Как шустрый подпоручик избежал революционной законности.
---
"Представьте себе огромную железную клетку, наполненную мышами, ленивыми и сонными, которые ждут терпеливо и довольно спокойно, когда просунутся в клетку корявые пальцы и выбросят их наружу, откуда доносится спокойное мяуканье кошки, - и вы получите довольно точное изображение того оригинального учреждения, в котором я пробыл около восьмидесяти дней, - с той незначительной разницей, что вместо мышей здесь были люди с мученическими, но покойными глазами, обреченные на более изощренную, хотя и скорую отправку на тот свет.
Называлось это учреждение Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем и пр. и пр. Большинство заключенных клетки составляли так называемые "контрреволюционеры". В числе отъявленных "контрреволюционеров" находился и я, Дмитрий Алексеевич Сидоров, злосчастный 23–летний подпоручик , с еще неустановившимся мировоззрением, но с одним горячим желанием - спасти бездарную Россию.
Все преступление подпоручика заключалось в найденной при обыске у профессора Иловайского, 80–летнего старца, его визитной карточки, и в участии в Корниловской Московской "Военной лиге".
Со мной разделяли компанию профессор Алексей Иванович Соболевский, старик Нейдгардт и приват–доцент Назаревский. Все мы сидели покорно на нарах. Розовенький старичок профессор рассказывал, как арестовали его друга профессора Дмитрия Ивановича Иловайского.
"Приезжают, конечно, матросы.
- Ты профессор Иловайский?
Профессор встает: худенькая фигура, сам лысый. Матросы улыбаются:
- Сколько лет?
- Восемьдесят.
- Давай вина! Телефон есть? Мы арестовать профессора не можем, он очень жидкий, не довезем.
Разыскав вино, власти удаляются. Профессор стал читать, я спать. И снова стук в дверь. Входят люди, перепоясанные пулеметными лентами. "Вставай!" Оказывается, матросы за неисполнение приказа уже арестованы сами. Теперь приехали латыши. Этим все равно. Латыши нас арестовали и привели в камеру, когда тусклый рассвет уже начинал бросать слабые солнечные лучи на решетки.
Рядом с нами на нарах раздавался женский хохот, стояла ругань: здесь же в камере оказались бандиты знаменитой шайки Адамского, проститутки, сутенеры, здесь же был человек–вампир, несомненно ненормальный субъект, убивший трех женщин и перекусивший им потом глотки, взломщик Зезюка... У окна сонные, равнодушные, с розовыми лицами - латыши.
Режим царил суровый. В дверях был поставлен пулемет, предупредительно направленный на нас. Латыши были всюду. Они не отставали от нас даже в туалете.
- Думал ли я, - говорил, улыбаясь, приват–доцент Назаревский, - что доживу до такого почета, когда даже до известного места меня будут сопровождать два красногвардейца?"
Революционное правосудие совершалось очень медленно. Я думаю, что виною этой медлительности была, пожалуй, не техническая неподготовленность чрезвычайки, а совсем другое.
Здесь, за столами следователей рядом с полуграмотным Петерсом, у которого на папках красовались надписи "входячие" и "выходячие", сидели интеллигенты Роттенберг (окончивший университет рижский еврей), Кикодзе (бывший офицер, студент), Гальперштейн (студент), Вергилесов (бывший ночной выпускающий газету) и др. - все неглупые люди.
- Не торопитесь, не торопитесь, - говорил он при мне следователям, - может, всплывут еще какие нибудь маленькие подробности. Сам Дзержинский был молчалив и несловоохотлив. Высокий, худой, с серыми бегающими глазами мышиного цвета. Отвечал односложно и кратко.
На вопрос Щегловитого, за что его будут судить, он отвечал: "За то, что вы были царским министром". Правому эсеру Дистлеру на такой же вопрос он бросил: "Достаточно уж одного того, что вы эсер".
Подписывал он приговоры десятки в день, между стаканами чаю, всегда угрюмо хмурясь, сопя носом и озираясь по сторонам. Говорили многие, что он был сумасшедший. Не знаю, верно ли это, но, во всяком случае, был он садистом, самой заурядной личностью, озлобленной от десятилетнего "сидения" за решеткой при Николае II.
