Коварный Дагестан. 1827 год.
---
"Воспоминание о службе на Кавказе". "Москвитянин" 1851, № 4.
"Этот разбойник говорит, что сильная Акушинская земля их покорена не горстью пришедших к ним Русских, которых бы они могли закидать шапками, а каким-то непонятным страхом, обуявших храбрых их воинов, и что хотя недавно покорены они Русскими, но что они уже почитают унизительным для себя срамом носить иго их. Нет, не достанет у него терпения смотреть на все это хладнокровно и не отмстить кровью за неслыханную дерзость этих Русских."
"После блистательной победы на берегах реки Макаса, последствием коей было покорение самого сильнейшего во всем Дагестане и воинственного народа Акушинского, был я командирован, по должности моей офицера Генерального Штаба, для съемки дороги от главного города всей области Акуши до большого и многолюдного селения Мокагу и оттуда далее до селения Губдена, принадлежащего Шамхалу Тарковскому.
Там мне и предлежало присоединиться к отряду, находившемуся под личным начальством самого командира Кавказского Корпуса Генерала Ермолова, на возвратном пути отряда из Акуши на Кавказскую линию.
Конвой мой состоял из одного бывшего при мне казака, переводчика и проводника. - Правду сказать, проехать довольно большое расстояние по неизвестным местам, между диким, хищным народом, недавно только покорившимся не добровольно, а после упорного сопротивления, не совсем было безопасно с конвоем из трех человек, из числа которых мог я, со всею благонадежностью, положиться только на одного казака.
Но нечего было долго рассуждать, Алексей Петрович приказал, Алексей Петрович послал, и безотлагательное исполнение было всегдашним последствием его приказаний в Кавказском корпусе; я нисколько не задумался о том, что конвой мой состоит из трех человек, притом же мне было всего только 19 лет.
....Таким образом проехали мы по узкой улице шагом, мимо толпы, среди их стонов, плача и воплей, и следовали далее на довольно большое расстояние к площади; нас никто не останавливал и ни каких неприязненных действий, не было заметно.
Вот убедительное доказательство, - подумал я, - до какой степени одержанная нами победа и покорение главного их города распространили страх по всей области.
Однако ж жители, предупрежденные вероятно о нашем прибытии, собрались, с ног до головы вооруженные, на площади. Более тысячи человек нашел я на этой площади.
День был довольно холодный; на плечах у них, кроме обыкновенного Дагестанского одеяния, были накинуты овчинные шубы, очень похожие покроем своим на наши старинные медвежьи винчуры, с круглыми большими воротниками.
Эти шубы из овчин, иные как снег белые, другие как смоль черные, с длинною вершка в три или четыре шерстью, вьющеюся правильными косичками, накинутые на плеча вооруженных горцев, еще более выставляли их выразительные лица, и придавали им что-то зверское. Все смотрели на меня с удивлением и ожидали, как я имел все право предполагать, чтобы я объяснил им причину моего появления.
Надобно не робеть, а действовать, сообразно с обстоятельствами, подумал я, и сказал, через переводчика, стоявшим впереди прочих на дороге моей, чтоб они пропустили меня. Я въехал далее по площади, и остановившись посередине окружавшей меня толпы, приказал переводчику переводить мои слова:
"Главный наш Начальник - сказал я, - приняв присягу от всего Акушинского народа быть верноподданными Великого нашего Императора, прислал меня к вам не так, как бывшего вашего неприятеля, а как сотоварища и соотечественника одного Государства. Главный наш Начальник Генерал Ермолов уверен в том, что вы примете меня также дружелюбно, как и мы Русские готовы принять каждого из вас.
Генерал Ермолов (я нарочно повторял часто его фамилию, потому что она между Горскими народами была очень известна, и одно имя его приводило в страх каждого из них) поручил мне объявить вам, что до тех пор, пока вы не нарушите присяги и будете исполнять вполне обязанности верноподданных великого и могущественного нашего Императора, то он не только будет ограждать права ваши, но всеми силами будет содействовать к вашему благосостоянию.
А вы сами знаете, что Генерал Ермолов всегда в точности исполняет свои обещания. Сопротивление и непокорность ваша Русскому Государю до сего времени происходили от того, что вы не имели понятия о величии и могуществе великого нашего Императора.
