Настоящие "Похождения бравого солдата Швейка". 1914-1921 г.
---
"Сначала я служил в 13-м полку австрийского ландвера. Австрийское командование, предвидя ненадежность солдат славянских национальностей, слило нас с немцами. Так я оказался среди немцев в 15-м полку в Опаве. Наш батальон стоял в Границе.
В конце июля 1914 года нас отправили поездом в Краков. Однажды в пивной к нам подсел один лейтенант из чужого подразделения и рассказал, что австрийские войска уже вторглись глубоко на территорию русской Польши.
Ежедневно на полигоне, вдали от города, проходили полевые учения. А через неделю, в воскресенье, нам объявили, что в полдень мы отправляемся на фронт. В этот день костелы были полны верующих, и священники не успевали всех исповедовать. Полны были и публичные дома.
Перед маршем нас построили на площади у театра. Немцы, столпившись, запели песни. Чехи тоже не остались в долгу и запели "Где родина моя" (впоследствии - гимн Чехии). Когда же зазвучала песня "Гей, славяне!", которая поется на мотив Польского гимна "Еще Польска не сгинела", к ней присоединились поляки.
А затем грянула "Красный платочек". Мы с тревогой ожидали, чем это кончится, но ничего не случилось. Офицеры, боясь усиления антиавстрийских настроений, сделали вид, что ничего не замечают.
Маршем нас погнали на север к русской границе. На другой день на проходившей невдалеке железной дороге мы увидели поезд, который шел навстречу. Это был первый санитарный эшелон. Нашему изумлению не было предела: столько раненых? А сколько же убитых? Настроение у всех было подавленное.
По понтонному мосту мы переправились через Вислу и сразу после этого перешли границу. Пограничные столбы были выворочены, сторожевые помещения сожжены, а у железной дороги виднелись три могилы с деревянными крестами и русскими фуражками на них.
Мы добрались до городка Карник, где после боев находился на отдыхе 54-й полк из Оломоуца. Солдаты этого полка рассказывали нам о войне страшные вещи. Вечером нас вывели в поле, и мы заняли позиции на передовой линии. Рядом расположились подразделения гонведских полков - сорокалетние солдаты в старой темно-синей форме - прекрасная мишень для русских стрелков. Нас, конечно, такое соседство мало радовало.
Утром мы заняли окопы под холмом, за которым расположились наши полевые гаубицы. Мы должны были прикрывать их. "Скоро начнется бой, - думал я, - и мне придется убивать людей, которых я никогда не знал. Невозможно! Невообразимо!"
Все началось очень просто. Неожиданно впереди, там, где терялась из вида лента дороги, появилось облако пыли. И в тот же момент из-за холмов загремели гаубицы, и через наши головы полетели снаряды, их свист затихал где-то вдали и сменялся взрывом в расположении противника.
В ответ раздались выстрелы со стороны русских, засвистели снаряды, они рвались возле наших гаубиц. Через некоторое время на нас обрушился град шрапнели. Тогда русофилы принялись ругать братьев-русских.
Вдруг в наши окопы стали прыгать, спасаясь от шрапнели, солдаты польского пехотного полка. Поляки, находившиеся рядом со мной, поставили пулемет и открыли огонь. Стреляные гильзы, выбрасываемые механизмом, били мне прямо в лицо, от сильного треска я оглох на правое ухо. Польский лейтенант направлял огонь и подбадривал своих солдат: - Не бойтесь, божья матерь охраняет вас.
Потом раздалась команда "Вперед!", она относилась к полякам. Наш трубач, решив, что это касается и нас, затрубил атаку и выскочил из окопа. Пробежав шагов двадцать, он упал как подкошенный. Это был наш первый убитый.
В лесу перед нами стрекотали русские пулеметы, ритм которых отличался от наших. Потом пошла в атаку наша часть. Русские засыпали нас шрапнелью. С наступлением темноты бой затих. Потери у нас были небольшие.
Ночь была холодной. Спали мы на опушке леса, на голой земле, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Я чувствовал себя совершенно разбитым и проклинал Франца Иосифа, сербского короля Петра, русского царя, 2-й Интернационал вместе с Каутским, Адлером и остальными.
В одно пасмурное утро, продвигаясь вперед, мы натолкнулись на трупы русских и наших солдат. В мелком окопчике они лежали друг возле друга, скошенные пулеметной очередью. Они умерли здесь, покинутые и беспомощные.
На пятый день нашего пребывания на фронте завязался упорный бой. Против русских в атаку вышла целая дивизия. Все воинское искусство сближаться с противником перебежками группами и в одиночку, как нас учили, сразу забылось.
Расстояние примерно в два километра мы преодолели тремя бросками. Потери после этого боя были большие: погибло примерно пятьдесят процентов состава дивизии, в том числе много офицеров. Я думал только о том, чтобы уцелеть. Император и монархия меня не беспокоили. Так мыслил каждый наш солдат на передовой.
Три дня лежали мы в грязных окопах. Бой большей частью вела артиллерия. А как-то вечером, в сентябре, был дан приказ отступать. Мы с товарищами из Остравы хотели было отстать от наших и сдаться в плен. Но, посовещавшись, раздумали, так как все еще верили в близкий конец войны.
Отход продолжался два дня и три ночи. Нам ничего не давали есть, даже консервов и хлеба. Иногда на марше на скорую руку отрывали окопы, и охранение, прикрывавшее нас, занимало позиции и давало несколько залпов по русской разведке, а остальные тем временем отходили.
Некоторое время мы стояли в Ярославе, обороняя мост через реку. Потом Ярослав был эвакуирован, а мы, взорвав мост, направились на юг к Перемышлю. Повсюду были видны следы поспешного отступления австро-венгерских войск.