Важнейших "преступников" он допрашивал лично. Подпоручика Романовича, находящегося сейчас в Сибирском стрелковом батальоне Южной армии, он допрашивал так: водил заряженным маузерам около головы, стрелял мимо него...
Особенным зверством, кроме Дзержинского, отличался следователь Роттенберг. "Недурен" был заведующий 2–м контрреволюционным отделом Лацис: в подтяжках поверх голубой рубахи, задравши ноги к потолку, он лежал на кровати. Приходили просительницы, большей частью дамы или старики, ибо мужчине ходить сюда опасно: княгини Гагарины, Оболенские, баронессы...
- Расстрелян, - холодно говорил он, ничего не слушая.
- Да нет же, я видела его сейчас, - рыдала женщина.
- Ну будет расстрелян...
Этот же Лацис поместил в "Известиях Совета рабочих депутатов" свою статью "Законы гражданской войны", в которой доказывал, что раненых нужно добивать, ибо "таковы законы не империалистической войны". Я знал хорошо, что представляли собой Лацис, Дзержинский и Роттенберг, и пощады не ждал. Доцента Назаревского уже допросили. Удостоился и я такой чести.
- Вы Сидоров? - Да.
- Бывший офицер? - Да.
Следователь Кикодзе сделал официальное холодное лицо. (Было Кикодзе лет девятнадцать и, видимо, работа следователя ужасно его занимала.)
- Вы скрываете от рабоче–крестьянской власти организацию контрреволюционного заговора?
- Ей–богу же нет.
Смотрел я в окно и думал, что все уже решено - достаточно тою, что я бывший офицер, вполне достаточно для их "революционных величеств" Откуда-то из коридора доносился хриплый голос Дзержинского: "Расстрелять! Расстрелять! Чтоб спокойно можно было ложиться спать".
Но меня не расстреляли. - В тюрьму, - лаконически приказал "товарищ" следователь. И вот я сижу в Бутырской тюрьме. Против нашей камеры одиночный корпус. Сквозь железо решеток желтые лица... Хвостов, Щегловитов, Иловайский, Соболевский, Белецкий, студенты, священники, офицеры и опять офицеры. Все больные лица. Князь Гагарин с сыном, фон Мекк, Кологривов... Вот где ты, русская аристократия!
Я уже приготовил чистую рубашку, как неожиданно получил в посылке записку, радостно взволновавшую меня. Дело в том что у меня была кое-какая "протекция". У члена ЦИК доктора Семашко был секретарь, мой гимназический товарищ, некто Щепотьев.
В ЦИК заседал мой бывший курсовой офицер подпоручик Александровского училища Владимирский (личность темная и карьерист первостепеннейший), между прочим, 1 марта кричавший: "В присяге есть святые слова и вычеркнуть их нельзя", а затем, конечно, ловко перекочевавший туда, где и платят и кормят, сперва записавшись в эсеры, затем при расколе партии в октябре - в левые эсеры, затем, после мятежа левых эсеров, - конечно в коммунисты.
Кроме того, имелся еще Бердников, левый эсер, - ни более ни менее как член Верховного революционного трибунала, с которым я познакомился в эпоху моего увлечения идеей левоэсерства и сопротивления немцам. Все эти четверо стали хлопотать о моей шкуре. В результате щелкнул замок: "Вы свободны".
Я помню тупое, недоумевающее лицо стража. "Свободны..." Помню дом, слезы матери, ее рассказы о тех унижениях, которые она перенесла в передних "передовых людей" революции, помню спокойно–радостную улыбку отца. "Смотрю на Митю и не верю, что это он", - говорил отец растроганным голосом.
Вечером я побежал благодарить товарища Бердникова. Член трибунала принял меня милостиво на лестнице. Его иудейская физиономии была непроницаемо горда. - Товарищ Лацис был немного пьян, - сказал он, выразительно щелкнув по воротнику, - поэтому и удалось так скоро. Ну, теперь вы в безопасности. Прощайте!