На неизмеримом пространстве земли Русской более 60 миллионов разнородных народов благоденствуют под кротким, милостивым и милосердым Его скипетром. Он страшен только мятежникам и врагам своим".
Тут я остановился и приказал переводчику моему спросить у них, доходили ли к ним слухи о бывшем Императоре Наполеоне. Они отвечали, что слышали об нем.
"Следовательно вам должно быть также известно и то, - продолжал я, - что Наполеон, покорив почти все государства целой Европы, вторгнулся в Россию с армиею более полумиллиона, составленною из 20 разных народов.
Но какое было последствие дерзкого его покушения, поколебать могущественную, великую Россию: вся армия его была совершенно истреблена, сам Наполеон лишился престола, столица его, называемая Париж, была покорена и обязана сохранением своим единственно только великодушию нашего милосердого Императора.
Так Царь Русский карает своих врагов. Я желаю, чтоб рассказ мой, основанный на строжайшей истине о падении Наполеона и истреблении многочисленного его воинства, утверждал бы вашу преданность к России, и заставил бы каждого из вас точно также, как и всякого из нас, гордиться наименованием верноподданного могущественнейшего во всей вселенной Русского Императора."
Они слушали меня с безмолвным вниманием, и когда я, окончив импровизированную речь мою, сказал им о намерении моем ехать к вновь избранному ими Кадию, для объявления ему некоторых приказаний главного нашего начальника Генерала Ермолова, то они посторонились, очистили мою дорогу, и стоявшие впереди прочих сказали мне даже несколько приветствий.
Кадий, предупрежденный, как видно было, о намерении моем ехать к нему, вышел сам навстречу ко мне за ворота своего дома, поздравил меня с благополучным приездом, и держал стремя, когда я слезал с лошади. Потом повел в опрятную чистую кунатскую (гостиную) комнату, где в камине пылал огонь, очень приятный на то время.
Все оружие мое, по обычаям страны своей, принял он от меня, обтер его и повесил на деревянные гвозди на стене против меня, а сам тотчас вышел из комнаты, и через несколько минут опять возвратился, неся с большим трудом на руках своих огромного тучного барана, какого едва ли когда-либо сочные, питательные травы Кавказских гор откармливали.
Хозяин мой, по местным обычаям своим, спросил у меня, нравится ли мне этот баран, годится ли он для моего стола, и позволю ли я готовить из него обед для меня. Я поблагодарил его и извинялся в том, что наделал ему приездом моим так много хлопот и беспокойств. На комплименты мои и он отвечал мне, что ему не только нет никакого беспокойства, но что он за большую честь себе поставляет успокоить и угостить меня.
Вскоре накрыли салфетку на ковре и принесли огромный деревянный лоток с разными блюдами; представленные мне кушанья были не совсем вкусны для нашего брата Русского; один только шашлык понравился мне, и я ел его с большим аппетитом; это самое вкусное и роскошное кушанье для военного человека на Кавказе.
Между тем время шло, день склонялся к вечеру, ехать мне в дальнейший путь было невозможно. Я решился ночевать у Кадия и просил его сделать распоряжение о назначении мне двух или трех проводников, предупредив его, чтобы они были готовы утром как можно ранее, и вместе с тем объявил ему приказание Главнокомандующего, чтобы и он сам немедленно явился к нему.
Весь вечер беседовал я с моим хозяином; мы сидели вместе с ним у камина. Он был человек средних лет и от природы весьма умный и смышленый; с большим любопытством я расспрашивал у него, разумеется через переводчика, о всех подробностях, касающихся до его родины, о их правлении, нравах, обычаях, промышленности, земледелии и проч. и проч.
Все ответы его были вполне удовлетворительны; потом он сам обратился ко мне с своими расспросами; я рассказал ему о гигантской обширности и о постепенном распространении владения России, о множестве разнородных народов, повинующихся самодержавной власти великого и могущественного нашего Императора, о составе и многочисленности наших армий, о храбрости и геройском духе Русских воинов, изумляющих всю вселенную.
Я говорил с Азиатцем и признал нужным изъясняться с ним несколько кудрявыми и цветистыми словами; к довершению же представленной мною ему картины величия России, сказал я ему, что он сам должен согласиться в том, что все народонаселение Акушинской области есть горсть, а земля их точка, почти незаметная, в нашем государстве.