На полях, в канавах валялись трупы лошадей. В Саноке выяснилось, что наш полк направили сюда по ошибке вместо другого пехотного полка. Ускоренным маршем мы вышли на Тарнув.
В Саноке я потерял друга. Это был слесарь из Остравы, социалист и антимилитарист. - Почему я должен стрелять в людей, которые мне ничего плохого не сделали? - часто спрашивал он. Для наблюдения за ним был приставлен ефрейтор. Но все равно слесарь открыто выступал против войны. Как-то он вставил в ствол винтовки плакат с надписью: "В одного русского я выстрелил и не попал, больше стрелять не буду!"
Он хотел дезертировать и все время носил в своем рюкзаке штатский костюм. В Саноке он подвыпил (у этого парня был туберкулез, однако он любил выпивать) и отстал от нас. Больше я о нем ничего не слышал. Думаю, его погубил штатский костюм, его могли принять за шпиона.
В октябре мы наступали на Ивангород. Сначала были долгие переходы без боев, а потом - бои за крепость Ивангород. Постепенно мы пришли к убеждению, что война скоро не кончится. Однако многие солдаты еще не теряли надежды на быстрое заключение мира.
Однажды по окопам прошел слух: через три дня наступит мир, в дело будто бы вмешался римский папа. А когда я, не поверив этому, сказал, что война продлится еще целую зиму, меня чуть было не избили.
В австрийских газетах много писали о героизме наших солдат на фронте. Я же чаще всего видел трусость, страх за свою шкуру и страшную панику. Мужество и героизм проявлялись лишь тогда, когда дело касалось спасения собственной жизни. Почти никогда солдаты не стреляли организованно. Стоило какому-нибудь невыдержанному солдату выстрелить, как паника охватывала всю передовую линию, и офицеры ничего не могли поделать.
Помню, однажды мы находились в километре от русских окопов. Там в одном месте всегда можно было видеть группу русских, сновавших туда-сюда. Наши выстрелы не мешали им. И вот я решил испробовать свое искусство в стрельбе и спокойно взял группу на мушку. После выстрела русские сразу исчезли. Может быть, пуля просвистела у кого-нибудь над ухом? Я тотчас раскаялся и твердо решил, что это мой первый и последний выстрел.
С меня было довольно увиденных мною убийств. Сердце мое разрывалось при виде обгоревших печей и труб - всего, что осталось от крестьянских хат, от деревень. Я не мог спокойно смотреть, как немцы расстреливали бедняков в деревнях, принимая их за шпионов.
Обдумав все, мы с двумя товарищами из Остравы решили сдаться в плен. К тому же и в роте на меня стали поглядывать косо, так как я не хотел стрелять в русских, а во время атак это было заметно. Сдаться можно было только на передовой, так как мы прекратили отступление.
Однажды утром командование нашим взводом принял один ретивый лейтенант. Он сразу повел нас в атаку. С полкилометра продвигались в направлении леса под непрерывным огнем русских. Они буквально не давали подняться с земли. Тогда я придумал собственную тактику: когда наши поднимались, я оставался лежать и таким образом пережидал особенно сильную стрельбу. Потом я вскакивал и догонял своих.
Кое-как мы добрались до опушки леса, к первой линии русских траншей. Траншеи оказались пустыми. Солдаты бросились рыскать по окопам в надежде найти что-нибудь после русских. Никто, кроме нашего взводного, уже не стрелял.
Вдруг он выпрямился в судорожном напряжении и через мгновение замертво рухнул на землю. Рядом стоял другой австриец. Он склонился над убитым и взял себе его часы и деньги. - Это мой брат, - сказал он.
Мы продолжали наступать лесом. Вдруг я заметил, что исчез один мой товарищ. Вскоре впереди засветлел край леса. Русские обошли нас с флангов и вышли в тыл. Около меня осталось только трое солдат - остальные сбежали. Я видел, как русские продвигались между деревьями. Огонь усиливался.
Я хотел отрыть окопчик, но мешали корни деревьев. Поблизости я увидел небольшую ямку. Я сунул туда голову и плечи, а винтовку отложил в сторону, чтобы русские видели, что я не стреляю. Сосед справа палил как шальной, видимо от страха.
На мою голову сыпались комки глины, разбрызгиваемой пулями. Неописуемый ужас заставил меня подняться, чтобыбежать к своим, пока еще было не поздно. Я судорожно схватился за корни, чтобы перебороть это искушение. И в этот момент я услышал: - Бросай ранец!
Это говорил русский солдат. В ранце были банки с консервами, которые я собрал из брошенных рюкзаков. Я хотел было сказать, что голоден и хочу взять хоть немного с собой, но он слегка ткнул в меня острием штыка, и у меня сразу пропал аппетит. Так я попал в плен. Это было 21 октября 1914 года.
Мы вышли из лесу. На опушке находился окоп, в нем было полно русских солдат. Мне сразу стало весело, ведь в наших сводках все время говорилось, что Ивангород вот-вот падет, что русских осталось очень мало. На широкой дороге у леса я увидел длинную колонну военнопленных, пожалуй батальон или два. Там были и офицеры, даже один майор.
Тут мне пришла в голову мысль: а что, если Ивангород и в самом деле окружен и наши отобьют нас. А вдруг они решат, что мы дезертиры? За это расстреливали на месте. Вдоль дороги навстречу шел священник с длинной бородой, с волосами до плеч, с крестом на груди. Он громко нас укорял: - Зачем вы воевали? Почему не остались дома есть свой хлеб?!
Со станции, где находились штаб и склады боеприпасов, мы двинулись вдоль железной дороги в крепость Ивангород. До нее оставалось километров десять. В крепости у нас отобрали бритвы, ножи и все документы. После краткого допроса нас отправили на станцию и погрузили в вагоны. В каждом вагоне было сорок человек пленных и один охранник.
