Как белый встретил покрасневшего белого в Крыму.
---
" - Куда прешь, генерал? - спросил из тачанки молодой звонкий голос..."
"Румяное солнце смеялось в голубом небе... как румяный пастор на голубой стене. Было необычайно тихо. Эта тишина, кажется, и разбудила меня.... Все ушли. Я смастерил себе лапти из найденной в классе тряпки.
Оттого ли, что утро было такое яркое или мне просто ничего другого не оставалось делать, я бодро, внимания на холод не обращая, ковылял по хрустящему ледку дороги. Как ручьи, впадали в большую дорогу проселочные тропинки.
У одного из таких перекрестков я некоторое время простоял в нерешительности: а вдруг я иду не в Мелитополь, а в Крым, в "осиное гнездо контрреволюции"? Вспомнились слова сказки: "направо пойдешь - коня потеряешь, налево - сам погибнешь..." Но так как ни коня, ни жизни у меня уже не было, я заковылял по прежнему направлению.
Сзади загрохотали колеса. Не поворачивая головы, я увидел сначала упитанную экономическую лошадь, неторопливо бросавшую тяжелые свои копыта на подмерзшую грязь, потом высокую тачанку с двумя седоками и красноармейцем на козлах. - Куда прешь, генерал? - спросил из тачанки молодой звонкий голос.
Я не ответил. Колесный грохот затих. Краденая, конечно, лошадь пошла шагом.
- Куда шкандыбаешь, глухая тетеря? - повторили из коляски.
- В Мелитополь велено. Туды и пру, - неохотно отозвался я, чувствуя, какими белыми (в двух смыслах!) нитками шит мой "народный" язык.
- Садись, отвезем. Замаялся, чай?
Это было так неожиданно, что я остановился. Прямо мне в лицо смотрел черными добрыми глазами офицер в серо-синей шинели. За ним виднелся другой седок - в романовском полушубке, с прыгающим дымчатым пенсне на носу.
- Садись! Чего там! - сказал молодой.
Я сел в тачанку, спиной к вознице. Молчаливо оглядывавший меня офицер в пенсне насмешливо скривил свое полное "старорежимное" лицо, но ничего не сказал. У молодого лицо было совсем "советское" - чуть с рябцой, глуповато-добродушное, с щегольским коком русых волос из-под кожаного картуза. Подвигаясь к соседу и делая мне место, он хлопнул меня по рукаву "пальто", откуда выглядывал голый локоть:
- Важная одежда! Здорово, можно сказать, белая армия вас одела!
Я хотел сказать, что красная армия нас действительно здорово раздела, но он перебил меня с тем же выражением, немного детским, беспредельного довольства собой, "красным героем", довольства всеми "товарищами", победившими белых:
- А ловко же мы вам задницу припекли! Ловко, а? Так припекли, что небось и в Константинополе чешется? И зачем ты это, ваше превосходительство, у кадетов служил? Пахал бы себе землицу да жену...
- Послужишь, коль ликвидацией имучества страдают белые-то, - фантазировал я, невольно краснея под упорными дымчатыми огоньками пенсне. - Не явишься на мобилизацию - корову берут или там еще что... Послужишь тут!
- А из каких ты? Губернии, то есть волости?
- Мы екатеринославские. Мастеровой я, на чугунно-литейном...
Романовский полушубок откинулся на спинку тачанки. Долго молчавший седок со "старорежимным" лицом снял пенсне, подышал на стекла, вытерев их чистым платком, и сказал мне, растягивая слова и медленно водя языком по верхней губе, полуприкрытой пушистыми усами:
- Так-с. Прекрасно. Даже великолепно. Но скажите, пожалуйста, мой дорогой, как это все-таки вышло, что вы не уехали со всеми на Босфор, а попали в плен и теперь выступаете, так сказать, "а-ля мужик"?
Я немного помедлил с ответом и, решив, что первая карта бита, поставил то, что осталось от жизни, на другую. "Мой дорогой" ответил спокойно, поскольку говорить спокойно позволяла мне дрожь в замерзающем теле:
- Как? Очень просто, мон шер. Меня, больного тифом, забыли в лазарете. Просто, до глупого. Принимаю же я вид очень де "простой" потому, что так легче сохранить свою физиономию от рук и нагаек ваших рыцарей без страха и упрека.
- Однако вы не из робких, - заметил "моншер".
- Ноблесс оближ... - улыбнулся я.
Молодой офицер, широко открыв детские глаза, смотрел то на меня, то на товарища.
- Значит, ты... значит, вы... - путался молодой. - "Золотопогонник"? Офицер ихний?
- Нет, я не офицер...
- Ну, так сознательный белый? Который за буржуазию?..
- Да, сознательный...." - из воспоминаний вольноопределяющегося уланского эскадрона 3-го сводно-кавалерийского полка ДобАрмии И.Савина. Впервые опубликовано "Только одна жизнь" 1922-1927г. Нью-Йорк.