Кадий слушал меня со вниманием, и когда я окончил мой рассказ, задумался, снял свою шапку, и признался, что распространенные между ними слухи о России совершенно противоположны тому, что я говорил.
Нас уверили, сказал он, что Россия самое слабое и ничтожное государство; потом, помолчав еще недолго, спросил очень серьезно, смотревши мне прямо в глаза, точно ли говорил я ему всю правду, и не нарочно ли преувеличил, чтобы обольстить и обмануть его.
Я еще повторил, что все сказанное мною есть совершенная, строжайшая истина, а чтобы, как ему самому, так и всему их народу иметь настоящее понятие о величии и могуществе России, то советовал я ему испросить у главного начальника нашего позволение, послать избранных им самим доверенных людей осмотреть только самую малую часть России, то есть проехать из Акуши до Москвы и оттуда далее до Петербурга.
По возвращении их вы все уверитесь, что рассказанное мною совершенно справедливо, и подтверждение моих слов - прибавил я - убедить Акушинский народ как в величии и силе Русского Императора, также и в том, что мятежнические, злонамеренные внушения сопротивляться нам могут подвергнуть родину их неминуемой погибели.
Тем окончилась продолжительная наша беседа с Кадием; я бросился на приготовленный для меня мягкий пуховик, набитый овечьею шерстью, и вскоре, от утомления и душевного волнения в продолжении всего дня, крепко заснул; однако ж на самом рассвете встал и велел седлать коней наших.
Хозяин тотчас явился пожелать мне доброго утра, провожал за ворота дома своего, и несмотря на убеждения мои не беспокоиться и не церемониться со мною, сам подвел лошадь мою, и держал стремя, когда я садился.
Взглянув на назначенных мне проводников, ожидавших уже меня на конях своих, увидел я, что вместо двух, как я просил, их было шесть человек, вооруженных с ног до головы.
Один из них небольшого роста, плечистый, с безобразною, зверскою физиономиею закоренелого разбойника, поразил меня; я хотел от него избавиться, как от человека невольно вселяющего к себе отвращение, и обратился к Кадию, который в то время также садился на своего коня, чтобы ехать к нашему главному Начальнику.
Я сказал ему, что мне нужно всего только два проводника, и что остальных четырех прошу его отпустить домой; он отвечал мне, что шесть человек назначено им для почести моей, и что он с своей стороны также просит меня не нарушать их обычаев.
Очень не хотелось мне пускаться в путь по неизвестным местам, по горам и ущельям, в сопровождении шестерых новых приятелей, к которым я не мог иметь никакой доверенности; следовательно по числу их вдвое более против моего конвоя, предстояло мне находиться во время пути в некоторой весьма неприятной от них зависимости.
Но Кадий настоятельно убеждал взять с собою всех назначенных им для меня проводников, и я, не желая показать моей к нему недоверчивости и подозрения, простился с ним, толкнул ногами быстрого коня своего, в помчался вдоль улицы, ведущей к выезду из селения.
Проехав несколько верст, продолжая мою съемку, услышал я сзади себя весьма громкий и жаркий разговор; обратясь назад и увидев отвратительного моего проводника, говорящего с каким-то исступлением с переводчиком я тотчас подъехал к ним, и бросил грозный, выразительный взгляд на проводника; он умолкнул и потупил глаза.
Переводчик, по сделанному ему мною знаку, приблизился ко мне; мы поехали с ним вперед, и на вопрос мой, о чем с таким жаром говорил ему отвратительный наш проводник, отвечал мне с видимым на лице беспокойством, что он почитает и его и всех его товарищей людьми опасными, замышляющими погубить нас.
Я не слишком поверил заключению его, и приказал рассказать мне от слова и до слова разговор их. "Этот разбойник говорит, что сильная Акушинская земля их покорена не горстью пришедших к ним Русских, которых бы они могли закидать шапками, а каким-то непонятным страхом, обуявших храбрых их воинов, и что хотя недавно покорены они Русскими, но что они уже почитают унизительным для себя срамом носить иго их.
Стоит только одному из нас, - продолжал он, - подать первый пример, и весь народ с благодарностью последует за ним, опять оживится бодрость их духа, и Русским уже никогда не удастся победить и вновь их покорить; а каково мне, - прибавил он, - смотреть на эти места, где я убил одиннадцать человек, а теперь только трое Русских едут здесь, как властелины, и я нахожусь в числе их служителей.