Нас повезли в Люблин. Пищу доставляли обычно в баках на десять человек. Когда еды не было, нам давали деньги. Вдали от фронта мы уже могли купить кое-какую еду. Наши конвойные не обращали на нас особого внимания, и мы могли свободно ходить на базар, а если кто-нибудь отставал, его сажали на пассажирский поезд, и он догонял эшелон. Но пленные старались не потерять свою теплушку, так как там они получали пищу.
Наконец наши эшелоны прибыли в Омск. Была дана команда выходить. Нас разделили. Немцев и венгров отправили дальше на восток, а славян, итальянцев и румын - назад в Тюмень.
В казармах в Тюмени мы пробыли до конца рождественских праздников, а потом нас развезли по деревням и разместили у крестьян. Там мы прожили до 1 августа 1915 года. За это время пленные имели возможность познакомиться с жизнью крестьян в сибирской деревне.
Больше всего нас удивило безразличие крестьян и даже сельской интеллигенции к судьбе монархии. Войну они не одобряли и открыто высказывались против нее. Какое им дело до Польши и Константинополя?
Четверо наших конвоиров были неграмотны, и я всегда читал им приказы, которые они получали от своего начальства, и писал за них рапорты. Государство выдавало нам по 25 копеек в день на питание. Две копейки исчезали в карманах у местного начальства, три - мы могли оставить себе, а двадцать - шли в уплату за питание и жилье.
Скоро этой жизни пришел конец. Нас перевели в другой уезд на полевые работы и распределили по хозяйствам солдаток. Жалованье нам платить перестали, так как у каждого была работа. Нескольких человек, в том числе и меня, не хотела брать ни одна солдатка, так как мы не были знакомы с сельскохозяйственными работами. Тогда волостной староста сказал нам: - Кормитесь, как хотите.
Четыре наших товарища-жестянщика стали промышлять своим старым ремеслом и жили неплохо. Один пошел работать на маслозавод, другой - к купцу. Я пошел в услужение к попу, у которого уже был один работник. В дни строгого поста в доме попа варилось и жарилось, как на рождественское пиршество. И он не скрывал этого от своих прихожан. А от них требовал, чтобы они посты соблюдали строго.
К концу мая 1916 года нас отправили в Одессу в добровольческие части. Стоял солнечный день, когда мы подъезжали к Одессе. Наши вагоны были украшены знаменами. На насыпи мы увидели нескольких сербов-добровольцев. Мы восторженно приветствовали их. Но, видно, рутина военной службы уже успела настолько высушить их энтузиазм, что они, не отозвавшись на приветствия, поспешили скрыться.
Так, попав в сербскую добровольческую армию, мы перестали быть пленными. Нам выдали легкую летнюю форму, и мы стали "добровольцами армии короля Петра", о которой писали, что там солдаты и офицеры - братья. Но мы скоро поняли, что все братство здесь сводилось лишь к обращению на "ты".
В России мужик тоже говорил барину "ты", а разве в этом заключается братство? Солдаты в сербской добровольческой армии были так же бесправны, как и в других армиях. В ней существовали даже телесные наказания.
Однажды утром, когда было еще темно, мы шли на стрельбище. Одного добровольца, больного куриной слепотой, товарищи вели под руки, так как он не видел дороги. Майор на стрельбище возмутился результатом его стрельбы и рассек солдату плеткой лицо.
Нас включили в боснийскую роту. Командир роты, босниец, возмущался, что мы не хотели говорить по-сербски. Он нам не нравился. Но еще меньше нравились ему мы - он хотел, чтобы в его роте были только боснийцы.
Вскоре из-за ревматизма меня перевели в так называемую "танго роту" для больных, где начальство смотрело на нас с презрением как на калек, однако гоняло не меньше, чем здоровых.
Однажды ночью в конце июня 1916 года, когда все спали, я со своим другом Соботиком выскочил в окно. Мы пошли на север в направлении к Киеву, где издавалась газета "Чехослован", обещавшая пленным, которые согласятся позднее служить в чехословацкой армии, работу на свободе и бравшая их на поруки.
Через несколько дней нас задержали два конных полицейских. Но мы не особенно волновались. Наш план состоял в том, чтобы убедить их, будто мы ушли из лагеря для военнопленных или отстали от эшелона. Тогда, может быть, мы и попадем в Киев, к чехословацким войскам.
Но нам не верили и говорили, что мы австрийские офицеры и пытаемся через Румынию пробраться в Австрию. Однако военный комендант в Балте нам поверил и только для очистки совести запросил Одессу. Поскольку мы назвались своими настоящими именами, все сразу же выяснилось.
Нас поместили в казарме, дали тюфяки и зачислили на военное довольствие. Здесь мы были не одиноки. Тут размещалась целая компания дезертиров, просрочивших отпуск или отставших от эшелонов. Мы только и делали, что читали газеты, курили махорку и рассказывали разные истории. Помню, был среди нас один украинец, веселый парень, он высмеивал все на свете: и сообщения штаба русского главного командования, и войну, и начальство.
До сих пор мы верили, что добраться до Киева будет легко. И вдруг все наши надежды рухнули. Вместе с русскими арестантами нас перевели в губернскую тюрьму. Кормили нас плохо, хуже, чем осужденных, так как считалось, что у недавно арестованных есть деньги и они могут купить себе еду. А те, у кого не было денег, могли умирать с голоду.
Потом нас вернули в Одессу и оправили на допрос.
- Мы хотим в Киев, в чешские войска, - говорили мы.
- А может, вы послужите королю Петру?.. - предлагали нам.
- Нет, мы хотим к чехам, - стояли мы на своем.
Нас послали на допрос к генералу, командиру дивизии.
- Принимали присягу? - спросил он.
- Нет! - соврали мы.
