше было похоже на отдельную квартиру. Вход в нее был со двора, по отсыревшим деревянным ступенькам, спускающимся в подвал. Но окно одной из комнат, выходившее на улицу, было на уровне метра над землей. Так дом был вписан в характерный для Киева ландшафт. А наш «этаж» назывался полуподвальным.
Весной, когда таял снег, вода текла из внутреннего двора в наш, иногда переливаясь через порог нашего подвала. Потом ручей устремлялся через подворотню на улицу и дальше вниз навстречу талым водам с высокой Черепановой горы.
Черепанова гора получила свое название еще в 1815 году по фамилии киевского гражданского губернатора Павла Сидоровича Черепанова, построившего на ней свое имение.
С этой горы зимой было здорово кататься на санках.
А весной, когда зацветали вишни, а за ними яблони, гора утопала в птичьем многоголосье, гудении майских жуков, шуме воды в глубоких оврагах.
Летом девчонки валялись на крутых склонах в высокой траве, плели венки из одуванчиков и загорали.
Стасику больше нравилась рыбная ловля. Он с дворовыми мальчишками с утра в одних трусах, босиком, закинув на плечи самодельную удочку, шел по Крещатику пешком на Днепр.
К началу войны дедушка спился. Работы было мало. Денег тоже. И дед Вася ушел в длительный запой, вынося из дома вещи, потихоньку пропивая все нажитое в прежние годы. И хоть он все еще обожал свою Катю и детей, бабушка отселила его в освободившуюся комнату на втором этаже, опять стала торговать на рынке и подрабатывать в нашем дворе дворником.
В двух шагах от дома вырос новый стадион и в воскресенье, 22 июня 1941 года намечалось его открытие. Предприимчивые соседки уже устроились билетершами и попасть на футбольный матч без билетов не составляло труда. Рано утром бабушка подмела двор и побежала на рынок за продуктами. Дети спали.
Война для них, как и для всех, началась неожиданно.
Взято: vakin.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]