Потом, постепенно горячась, сказал он: нет, не достанет у меня терпения смотреть на все это хладнокровно и не отмстить кровью за неслыханную дерзость этих Русских."
Переводчик окончил рассказ свой убеждением, чтобы нам, воспользовавшись силою и быстротою коней наших, тотчас ускакать от них. Стыдясь даже и одной мысли, сообщенной мне переводчиком, чтоб скрыться бегством, я грозно посмотрел на него, и, подозвав к себе казака, сказал ему и переводчику, чтоб они смотрели на меня и делали бы тоже, что и я.
С этим словом бросился я с быстротою молнии прямо на дерзкого разбойника, и прежде чем он успел очнуться от внезапного нападения моего, я успел сорвать с него ружье, пистолет и выхватить кинжал.
Казак и переводчик последовали моему примеру, и они стремглав бросились на двух проводников и успели также их обезоружить; остальные трое, ошеломленные быстрыми и внезапными действиями нашими, и увидев притом, что бой становится уже для них неровен, повиновались приказанию моему, беспрекословно отдали свое оружие; пистолеты и кинжалы надели мы на себя, а ружья приказал я привязать к нашим седлам.
Но заметив в это время, что тот же злодей, которого я сам так внезапно обезоружил, смотрел на меня с бешенством и яростно в глазах, и что-то ворчал про себя, я вновь бросился на него и дал ему такой удачный толчок, что он упал с лошади своей.
Шапка свалилась с него и открыла бритый его череп, искаженный пятью глубокими сабельными ударами, и иные из них были глубже пальца. Нельзя постигнуть, как мог этот человек после таких ужасных ран остаться живым, и еще притом сохранить умственные силы.
Всем обезоруженным проводникам велел я ехать впереди, чтобы нам удобнее было наблюдать за действиями и движениями их и через переводчика предупредил, что всякий из числа их, кто осмелится съехать с дороги, или покусится на побег, будет тотчас застрелен.
Вместе с тем приказал я переводчику растолковать им, что сам Кадий их и вообще все старшины народа вполне уже убеждены в том, что бороться и противиться Русским решительно невозможно, что им, как подданным Великого нашего Государя должно наперед знать, что законы Его преследуют и строго наказывают за мятеж, разбой и грабежи.
За сим отправились мы в дальнейший путь, идущий по узким тропинкам через вершины и места каменистые, покрытые лесом; я продолжал мою съемку, и наконец, без дальнейших приключений, доехал до места моего назначения, селения Губдена, владения Шахмала Тарковского.
Тут, в ожидании прибытия Главнокомандующего, приказал я сельскому старшине взять и содержать разбойника под строжайшим караулом, остальных пятерых проводников велел отпустить домой и отдать им их оружие. Но они со слезами убеждали простить и помиловать сотоварища.
Приняв в соображение, что самому главному Начальнику верно неприятно будет подвергать наказанию жителя только недавно покорившейся области, я решился склониться на убеждения проводников, и велел позвать к себе содержавшегося под караулом разбойника.
"Товарищи твои со слезами просят меня о прощении и помиловании твоем - сказал я ему, - но признайся чистосердечно: ты сам простил бы меня, ежели я сделал бы такой же поступок и находился в твоих руках?"
"Я видел смерть уже несколько раз висящую над моей головой и давно к ней приготовился, - отвечал он спокойным голосом - что прикажет Генерал Ермолов, так тому и быть, я предаю судьбу мою его воле."
"Тебя и потому нельзя отпустить - продолжал я, - что по возвращении на родину свою ты опять начнешь распространять нелепые слухи, возбуждать к мятежу, непокорности и по прежнему примешься за разбой и грабительство"
"Нет, вот это уж никогда не будет - отвечал он тем же спокойным голосом. - Ты ошибаешься; напротив того, великодушное помилование заставит меня, клянусь в том Магометом, быть самым покорным, верным, преданным власти Великого вашего Государя, которому мы теперь все покорились."
"Ежели так, Бог да простит твое согрешение, но Он же и сильно накажет тебя, ежели ты нарушишь клятву, данную тобою именем твоего пророка. Прощайте, ступайте на родину вашу с миром - прибавил я, обращаясь к нему и к прочим проводникам, живите покойно и знайте, что счастье и благоденствие каждого из вас лично и всего вашего народа зависит от покорности сильному и могущественному Великому нашему Императору."