Если начальство этого не знает, то почему мы должны помнить? После этих неудачных допросов штаб сербских частей отказался от нас и отослал в местную комендатуру; там мы попали в один барак с австрийскими пленными, которые бежали с работы или из лагерей. Рядом в избе находились русские пленные, бежавшие из Австрии через Румынию. Начальство боялось направить их в части, так как там они могли взбудоражить солдат.
В барак явился поручик чехословацкой бригады Лях, он уговаривал нас вступать в чехословацкие легионы. Мы записались, не подумав при этом, что агенты по найму всегда сулят все возможное и невозможное. На поезде, под конвоем, нас отправили в Киев, где мы в казарме вместе с русскими солдатами ожидали распределения по военным частям.
Потом нас транспортом отправили в Житомир. По приезде выяснилось, что нас посылают не на фронт, а на работу в конфискованное немецкое имение в районе Чернихова, севернее Житомира, где находился этапный лагерь царского министерства сельского хозяйства для перегонки скота на фронт.
Начальники этапа были одеты в форму со знаками различия прапорщика. Им нравилось "служить родине" вдали от фронта, и они, как могли, набивали себе карманы. Овцы и крупный рогатый скот гибли сотнями, на фронт посылали обтянутые кожей скелеты: ведь у солдат было достаточно времени, чтобы обгладывать кости.
С туш павшего скота сдирали шкуру, а падаль на лошадях отвозили в поле, где на нее набрасывались сотни голодных собак и ворон. Нельзя было точно определить, чего сдавали больше для фронта: живого скота или шкур с падали.
В имении находилось на поправке около 160 армейских лошадей с жеребятами. Кроме меня, там работали шесть украинцев из Словакии, которые называли себя русинами. Они тоже были русофилами. Мы вместе читали газеты. Однажды один из них на вопрос, кто победит, ответил:
- Наши.
- А какие наши? - спросил я.
- Ну те, которые победят.
Недалеко от имения расположились чешские хмелеводческие колонии, целые деревни. На украинское население чехи поглядывали свысока, хотя сами отстали от своих соотечественников на много лет. Они ездили в допотопных экипажах, женщины одевались по модам пятидесятилетней давности. Чешские колонисты лояльно относились к царской России, и многие из них почитали царя Николая. Одновременно они почитали и Франца Иосифа.
В начале марта 1917 года я узнал от одного чеха, что царь свергнут и к власти пришло Временное правительство. На следующий день в ожидании газет на улицах столпилось все население городка. Цены на газеты подскочили с пятака до рубля. Бородатые торговцы и усатые ремесленники, читая газету, улыбались чему-то или молча почесывали затылки. Так прошла мимо нас Февральская революция.
И вот в этой тревожной обстановке, желая поскорее разобраться в происходящих событиях, мы вступили в армию, на этот раз действительно добровольно. Подготовку мы проходили в Бобруйске. Там в постоянных политических спорах чехи, словаки и венгры стали расходиться во взглядах на политику.
Здесь мы впервые узнали о том, кто такие большевики, и о существовании комитета большевистской партии. Однако связи с большевиками нам установить не удалось, так как вскоре нас послали на фронт.
После боев с немцами под Зборовом мы нашли 2-й чехословацкий полк в районе Полонное. Я был назначен в 10-ю роту. Вновь начались бесконечные учения. Чтобы избавиться от муштры, я перешел в формировавшийся в это время дивизионный обоз.
Однажды на нашей станции остановился эшелон, который шел в Житомир. Реяли красные знамена, звучали революционные песни, на платформах стояли орудия. Могучая волна энтузиазма захватила и меня. Я решил поехать вместе с революционным поездом в Житомир и побежал домой за вещами, а когда вернулся, эшелон уже ушел.
Между тем немцы, начали наступление на Украине. Они продвигались почти без сопротивления - старая русская армия развалилась. С нетерпением ждали мы газет и новостей из Киева. Однажды вечером, когда пришел поезд с газетами, мы узнали, что немецкие войска заняли Новоград-Волынский. Это известие ошеломило нас.
К счастью, через час протрубили тревогу, и это спасло нас от очередного дезертирства. Мы двинулись на Житомир, а оттуда отступили к Киеву. Немцы преследовали нас по пятам. Мы прошли через Киев по разрушенному Крещатику и переправились на другой берег Днепра.
В городе Прилуки нас посадили на другой поезд и сообщили, что отправляют на восток. Ходили слухи, будто нас повезут во Францию для продолжения войны против Германии, но солдаты протестовали - кому это нужно? Каждый был сыт войной по горло. До Тамбова наши эшелоны продвигались довольно быстро. В Козлове (ныне Мичуринск) мы простояли около трех недель.
Мы подолгу обсуждали сложившуюся обстановку. Воевать во Франции, куда нас гнало командование легионов, мало кому хотелось. А тут еще стали поговаривать, будто штаб легионов намерен со всеми войсками присоединиться к белым.
Давно, еще до армии, я часто думал о социальной революции. В роте я один покупал газету "Известия", и на меня поглядывали с подозрением. 1 мая 1918 года я без разрешения вскочил на санитарный поезд, проходивший через разъезд, где мы стояли, и уехал в Пензу на первомайские праздники. Там, на площади перед зданием губернского Совета, состоялся грандиозный митинг. Я зашел в комиссию по набору в Красную Армию, где встретил немало своих соотечественников.
Меня зачислили в чехословацкий революционный полк. Затем я поездом вернулся к своему эшелону за вещами. Эшелон уже отправлялся на Пензу. Там еще не знали о моем выходе из легионов, однако встретили меня крайне враждебно.
В Пензе я пошел в штаб эшелона и потребовал отчислить меня из легионов. Но командование меня обругало, заявив, что из легионов меня не отпустят. Тогда я ушел без разрешения." - из воспоминаний Я.Ганака который в 1914 году попал в русский плен а 1918 году вступил в Красную Армию и прослужил в ней до возвращения на родину в 1921 году.