- "Рассказ спасшегося от расстрела подпоручика Д. А. Сидорова". В примечании указано, что этот документ в печатной форме был передан Антонине Георгиевне Сидоровой протоиереем Владимиром Неклюдовым. После кончины Антонины Сидоровой он попал к родной сестре автора, поэтессе Зинаиде Ковалевской, которая и решила его опубликовать.
Называлось это учреждение Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем и пр. и пр. Большинство заключенных клетки составляли так называемые "контрреволюционеры". В числе отъявленных "контрреволюционеров" находился и я, Дмитрий Алексеевич Сидоров, злосчастный 23–летний подпоручик , с еще неустановившимся мировоззрением, но с одним горячим желанием - спасти бездарную Россию.
Все преступление подпоручика заключалось в найденной при обыске у профессора Иловайского, 80–летнего старца, его визитной карточки, и в участии в Корниловской Московской "Военной лиге".
Со мной разделяли компанию профессор Алексей Иванович Соболевский, старик Нейдгардт и приват–доцент Назаревский. Все мы сидели покорно на нарах. Розовенький старичок профессор рассказывал, как арестовали его друга профессора Дмитрия Ивановича Иловайского.
"Приезжают, конечно, матросы.
- Ты профессор Иловайский?
Профессор встает: худенькая фигура, сам лысый. Матросы улыбаются:
- Сколько лет?
- Восемьдесят.
- Давай вина! Телефон есть? Мы арестовать профессора не можем, он очень жидкий, не довезем.
Разыскав вино, власти удаляются. Профессор стал читать, я спать. И снова стук в дверь. Входят люди, перепоясанные пулеметными лентами. "Вставай!" Оказывается, матросы за неисполнение приказа уже арестованы сами. Теперь приехали латыши. Этим все равно. Латыши нас арестовали и привели в камеру, когда тусклый рассвет уже начинал бросать слабые солнечные лучи на решетки.
Рядом с нами на нарах раздавался женский хохот, стояла ругань: здесь же в камере оказались бандиты знаменитой шайки Адамского, проститутки, сутенеры, здесь же был человек–вампир, несомненно ненормальный субъект, убивший трех женщин и перекусивший им потом глотки, взломщик Зезюка... У окна сонные, равнодушные, с розовыми лицами - латыши.
Режим царил суровый. В дверях был поставлен пулемет, предупредительно направленный на нас. Латыши были всюду. Они не отставали от нас даже в туалете.
- Думал ли я, - говорил, улыбаясь, приват–доцент Назаревский, - что доживу до такого почета, когда даже до известного места меня будут сопровождать два красногвардейца?"
Революционное правосудие совершалось очень медленно. Я думаю, что виною этой медлительности была, пожалуй, не техническая неподготовленность чрезвычайки, а совсем другое.
Здесь, за столами следователей рядом с полуграмотным Петерсом, у которого на папках красовались надписи "входячие" и "выходячие", сидели интеллигенты Роттенберг (окончивший университет рижский еврей), Кикодзе (бывший офицер, студент), Гальперштейн (студент), Вергилесов (бывший ночной выпускающий газету) и др. - все неглупые люди.
- Не торопитесь, не торопитесь, - говорил он при мне следователям, - может, всплывут еще какие нибудь маленькие подробности. Сам Дзержинский был молчалив и несловоохотлив. Высокий, худой, с серыми бегающими глазами мышиного цвета. Отвечал односложно и кратко.
На вопрос Щегловитого, за что его будут судить, он отвечал: "За то, что вы были царским министром". Правому эсеру Дистлеру на такой же вопрос он бросил: "Достаточно уж одного того, что вы эсер".
Подписывал он приговоры десятки в день, между стаканами чаю, всегда угрюмо хмурясь, сопя носом и озираясь по сторонам. Говорили многие, что он был сумасшедший. Не знаю, верно ли это, но, во всяком случае, был он садистом, самой заурядной личностью, озлобленной от десятилетнего "сидения" за решеткой при Николае II.
Важнейших "преступников" он допрашивал лично. Подпоручика Романовича, находящегося сейчас в Сибирском стрелковом батальоне Южной армии, он допрашивал так: водил заряженным маузерам около головы, стрелял мимо него...