"Этот разбойник говорит, что сильная Акушинская земля их покорена не горстью пришедших к ним Русских, которых бы они могли закидать шапками, а каким-то непонятным страхом, обуявших храбрых их воинов, и что хотя недавно покорены они Русскими, но что они уже почитают унизительным для себя срамом носить иго их. Нет, не достанет у него терпения смотреть на все это хладнокровно и не отмстить кровью за неслыханную дерзость этих Русских."
"После блистательной победы на берегах реки Макаса, последствием коей было покорение самого сильнейшего во всем Дагестане и воинственного народа Акушинского, был я командирован, по должности моей офицера Генерального Штаба, для съемки дороги от главного города всей области Акуши до большого и многолюдного селения Мокагу и оттуда далее до селения Губдена, принадлежащего Шамхалу Тарковскому.
Там мне и предлежало присоединиться к отряду, находившемуся под личным начальством самого командира Кавказского Корпуса Генерала Ермолова, на возвратном пути отряда из Акуши на Кавказскую линию.
Конвой мой состоял из одного бывшего при мне казака, переводчика и проводника. - Правду сказать, проехать довольно большое расстояние по неизвестным местам, между диким, хищным народом, недавно только покорившимся не добровольно, а после упорного сопротивления, не совсем было безопасно с конвоем из трех человек, из числа которых мог я, со всею благонадежностью, положиться только на одного казака.
Но нечего было долго рассуждать, Алексей Петрович приказал, Алексей Петрович послал, и безотлагательное исполнение было всегдашним последствием его приказаний в Кавказском корпусе; я нисколько не задумался о том, что конвой мой состоит из трех человек, притом же мне было всего только 19 лет.
....Таким образом проехали мы по узкой улице шагом, мимо толпы, среди их стонов, плача и воплей, и следовали далее на довольно большое расстояние к площади; нас никто не останавливал и ни каких неприязненных действий, не было заметно.
Вот убедительное доказательство, - подумал я, - до какой степени одержанная нами победа и покорение главного их города распространили страх по всей области.
Однако ж жители, предупрежденные вероятно о нашем прибытии, собрались, с ног до головы вооруженные, на площади. Более тысячи человек нашел я на этой площади.
День был довольно холодный; на плечах у них, кроме обыкновенного Дагестанского одеяния, были накинуты овчинные шубы, очень похожие покроем своим на наши старинные медвежьи винчуры, с круглыми большими воротниками.
Эти шубы из овчин, иные как снег белые, другие как смоль черные, с длинною вершка в три или четыре шерстью, вьющеюся правильными косичками, накинутые на плеча вооруженных горцев, еще более выставляли их выразительные лица, и придавали им что-то зверское. Все смотрели на меня с удивлением и ожидали, как я имел все право предполагать, чтобы я объяснил им причину моего появления.
Надобно не робеть, а действовать, сообразно с обстоятельствами, подумал я, и сказал, через переводчика, стоявшим впереди прочих на дороге моей, чтоб они пропустили меня. Я въехал далее по площади, и остановившись посередине окружавшей меня толпы, приказал переводчику переводить мои слова:
"Главный наш Начальник - сказал я, - приняв присягу от всего Акушинского народа быть верноподданными Великого нашего Императора, прислал меня к вам не так, как бывшего вашего неприятеля, а как сотоварища и соотечественника одного Государства. Главный наш Начальник Генерал Ермолов уверен в том, что вы примете меня также дружелюбно, как и мы Русские готовы принять каждого из вас.
Генерал Ермолов (я нарочно повторял часто его фамилию, потому что она между Горскими народами была очень известна, и одно имя его приводило в страх каждого из них) поручил мне объявить вам, что до тех пор, пока вы не нарушите присяги и будете исполнять вполне обязанности верноподданных великого и могущественного нашего Императора, то он не только будет ограждать права ваши, но всеми силами будет содействовать к вашему благосостоянию.
А вы сами знаете, что Генерал Ермолов всегда в точности исполняет свои обещания. Сопротивление и непокорность ваша Русскому Государю до сего времени происходили от того, что вы не имели понятия о величии и могуществе великого нашего Императора.
На неизмеримом пространстве земли Русской более 60 миллионов разнородных народов благоденствуют под кротким, милостивым и милосердым Его скипетром. Он страшен только мятежникам и врагам своим".