В конце июля 1914 года нас отправили поездом в Краков. Однажды в пивной к нам подсел один лейтенант из чужого подразделения и рассказал, что австрийские войска уже вторглись глубоко на территорию русской Польши.
Ежедневно на полигоне, вдали от города, проходили полевые учения. А через неделю, в воскресенье, нам объявили, что в полдень мы отправляемся на фронт. В этот день костелы были полны верующих, и священники не успевали всех исповедовать. Полны были и публичные дома.
Перед маршем нас построили на площади у театра. Немцы, столпившись, запели песни. Чехи тоже не остались в долгу и запели "Где родина моя" (впоследствии - гимн Чехии). Когда же зазвучала песня "Гей, славяне!", которая поется на мотив Польского гимна "Еще Польска не сгинела", к ней присоединились поляки.
А затем грянула "Красный платочек". Мы с тревогой ожидали, чем это кончится, но ничего не случилось. Офицеры, боясь усиления антиавстрийских настроений, сделали вид, что ничего не замечают.
Маршем нас погнали на север к русской границе. На другой день на проходившей невдалеке железной дороге мы увидели поезд, который шел навстречу. Это был первый санитарный эшелон. Нашему изумлению не было предела: столько раненых? А сколько же убитых? Настроение у всех было подавленное.
По понтонному мосту мы переправились через Вислу и сразу после этого перешли границу. Пограничные столбы были выворочены, сторожевые помещения сожжены, а у железной дороги виднелись три могилы с деревянными крестами и русскими фуражками на них.
Мы добрались до городка Карник, где после боев находился на отдыхе 54-й полк из Оломоуца. Солдаты этого полка рассказывали нам о войне страшные вещи. Вечером нас вывели в поле, и мы заняли позиции на передовой линии. Рядом расположились подразделения гонведских полков - сорокалетние солдаты в старой темно-синей форме - прекрасная мишень для русских стрелков. Нас, конечно, такое соседство мало радовало.
Утром мы заняли окопы под холмом, за которым расположились наши полевые гаубицы. Мы должны были прикрывать их. "Скоро начнется бой, - думал я, - и мне придется убивать людей, которых я никогда не знал. Невозможно! Невообразимо!"
Все началось очень просто. Неожиданно впереди, там, где терялась из вида лента дороги, появилось облако пыли. И в тот же момент из-за холмов загремели гаубицы, и через наши головы полетели снаряды, их свист затихал где-то вдали и сменялся взрывом в расположении противника.
В ответ раздались выстрелы со стороны русских, засвистели снаряды, они рвались возле наших гаубиц. Через некоторое время на нас обрушился град шрапнели. Тогда русофилы принялись ругать братьев-русских.
Вдруг в наши окопы стали прыгать, спасаясь от шрапнели, солдаты польского пехотного полка. Поляки, находившиеся рядом со мной, поставили пулемет и открыли огонь. Стреляные гильзы, выбрасываемые механизмом, били мне прямо в лицо, от сильного треска я оглох на правое ухо. Польский лейтенант направлял огонь и подбадривал своих солдат: - Не бойтесь, божья матерь охраняет вас.
Потом раздалась команда "Вперед!", она относилась к полякам. Наш трубач, решив, что это касается и нас, затрубил атаку и выскочил из окопа. Пробежав шагов двадцать, он упал как подкошенный. Это был наш первый убитый.
В лесу перед нами стрекотали русские пулеметы, ритм которых отличался от наших. Потом пошла в атаку наша часть. Русские засыпали нас шрапнелью. С наступлением темноты бой затих. Потери у нас были небольшие.
Ночь была холодной. Спали мы на опушке леса, на голой земле, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Я чувствовал себя совершенно разбитым и проклинал Франца Иосифа, сербского короля Петра, русского царя, 2-й Интернационал вместе с Каутским, Адлером и остальными.
В одно пасмурное утро, продвигаясь вперед, мы натолкнулись на трупы русских и наших солдат. В мелком окопчике они лежали друг возле друга, скошенные пулеметной очередью. Они умерли здесь, покинутые и беспомощные.
На пятый день нашего пребывания на фронте завязался упорный бой. Против русских в атаку вышла целая дивизия. Все воинское искусство сближаться с противником перебежками группами и в одиночку, как нас учили, сразу забылось.
Расстояние примерно в два километра мы преодолели тремя бросками. Потери после этого боя были большие: погибло примерно пятьдесят процентов состава дивизии, в том числе много офицеров. Я думал только о том, чтобы уцелеть. Император и монархия меня не беспокоили. Так мыслил каждый наш солдат на передовой.
Три дня лежали мы в грязных окопах. Бой большей частью вела артиллерия. А как-то вечером, в сентябре, был дан приказ отступать. Мы с товарищами из Остравы хотели было отстать от наших и сдаться в плен. Но, посовещавшись, раздумали, так как все еще верили в близкий конец войны.
Отход продолжался два дня и три ночи. Нам ничего не давали есть, даже консервов и хлеба. Иногда на марше на скорую руку отрывали окопы, и охранение, прикрывавшее нас, занимало позиции и давало несколько залпов по русской разведке, а остальные тем временем отходили.
Некоторое время мы стояли в Ярославе, обороняя мост через реку. Потом Ярослав был эвакуирован, а мы, взорвав мост, направились на юг к Перемышлю. Повсюду были видны следы поспешного отступления австро-венгерских войск.
На полях, в канавах валялись трупы лошадей. В Саноке выяснилось, что наш полк направили сюда по ошибке вместо другого пехотного полка. Ускоренным маршем мы вышли на Тарнув.