Особенным зверством, кроме Дзержинского, отличался следователь Роттенберг. "Недурен" был заведующий 2–м контрреволюционным отделом Лацис: в подтяжках поверх голубой рубахи, задравши ноги к потолку, он лежал на кровати. Приходили просительницы, большей частью дамы или старики, ибо мужчине ходить сюда опасно: княгини Гагарины, Оболенские, баронессы...
- Расстрелян, - холодно говорил он, ничего не слушая.
- Да нет же, я видела его сейчас, - рыдала женщина.
- Ну будет расстрелян...
Этот же Лацис поместил в "Известиях Совета рабочих депутатов" свою статью "Законы гражданской войны", в которой доказывал, что раненых нужно добивать, ибо "таковы законы не империалистической войны". Я знал хорошо, что представляли собой Лацис, Дзержинский и Роттенберг, и пощады не ждал. Доцента Назаревского уже допросили. Удостоился и я такой чести.
- Вы Сидоров? - Да.
- Бывший офицер? - Да.
Следователь Кикодзе сделал официальное холодное лицо. (Было Кикодзе лет девятнадцать и, видимо, работа следователя ужасно его занимала.)
- Вы скрываете от рабоче–крестьянской власти организацию контрреволюционного заговора?
- Ей–богу же нет.
Смотрел я в окно и думал, что все уже решено - достаточно тою, что я бывший офицер, вполне достаточно для их "революционных величеств" Откуда-то из коридора доносился хриплый голос Дзержинского: "Расстрелять! Расстрелять! Чтоб спокойно можно было ложиться спать".
Но меня не расстреляли. - В тюрьму, - лаконически приказал "товарищ" следователь. И вот я сижу в Бутырской тюрьме. Против нашей камеры одиночный корпус. Сквозь железо решеток желтые лица... Хвостов, Щегловитов, Иловайский, Соболевский, Белецкий, студенты, священники, офицеры и опять офицеры. Все больные лица. Князь Гагарин с сыном, фон Мекк, Кологривов... Вот где ты, русская аристократия!
Я уже приготовил чистую рубашку, как неожиданно получил в посылке записку, радостно взволновавшую меня. Дело в том что у меня была кое-какая "протекция". У члена ЦИК доктора Семашко был секретарь, мой гимназический товарищ, некто Щепотьев.
В ЦИК заседал мой бывший курсовой офицер подпоручик Александровского училища Владимирский (личность темная и карьерист первостепеннейший), между прочим, 1 марта кричавший: "В присяге есть святые слова и вычеркнуть их нельзя", а затем, конечно, ловко перекочевавший туда, где и платят и кормят, сперва записавшись в эсеры, затем при расколе партии в октябре - в левые эсеры, затем, после мятежа левых эсеров, - конечно в коммунисты.
Кроме того, имелся еще Бердников, левый эсер, - ни более ни менее как член Верховного революционного трибунала, с которым я познакомился в эпоху моего увлечения идеей левоэсерства и сопротивления немцам. Все эти четверо стали хлопотать о моей шкуре. В результате щелкнул замок: "Вы свободны".
Я помню тупое, недоумевающее лицо стража. "Свободны..." Помню дом, слезы матери, ее рассказы о тех унижениях, которые она перенесла в передних "передовых людей" революции, помню спокойно–радостную улыбку отца. "Смотрю на Митю и не верю, что это он", - говорил отец растроганным голосом.
Вечером я побежал благодарить товарища Бердникова. Член трибунала принял меня милостиво на лестнице. Его иудейская физиономии была непроницаемо горда. - Товарищ Лацис был немного пьян, - сказал он, выразительно щелкнув по воротнику, - поэтому и удалось так скоро. Ну, теперь вы в безопасности. Прощайте!
- "Рассказ спасшегося от расстрела подпоручика Д. А. Сидорова". В примечании указано, что этот документ в печатной форме был передан Антонине Георгиевне Сидоровой протоиереем Владимиром Неклюдовым. После кончины Антонины Сидоровой он попал к родной сестре автора, поэтессе Зинаиде Ковалевской, которая и решила его опубликовать.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]