Тут я остановился и приказал переводчику моему спросить у них, доходили ли к ним слухи о бывшем Императоре Наполеоне. Они отвечали, что слышали об нем.
"Следовательно вам должно быть также известно и то, - продолжал я, - что Наполеон, покорив почти все государства целой Европы, вторгнулся в Россию с армиею более полумиллиона, составленною из 20 разных народов.
Но какое было последствие дерзкого его покушения, поколебать могущественную, великую Россию: вся армия его была совершенно истреблена, сам Наполеон лишился престола, столица его, называемая Париж, была покорена и обязана сохранением своим единственно только великодушию нашего милосердого Императора.
Так Царь Русский карает своих врагов. Я желаю, чтоб рассказ мой, основанный на строжайшей истине о падении Наполеона и истреблении многочисленного его воинства, утверждал бы вашу преданность к России, и заставил бы каждого из вас точно также, как и всякого из нас, гордиться наименованием верноподданного могущественнейшего во всей вселенной Русского Императора."
Они слушали меня с безмолвным вниманием, и когда я, окончив импровизированную речь мою, сказал им о намерении моем ехать к вновь избранному ими Кадию, для объявления ему некоторых приказаний главного нашего начальника Генерала Ермолова, то они посторонились, очистили мою дорогу, и стоявшие впереди прочих сказали мне даже несколько приветствий.
Кадий, предупрежденный, как видно было, о намерении моем ехать к нему, вышел сам навстречу ко мне за ворота своего дома, поздравил меня с благополучным приездом, и держал стремя, когда я слезал с лошади. Потом повел в опрятную чистую кунатскую (гостиную) комнату, где в камине пылал огонь, очень приятный на то время.
Все оружие мое, по обычаям страны своей, принял он от меня, обтер его и повесил на деревянные гвозди на стене против меня, а сам тотчас вышел из комнаты, и через несколько минут опять возвратился, неся с большим трудом на руках своих огромного тучного барана, какого едва ли когда-либо сочные, питательные травы Кавказских гор откармливали.
Хозяин мой, по местным обычаям своим, спросил у меня, нравится ли мне этот баран, годится ли он для моего стола, и позволю ли я готовить из него обед для меня. Я поблагодарил его и извинялся в том, что наделал ему приездом моим так много хлопот и беспокойств. На комплименты мои и он отвечал мне, что ему не только нет никакого беспокойства, но что он за большую честь себе поставляет успокоить и угостить меня.
Вскоре накрыли салфетку на ковре и принесли огромный деревянный лоток с разными блюдами; представленные мне кушанья были не совсем вкусны для нашего брата Русского; один только шашлык понравился мне, и я ел его с большим аппетитом; это самое вкусное и роскошное кушанье для военного человека на Кавказе.
Между тем время шло, день склонялся к вечеру, ехать мне в дальнейший путь было невозможно. Я решился ночевать у Кадия и просил его сделать распоряжение о назначении мне двух или трех проводников, предупредив его, чтобы они были готовы утром как можно ранее, и вместе с тем объявил ему приказание Главнокомандующего, чтобы и он сам немедленно явился к нему.
Весь вечер беседовал я с моим хозяином; мы сидели вместе с ним у камина. Он был человек средних лет и от природы весьма умный и смышленый; с большим любопытством я расспрашивал у него, разумеется через переводчика, о всех подробностях, касающихся до его родины, о их правлении, нравах, обычаях, промышленности, земледелии и проч. и проч.
Все ответы его были вполне удовлетворительны; потом он сам обратился ко мне с своими расспросами; я рассказал ему о гигантской обширности и о постепенном распространении владения России, о множестве разнородных народов, повинующихся самодержавной власти великого и могущественного нашего Императора, о составе и многочисленности наших армий, о храбрости и геройском духе Русских воинов, изумляющих всю вселенную.
Я говорил с Азиатцем и признал нужным изъясняться с ним несколько кудрявыми и цветистыми словами; к довершению же представленной мною ему картины величия России, сказал я ему, что он сам должен согласиться в том, что все народонаселение Акушинской области есть горсть, а земля их точка, почти незаметная, в нашем государстве.
Кадий слушал меня со вниманием, и когда я окончил мой рассказ, задумался, снял свою шапку, и признался, что распространенные между ними слухи о России совершенно противоположны тому, что я говорил.