В Саноке я потерял друга. Это был слесарь из Остравы, социалист и антимилитарист. - Почему я должен стрелять в людей, которые мне ничего плохого не сделали? - часто спрашивал он. Для наблюдения за ним был приставлен ефрейтор. Но все равно слесарь открыто выступал против войны. Как-то он вставил в ствол винтовки плакат с надписью: "В одного русского я выстрелил и не попал, больше стрелять не буду!"
Он хотел дезертировать и все время носил в своем рюкзаке штатский костюм. В Саноке он подвыпил (у этого парня был туберкулез, однако он любил выпивать) и отстал от нас. Больше я о нем ничего не слышал. Думаю, его погубил штатский костюм, его могли принять за шпиона.
В октябре мы наступали на Ивангород. Сначала были долгие переходы без боев, а потом - бои за крепость Ивангород. Постепенно мы пришли к убеждению, что война скоро не кончится. Однако многие солдаты еще не теряли надежды на быстрое заключение мира.
Однажды по окопам прошел слух: через три дня наступит мир, в дело будто бы вмешался римский папа. А когда я, не поверив этому, сказал, что война продлится еще целую зиму, меня чуть было не избили.
В австрийских газетах много писали о героизме наших солдат на фронте. Я же чаще всего видел трусость, страх за свою шкуру и страшную панику. Мужество и героизм проявлялись лишь тогда, когда дело касалось спасения собственной жизни. Почти никогда солдаты не стреляли организованно. Стоило какому-нибудь невыдержанному солдату выстрелить, как паника охватывала всю передовую линию, и офицеры ничего не могли поделать.
Помню, однажды мы находились в километре от русских окопов. Там в одном месте всегда можно было видеть группу русских, сновавших туда-сюда. Наши выстрелы не мешали им. И вот я решил испробовать свое искусство в стрельбе и спокойно взял группу на мушку. После выстрела русские сразу исчезли. Может быть, пуля просвистела у кого-нибудь над ухом? Я тотчас раскаялся и твердо решил, что это мой первый и последний выстрел.
С меня было довольно увиденных мною убийств. Сердце мое разрывалось при виде обгоревших печей и труб - всего, что осталось от крестьянских хат, от деревень. Я не мог спокойно смотреть, как немцы расстреливали бедняков в деревнях, принимая их за шпионов.
Обдумав все, мы с двумя товарищами из Остравы решили сдаться в плен. К тому же и в роте на меня стали поглядывать косо, так как я не хотел стрелять в русских, а во время атак это было заметно. Сдаться можно было только на передовой, так как мы прекратили отступление.
Однажды утром командование нашим взводом принял один ретивый лейтенант. Он сразу повел нас в атаку. С полкилометра продвигались в направлении леса под непрерывным огнем русских. Они буквально не давали подняться с земли. Тогда я придумал собственную тактику: когда наши поднимались, я оставался лежать и таким образом пережидал особенно сильную стрельбу. Потом я вскакивал и догонял своих.
Кое-как мы добрались до опушки леса, к первой линии русских траншей. Траншеи оказались пустыми. Солдаты бросились рыскать по окопам в надежде найти что-нибудь после русских. Никто, кроме нашего взводного, уже не стрелял.
Вдруг он выпрямился в судорожном напряжении и через мгновение замертво рухнул на землю. Рядом стоял другой австриец. Он склонился над убитым и взял себе его часы и деньги. - Это мой брат, - сказал он.
Мы продолжали наступать лесом. Вдруг я заметил, что исчез один мой товарищ. Вскоре впереди засветлел край леса. Русские обошли нас с флангов и вышли в тыл. Около меня осталось только трое солдат - остальные сбежали. Я видел, как русские продвигались между деревьями. Огонь усиливался.
Я хотел отрыть окопчик, но мешали корни деревьев. Поблизости я увидел небольшую ямку. Я сунул туда голову и плечи, а винтовку отложил в сторону, чтобы русские видели, что я не стреляю. Сосед справа палил как шальной, видимо от страха.
На мою голову сыпались комки глины, разбрызгиваемой пулями. Неописуемый ужас заставил меня подняться, чтобыбежать к своим, пока еще было не поздно. Я судорожно схватился за корни, чтобы перебороть это искушение. И в этот момент я услышал: - Бросай ранец!
Это говорил русский солдат. В ранце были банки с консервами, которые я собрал из брошенных рюкзаков. Я хотел было сказать, что голоден и хочу взять хоть немного с собой, но он слегка ткнул в меня острием штыка, и у меня сразу пропал аппетит. Так я попал в плен. Это было 21 октября 1914 года.
Мы вышли из лесу. На опушке находился окоп, в нем было полно русских солдат. Мне сразу стало весело, ведь в наших сводках все время говорилось, что Ивангород вот-вот падет, что русских осталось очень мало. На широкой дороге у леса я увидел длинную колонну военнопленных, пожалуй батальон или два. Там были и офицеры, даже один майор.
Тут мне пришла в голову мысль: а что, если Ивангород и в самом деле окружен и наши отобьют нас. А вдруг они решат, что мы дезертиры? За это расстреливали на месте. Вдоль дороги навстречу шел священник с длинной бородой, с волосами до плеч, с крестом на груди. Он громко нас укорял: - Зачем вы воевали? Почему не остались дома есть свой хлеб?!
Со станции, где находились штаб и склады боеприпасов, мы двинулись вдоль железной дороги в крепость Ивангород. До нее оставалось километров десять. В крепости у нас отобрали бритвы, ножи и все документы. После краткого допроса нас отправили на станцию и погрузили в вагоны. В каждом вагоне было сорок человек пленных и один охранник.