"Румяное солнце смеялось в голубом небе... как румяный пастор на голубой стене. Было необычайно тихо. Эта тишина, кажется, и разбудила меня.... Все ушли. Я смастерил себе лапти из найденной в классе тряпки.
Оттого ли, что утро было такое яркое или мне просто ничего другого не оставалось делать, я бодро, внимания на холод не обращая, ковылял по хрустящему ледку дороги. Как ручьи, впадали в большую дорогу проселочные тропинки.
У одного из таких перекрестков я некоторое время простоял в нерешительности: а вдруг я иду не в Мелитополь, а в Крым, в "осиное гнездо контрреволюции"? Вспомнились слова сказки: "направо пойдешь - коня потеряешь, налево - сам погибнешь..." Но так как ни коня, ни жизни у меня уже не было, я заковылял по прежнему направлению.
Сзади загрохотали колеса. Не поворачивая головы, я увидел сначала упитанную экономическую лошадь, неторопливо бросавшую тяжелые свои копыта на подмерзшую грязь, потом высокую тачанку с двумя седоками и красноармейцем на козлах. - Куда прешь, генерал? - спросил из тачанки молодой звонкий голос.
Я не ответил. Колесный грохот затих. Краденая, конечно, лошадь пошла шагом.
- Куда шкандыбаешь, глухая тетеря? - повторили из коляски.
- В Мелитополь велено. Туды и пру, - неохотно отозвался я, чувствуя, какими белыми (в двух смыслах!) нитками шит мой "народный" язык.
- Садись, отвезем. Замаялся, чай?
Это было так неожиданно, что я остановился. Прямо мне в лицо смотрел черными добрыми глазами офицер в серо-синей шинели. За ним виднелся другой седок - в романовском полушубке, с прыгающим дымчатым пенсне на носу.
- Садись! Чего там! - сказал молодой.
Я сел в тачанку, спиной к вознице. Молчаливо оглядывавший меня офицер в пенсне насмешливо скривил свое полное "старорежимное" лицо, но ничего не сказал. У молодого лицо было совсем "советское" - чуть с рябцой, глуповато-добродушное, с щегольским коком русых волос из-под кожаного картуза. Подвигаясь к соседу и делая мне место, он хлопнул меня по рукаву "пальто", откуда выглядывал голый локоть:
- Важная одежда! Здорово, можно сказать, белая армия вас одела!
Я хотел сказать, что красная армия нас действительно здорово раздела, но он перебил меня с тем же выражением, немного детским, беспредельного довольства собой, "красным героем", довольства всеми "товарищами", победившими белых:
- А ловко же мы вам задницу припекли! Ловко, а? Так припекли, что небось и в Константинополе чешется? И зачем ты это, ваше превосходительство, у кадетов служил? Пахал бы себе землицу да жену...
- Послужишь, коль ликвидацией имучества страдают белые-то, - фантазировал я, невольно краснея под упорными дымчатыми огоньками пенсне. - Не явишься на мобилизацию - корову берут или там еще что... Послужишь тут!
- А из каких ты? Губернии, то есть волости?
- Мы екатеринославские. Мастеровой я, на чугунно-литейном...
Романовский полушубок откинулся на спинку тачанки. Долго молчавший седок со "старорежимным" лицом снял пенсне, подышал на стекла, вытерев их чистым платком, и сказал мне, растягивая слова и медленно водя языком по верхней губе, полуприкрытой пушистыми усами:
- Так-с. Прекрасно. Даже великолепно. Но скажите, пожалуйста, мой дорогой, как это все-таки вышло, что вы не уехали со всеми на Босфор, а попали в плен и теперь выступаете, так сказать, "а-ля мужик"?
Я немного помедлил с ответом и, решив, что первая карта бита, поставил то, что осталось от жизни, на другую. "Мой дорогой" ответил спокойно, поскольку говорить спокойно позволяла мне дрожь в замерзающем теле:
- Как? Очень просто, мон шер. Меня, больного тифом, забыли в лазарете. Просто, до глупого. Принимаю же я вид очень де "простой" потому, что так легче сохранить свою физиономию от рук и нагаек ваших рыцарей без страха и упрека.
- Однако вы не из робких, - заметил "моншер".
- Ноблесс оближ... - улыбнулся я.
Молодой офицер, широко открыв детские глаза, смотрел то на меня, то на товарища.
- Значит, ты... значит, вы... - путался молодой. - "Золотопогонник"? Офицер ихний?
- Нет, я не офицер...
- Ну, так сознательный белый? Который за буржуазию?..
- Да, сознательный...." - из воспоминаний вольноопределяющегося уланского эскадрона 3-го сводно-кавалерийского полка ДобАрмии И.Савина. Впервые опубликовано "Только одна жизнь" 1922-1927г. Нью-Йорк.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]