Нас уверили, сказал он, что Россия самое слабое и ничтожное государство; потом, помолчав еще недолго, спросил очень серьезно, смотревши мне прямо в глаза, точно ли говорил я ему всю правду, и не нарочно ли преувеличил, чтобы обольстить и обмануть его.
Я еще повторил, что все сказанное мною есть совершенная, строжайшая истина, а чтобы, как ему самому, так и всему их народу иметь настоящее понятие о величии и могуществе России, то советовал я ему испросить у главного начальника нашего позволение, послать избранных им самим доверенных людей осмотреть только самую малую часть России, то есть проехать из Акуши до Москвы и оттуда далее до Петербурга.
По возвращении их вы все уверитесь, что рассказанное мною совершенно справедливо, и подтверждение моих слов - прибавил я - убедить Акушинский народ как в величии и силе Русского Императора, также и в том, что мятежнические, злонамеренные внушения сопротивляться нам могут подвергнуть родину их неминуемой погибели.
Тем окончилась продолжительная наша беседа с Кадием; я бросился на приготовленный для меня мягкий пуховик, набитый овечьею шерстью, и вскоре, от утомления и душевного волнения в продолжении всего дня, крепко заснул; однако ж на самом рассвете встал и велел седлать коней наших.
Хозяин тотчас явился пожелать мне доброго утра, провожал за ворота дома своего, и несмотря на убеждения мои не беспокоиться и не церемониться со мною, сам подвел лошадь мою, и держал стремя, когда я садился.
Взглянув на назначенных мне проводников, ожидавших уже меня на конях своих, увидел я, что вместо двух, как я просил, их было шесть человек, вооруженных с ног до головы.
Один из них небольшого роста, плечистый, с безобразною, зверскою физиономиею закоренелого разбойника, поразил меня; я хотел от него избавиться, как от человека невольно вселяющего к себе отвращение, и обратился к Кадию, который в то время также садился на своего коня, чтобы ехать к нашему главному Начальнику.
Я сказал ему, что мне нужно всего только два проводника, и что остальных четырех прошу его отпустить домой; он отвечал мне, что шесть человек назначено им для почести моей, и что он с своей стороны также просит меня не нарушать их обычаев.
Очень не хотелось мне пускаться в путь по неизвестным местам, по горам и ущельям, в сопровождении шестерых новых приятелей, к которым я не мог иметь никакой доверенности; следовательно по числу их вдвое более против моего конвоя, предстояло мне находиться во время пути в некоторой весьма неприятной от них зависимости.
Но Кадий настоятельно убеждал взять с собою всех назначенных им для меня проводников, и я, не желая показать моей к нему недоверчивости и подозрения, простился с ним, толкнул ногами быстрого коня своего, в помчался вдоль улицы, ведущей к выезду из селения.
Проехав несколько верст, продолжая мою съемку, услышал я сзади себя весьма громкий и жаркий разговор; обратясь назад и увидев отвратительного моего проводника, говорящего с каким-то исступлением с переводчиком я тотчас подъехал к ним, и бросил грозный, выразительный взгляд на проводника; он умолкнул и потупил глаза.
Переводчик, по сделанному ему мною знаку, приблизился ко мне; мы поехали с ним вперед, и на вопрос мой, о чем с таким жаром говорил ему отвратительный наш проводник, отвечал мне с видимым на лице беспокойством, что он почитает и его и всех его товарищей людьми опасными, замышляющими погубить нас.
Я не слишком поверил заключению его, и приказал рассказать мне от слова и до слова разговор их. "Этот разбойник говорит, что сильная Акушинская земля их покорена не горстью пришедших к ним Русских, которых бы они могли закидать шапками, а каким-то непонятным страхом, обуявших храбрых их воинов, и что хотя недавно покорены они Русскими, но что они уже почитают унизительным для себя срамом носить иго их.
Стоит только одному из нас, - продолжал он, - подать первый пример, и весь народ с благодарностью последует за ним, опять оживится бодрость их духа, и Русским уже никогда не удастся победить и вновь их покорить; а каково мне, - прибавил он, - смотреть на эти места, где я убил одиннадцать человек, а теперь только трое Русских едут здесь, как властелины, и я нахожусь в числе их служителей.