Нас повезли в Люблин. Пищу доставляли обычно в баках на десять человек. Когда еды не было, нам давали деньги. Вдали от фронта мы уже могли купить кое-какую еду. Наши конвойные не обращали на нас особого внимания, и мы могли свободно ходить на базар, а если кто-нибудь отставал, его сажали на пассажирский поезд, и он догонял эшелон. Но пленные старались не потерять свою теплушку, так как там они получали пищу.
Наконец наши эшелоны прибыли в Омск. Была дана команда выходить. Нас разделили. Немцев и венгров отправили дальше на восток, а славян, итальянцев и румын - назад в Тюмень.
В казармах в Тюмени мы пробыли до конца рождественских праздников, а потом нас развезли по деревням и разместили у крестьян. Там мы прожили до 1 августа 1915 года. За это время пленные имели возможность познакомиться с жизнью крестьян в сибирской деревне.
Больше всего нас удивило безразличие крестьян и даже сельской интеллигенции к судьбе монархии. Войну они не одобряли и открыто высказывались против нее. Какое им дело до Польши и Константинополя?
Четверо наших конвоиров были неграмотны, и я всегда читал им приказы, которые они получали от своего начальства, и писал за них рапорты. Государство выдавало нам по 25 копеек в день на питание. Две копейки исчезали в карманах у местного начальства, три - мы могли оставить себе, а двадцать - шли в уплату за питание и жилье.
Скоро этой жизни пришел конец. Нас перевели в другой уезд на полевые работы и распределили по хозяйствам солдаток. Жалованье нам платить перестали, так как у каждого была работа. Нескольких человек, в том числе и меня, не хотела брать ни одна солдатка, так как мы не были знакомы с сельскохозяйственными работами. Тогда волостной староста сказал нам: - Кормитесь, как хотите.
Четыре наших товарища-жестянщика стали промышлять своим старым ремеслом и жили неплохо. Один пошел работать на маслозавод, другой - к купцу. Я пошел в услужение к попу, у которого уже был один работник. В дни строгого поста в доме попа варилось и жарилось, как на рождественское пиршество. И он не скрывал этого от своих прихожан. А от них требовал, чтобы они посты соблюдали строго.
К концу мая 1916 года нас отправили в Одессу в добровольческие части. Стоял солнечный день, когда мы подъезжали к Одессе. Наши вагоны были украшены знаменами. На насыпи мы увидели нескольких сербов-добровольцев. Мы восторженно приветствовали их. Но, видно, рутина военной службы уже успела настолько высушить их энтузиазм, что они, не отозвавшись на приветствия, поспешили скрыться.
Так, попав в сербскую добровольческую армию, мы перестали быть пленными. Нам выдали легкую летнюю форму, и мы стали "добровольцами армии короля Петра", о которой писали, что там солдаты и офицеры - братья. Но мы скоро поняли, что все братство здесь сводилось лишь к обращению на "ты".
В России мужик тоже говорил барину "ты", а разве в этом заключается братство? Солдаты в сербской добровольческой армии были так же бесправны, как и в других армиях. В ней существовали даже телесные наказания.
Однажды утром, когда было еще темно, мы шли на стрельбище. Одного добровольца, больного куриной слепотой, товарищи вели под руки, так как он не видел дороги. Майор на стрельбище возмутился результатом его стрельбы и рассек солдату плеткой лицо.
Нас включили в боснийскую роту. Командир роты, босниец, возмущался, что мы не хотели говорить по-сербски. Он нам не нравился. Но еще меньше нравились ему мы - он хотел, чтобы в его роте были только боснийцы.
Вскоре из-за ревматизма меня перевели в так называемую "танго роту" для больных, где начальство смотрело на нас с презрением как на калек, однако гоняло не меньше, чем здоровых.
Однажды ночью в конце июня 1916 года, когда все спали, я со своим другом Соботиком выскочил в окно. Мы пошли на север в направлении к Киеву, где издавалась газета "Чехослован", обещавшая пленным, которые согласятся позднее служить в чехословацкой армии, работу на свободе и бравшая их на поруки.
Через несколько дней нас задержали два конных полицейских. Но мы не особенно волновались. Наш план состоял в том, чтобы убедить их, будто мы ушли из лагеря для военнопленных или отстали от эшелона. Тогда, может быть, мы и попадем в Киев, к чехословацким войскам.
Но нам не верили и говорили, что мы австрийские офицеры и пытаемся через Румынию пробраться в Австрию. Однако военный комендант в Балте нам поверил и только для очистки совести запросил Одессу. Поскольку мы назвались своими настоящими именами, все сразу же выяснилось.
Нас поместили в казарме, дали тюфяки и зачислили на военное довольствие. Здесь мы были не одиноки. Тут размещалась целая компания дезертиров, просрочивших отпуск или отставших от эшелонов. Мы только и делали, что читали газеты, курили махорку и рассказывали разные истории. Помню, был среди нас один украинец, веселый парень, он высмеивал все на свете: и сообщения штаба русского главного командования, и войну, и начальство.
До сих пор мы верили, что добраться до Киева будет легко. И вдруг все наши надежды рухнули. Вместе с русскими арестантами нас перевели в губернскую тюрьму. Кормили нас плохо, хуже, чем осужденных, так как считалось, что у недавно арестованных есть деньги и они могут купить себе еду. А те, у кого не было денег, могли умирать с голоду.
Потом нас вернули в Одессу и оправили на допрос.
- Мы хотим в Киев, в чешские войска, - говорили мы.
- А может, вы послужите королю Петру?.. - предлагали нам.
- Нет, мы хотим к чехам, - стояли мы на своем.
Нас послали на допрос к генералу, командиру дивизии.
- Принимали присягу? - спросил он.
- Нет! - соврали мы.