Потом, постепенно горячась, сказал он: нет, не достанет у меня терпения смотреть на все это хладнокровно и не отмстить кровью за неслыханную дерзость этих Русских."
Переводчик окончил рассказ свой убеждением, чтобы нам, воспользовавшись силою и быстротою коней наших, тотчас ускакать от них. Стыдясь даже и одной мысли, сообщенной мне переводчиком, чтоб скрыться бегством, я грозно посмотрел на него, и, подозвав к себе казака, сказал ему и переводчику, чтоб они смотрели на меня и делали бы тоже, что и я.
С этим словом бросился я с быстротою молнии прямо на дерзкого разбойника, и прежде чем он успел очнуться от внезапного нападения моего, я успел сорвать с него ружье, пистолет и выхватить кинжал.
Казак и переводчик последовали моему примеру, и они стремглав бросились на двух проводников и успели также их обезоружить; остальные трое, ошеломленные быстрыми и внезапными действиями нашими, и увидев притом, что бой становится уже для них неровен, повиновались приказанию моему, беспрекословно отдали свое оружие; пистолеты и кинжалы надели мы на себя, а ружья приказал я привязать к нашим седлам.
Но заметив в это время, что тот же злодей, которого я сам так внезапно обезоружил, смотрел на меня с бешенством и яростно в глазах, и что-то ворчал про себя, я вновь бросился на него и дал ему такой удачный толчок, что он упал с лошади своей.
Шапка свалилась с него и открыла бритый его череп, искаженный пятью глубокими сабельными ударами, и иные из них были глубже пальца. Нельзя постигнуть, как мог этот человек после таких ужасных ран остаться живым, и еще притом сохранить умственные силы.
Всем обезоруженным проводникам велел я ехать впереди, чтобы нам удобнее было наблюдать за действиями и движениями их и через переводчика предупредил, что всякий из числа их, кто осмелится съехать с дороги, или покусится на побег, будет тотчас застрелен.
Вместе с тем приказал я переводчику растолковать им, что сам Кадий их и вообще все старшины народа вполне уже убеждены в том, что бороться и противиться Русским решительно невозможно, что им, как подданным Великого нашего Государя должно наперед знать, что законы Его преследуют и строго наказывают за мятеж, разбой и грабежи.
За сим отправились мы в дальнейший путь, идущий по узким тропинкам через вершины и места каменистые, покрытые лесом; я продолжал мою съемку, и наконец, без дальнейших приключений, доехал до места моего назначения, селения Губдена, владения Шахмала Тарковского.
Тут, в ожидании прибытия Главнокомандующего, приказал я сельскому старшине взять и содержать разбойника под строжайшим караулом, остальных пятерых проводников велел отпустить домой и отдать им их оружие. Но они со слезами убеждали простить и помиловать сотоварища.
Приняв в соображение, что самому главному Начальнику верно неприятно будет подвергать наказанию жителя только недавно покорившейся области, я решился склониться на убеждения проводников, и велел позвать к себе содержавшегося под караулом разбойника.
"Товарищи твои со слезами просят меня о прощении и помиловании твоем - сказал я ему, - но признайся чистосердечно: ты сам простил бы меня, ежели я сделал бы такой же поступок и находился в твоих руках?"
"Я видел смерть уже несколько раз висящую над моей головой и давно к ней приготовился, - отвечал он спокойным голосом - что прикажет Генерал Ермолов, так тому и быть, я предаю судьбу мою его воле."
"Тебя и потому нельзя отпустить - продолжал я, - что по возвращении на родину свою ты опять начнешь распространять нелепые слухи, возбуждать к мятежу, непокорности и по прежнему примешься за разбой и грабительство"
"Нет, вот это уж никогда не будет - отвечал он тем же спокойным голосом. - Ты ошибаешься; напротив того, великодушное помилование заставит меня, клянусь в том Магометом, быть самым покорным, верным, преданным власти Великого вашего Государя, которому мы теперь все покорились."
"Ежели так, Бог да простит твое согрешение, но Он же и сильно накажет тебя, ежели ты нарушишь клятву, данную тобою именем твоего пророка. Прощайте, ступайте на родину вашу с миром - прибавил я, обращаясь к нему и к прочим проводникам, живите покойно и знайте, что счастье и благоденствие каждого из вас лично и всего вашего народа зависит от покорности сильному и могущественному Великому нашему Императору."
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]