Если начальство этого не знает, то почему мы должны помнить? После этих неудачных допросов штаб сербских частей отказался от нас и отослал в местную комендатуру; там мы попали в один барак с австрийскими пленными, которые бежали с работы или из лагерей. Рядом в избе находились русские пленные, бежавшие из Австрии через Румынию. Начальство боялось направить их в части, так как там они могли взбудоражить солдат.
В барак явился поручик чехословацкой бригады Лях, он уговаривал нас вступать в чехословацкие легионы. Мы записались, не подумав при этом, что агенты по найму всегда сулят все возможное и невозможное. На поезде, под конвоем, нас отправили в Киев, где мы в казарме вместе с русскими солдатами ожидали распределения по военным частям.
Потом нас транспортом отправили в Житомир. По приезде выяснилось, что нас посылают не на фронт, а на работу в конфискованное немецкое имение в районе Чернихова, севернее Житомира, где находился этапный лагерь царского министерства сельского хозяйства для перегонки скота на фронт.
Начальники этапа были одеты в форму со знаками различия прапорщика. Им нравилось "служить родине" вдали от фронта, и они, как могли, набивали себе карманы. Овцы и крупный рогатый скот гибли сотнями, на фронт посылали обтянутые кожей скелеты: ведь у солдат было достаточно времени, чтобы обгладывать кости.
С туш павшего скота сдирали шкуру, а падаль на лошадях отвозили в поле, где на нее набрасывались сотни голодных собак и ворон. Нельзя было точно определить, чего сдавали больше для фронта: живого скота или шкур с падали.
В имении находилось на поправке около 160 армейских лошадей с жеребятами. Кроме меня, там работали шесть украинцев из Словакии, которые называли себя русинами. Они тоже были русофилами. Мы вместе читали газеты. Однажды один из них на вопрос, кто победит, ответил:
- Наши.
- А какие наши? - спросил я.
- Ну те, которые победят.
Недалеко от имения расположились чешские хмелеводческие колонии, целые деревни. На украинское население чехи поглядывали свысока, хотя сами отстали от своих соотечественников на много лет. Они ездили в допотопных экипажах, женщины одевались по модам пятидесятилетней давности. Чешские колонисты лояльно относились к царской России, и многие из них почитали царя Николая. Одновременно они почитали и Франца Иосифа.
В начале марта 1917 года я узнал от одного чеха, что царь свергнут и к власти пришло Временное правительство. На следующий день в ожидании газет на улицах столпилось все население городка. Цены на газеты подскочили с пятака до рубля. Бородатые торговцы и усатые ремесленники, читая газету, улыбались чему-то или молча почесывали затылки. Так прошла мимо нас Февральская революция.
И вот в этой тревожной обстановке, желая поскорее разобраться в происходящих событиях, мы вступили в армию, на этот раз действительно добровольно. Подготовку мы проходили в Бобруйске. Там в постоянных политических спорах чехи, словаки и венгры стали расходиться во взглядах на политику.
Здесь мы впервые узнали о том, кто такие большевики, и о существовании комитета большевистской партии. Однако связи с большевиками нам установить не удалось, так как вскоре нас послали на фронт.
После боев с немцами под Зборовом мы нашли 2-й чехословацкий полк в районе Полонное. Я был назначен в 10-ю роту. Вновь начались бесконечные учения. Чтобы избавиться от муштры, я перешел в формировавшийся в это время дивизионный обоз.
Однажды на нашей станции остановился эшелон, который шел в Житомир. Реяли красные знамена, звучали революционные песни, на платформах стояли орудия. Могучая волна энтузиазма захватила и меня. Я решил поехать вместе с революционным поездом в Житомир и побежал домой за вещами, а когда вернулся, эшелон уже ушел.
Между тем немцы, начали наступление на Украине. Они продвигались почти без сопротивления - старая русская армия развалилась. С нетерпением ждали мы газет и новостей из Киева. Однажды вечером, когда пришел поезд с газетами, мы узнали, что немецкие войска заняли Новоград-Волынский. Это известие ошеломило нас.
К счастью, через час протрубили тревогу, и это спасло нас от очередного дезертирства. Мы двинулись на Житомир, а оттуда отступили к Киеву. Немцы преследовали нас по пятам. Мы прошли через Киев по разрушенному Крещатику и переправились на другой берег Днепра.
В городе Прилуки нас посадили на другой поезд и сообщили, что отправляют на восток. Ходили слухи, будто нас повезут во Францию для продолжения войны против Германии, но солдаты протестовали - кому это нужно? Каждый был сыт войной по горло. До Тамбова наши эшелоны продвигались довольно быстро. В Козлове (ныне Мичуринск) мы простояли около трех недель.
Мы подолгу обсуждали сложившуюся обстановку. Воевать во Франции, куда нас гнало командование легионов, мало кому хотелось. А тут еще стали поговаривать, будто штаб легионов намерен со всеми войсками присоединиться к белым.
Давно, еще до армии, я часто думал о социальной революции. В роте я один покупал газету "Известия", и на меня поглядывали с подозрением. 1 мая 1918 года я без разрешения вскочил на санитарный поезд, проходивший через разъезд, где мы стояли, и уехал в Пензу на первомайские праздники. Там, на площади перед зданием губернского Совета, состоялся грандиозный митинг. Я зашел в комиссию по набору в Красную Армию, где встретил немало своих соотечественников.
Меня зачислили в чехословацкий революционный полк. Затем я поездом вернулся к своему эшелону за вещами. Эшелон уже отправлялся на Пензу. Там еще не знали о моем выходе из легионов, однако встретили меня крайне враждебно.
В Пензе я пошел в штаб эшелона и потребовал отчислить меня из легионов. Но командование меня обругало, заявив, что из легионов меня не отпустят. Тогда я ушел без разрешения." - из воспоминаний Я.Ганака который в 1914 году попал в русский плен а 1918 году вступил в Красную Армию и прослужил в ней до возвращения на родину в 1921 году.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]