Живые истории Петербурга
---
Перед вами рассказ о старом Петербурге, его домах и жителях, переживших революцию, Гражданскую войну, уплотнение, блокаду. Как это все было.
Дом Шрейберов, ул. Чайковского, 63
Главный фасад, выходящий на улицу Чайковского (до 1923 года — Сергиевская улица)
С момента постройки и до своей смерти в 1898 году в доме жил известный художник-передвижник Николай Александрович Ярошенко с семьей.
Они занимали «небольшую, очень уютную квартиру», а «единственную большую комнату занимала мастерская». Легендарными стали устраиваемые в их квартире «субботы», воспоминания о которых сохранились во многих очерках и переписках современников. «Вечер провел у Ярошенко среди споров, шуму и пения. Очень оживленны у него вечера и симпатичный тон», — писал жене художник Василий Поленов. И в другом письме: «Ужасно мне понравился вчерашний вечер у Ярошенко: живут бодро, весело и вместе интеллигентно».
Художник Михаил Нестеров вспоминал: «В ближайшую "субботу" я отправился на Сергиевскую, где проживал Ярошенко. <…> На них собирались люди разных положений, интересные и деловитые. Здесь нередко можно было встретить известных людей науки, искусства, литературы.
На этих собраниях не знали, что такое скука, винт, выпивка — эти неизбежные спутники духовного оскудения общества...»
Открытка «С.-Петербург. Китайское посольство [Сергиевская улица, 63]». Россия, С.-Петербург, 1890–1904. ГМЗ «Петергоф» (хранитель фонда «Открытки» — Н.А. Ярошук)
На той же лестнице, где была квартира Ярошенко, в конце XIX — начале XX века помещалось китайское посольство. Анна Ивановна Менделеева — супруга Дмитрия Ивановича Менделеева (который тоже был частым гостем у Ярошенко) — вспоминала: «Морозный зимний вечер. Еду на санках к Ярошенко на Сергиевскую. Останавливаю извозчика у дома, где помещалось китайское посольство. Ярошенко жил на той же лестнице — наверху, в четвертом этаже. На лестнице всегда особый острый запах. Спрашиваю как-то швейцара: "Чем у вас всегда пахнет?" — "Китайцы крокодила жарят", — мрачно отвечает он. Оказалось, это бобовое масло, необходимая принадлежность китайской кухни. Подымаюсь на самый верх. На площадках встречаются китаянки, грубо набеленные, нарумяненные, с затейливыми прическами, украшенными искусственными бумажными цветами, вроде тех, какими у нас украшают куличи».
Почему меня до сих пор не арестовали? Все приличные люди уже там!
А вот воспоминания Любови Петровны Мясниковой, внучки известного физика Николая Николаевича Давиденкова, который с семьей поселился в этом доме в 1921-х.
«...Довоенные репрессии чудом обошли нашу семью. Папа и дедушка были в ожидании, что их арестуют: у них были приготовлены кулечки с вещами, зубными щетками и т.п. Дедушка все бегал по Физтеху и повторял: "Почему меня до сих пор не арестовали? Все приличные люди уже там!"
Воспоминаний о довоенной жизни у меня очень мало, а блокаду я, как ни странно, вспоминаю без ужаса. В силу малости лет в голове были представления, что мир — это когда можно есть столярного клея столько, сколько хочется. Мы не помнили, что бывает и другая жизнь, без взрывов бомб, без сирены, без холода и голода, без "зажигалок". И в такой жизни мы умудрялись находить радости: "Ура! В шестьдесят первом снаряд взорвался! Бежим осколки собирать!" И мы, совсем малыши, сломя голову несемся во двор соседнего дома № 61, чтобы ухватить рваный, еще горячий кусок железа. Кто схватит самый большой и самый горячий, тот и выиграл.
В моей коллекции было 389 зенитных осколков. Но было среди них и нечто тикающее, вроде часового минного механизма: это очень пугало маму, и однажды ночью она выкрала ящик с моими "игрушками" и утопила его в Неве. Для меня это было горе.
Ничего страшного, мы просто горим!
В мае 1941 года наша предусмотрительная бабушка купила 20 кубометров дров, это нас спасло. Зимой вся лестница приходила к нам за кипятком: есть было нечего, но кипяток был всегда».
Доходный дом Гемилиан, 4-я линия Васильевского острова, 19
Фасад, выходящий на 4-ю линию В. О. Изначально дом был трехэтажным и, по рассказам старожилов, был надстроен еще двумя этажами спустя сто лет после постройки, в 1936 году
В 1914 году в доме поселился служащий Петроградской конторы Государственного Банка Гинце Владимир Генрихович с семьей. Его потомки до сих пор живут в доме, в части бывшей домовладельческой квартиры. Татьяна Дмитриевна Берсенева — правнучка Владимира Генриховича — живет в доме с рождения, с 1969 года.
«…У Владимира Генриховича еще до революции был фотоаппарат Kodak, и у нас сохранилось несколько любительских фотографий тех лет. Одну из них я называю "Муж на службе": прабабушка с подругами курят, расположившись на большом кожаном диване в кабинете Владимира Генриховича. Это примерно 1915 год, так как курить Тамара Ивановна стала с началом Первой мировой».
В семейном архиве Татьяны хранится несколько дореволюционных экземпляров договора найма Владимиром Генриховичем Гинце квартиры №4. Слово «ванна» в договоре зачеркнуто неслучайно. Ванной комнаты здесь действительно на тот момент не было, а мыться семья ходила в общественные душевые на углу Большого пр. и 5-й линии.
Владимир Генрихович Гинце (слева), 1912 год. Тамара Ивановна Гинце с дочерью Татьяной в доме на 4-й линии. 1910-е годы. Фотографии из семейного архива Татьяны Берсеневой
Согласно договору, цена за проживание в 1915 году составляла 840 рублей в год; дополнительно оплачивались носка дров и услуги дворников: пять рублей в месяц. Примечательно, что к августу 1917-го цена квартиры поднялась на 7%, тогда как услуги дворников подорожали на целых 60%, до восьми рублей в месяц. Это неудивительно: Петроград между Февральской и Октябрьской революциями был не самым безопасным местом, и дворники, выполнявшие в том числе охранные функции, зарабатывали в те месяцы больше обычного. Последние «наемные деньги» управляющий домом получил за декабрь 1917 года: более поздних отметок на договоре нет, хотя действовал он до августа 1918-го.
Занятны описанные в договоре правила проживания. Среди прочего «белья в комнате или кухне не дозволять стирать, из окон ничего не бросать и не лить, лестницу, двор и чердак ничем не застанавливать, кур не держать, собаку дозволено, но с тем, чтобы она была выводима по черной лестнице под присмотром прислуги и чтобы из-за нее не происходили жалобы со стороны других жильцов». Собаку и вправду держали.
«В семье жил легендарный ирландский сеттер по кличке Осман, — рассказывает Татьяна. — Для охоты он не годился, его когда-то ранило дробью, и он боялся звуков выстрелов. Осман был крайне умен и пережил революцию. Примечательный эпизод: в 1918 году было голодно, а Владимир Генрихович регулярно выпускал гулять Османа одного по черной лестнице. Однажды он почти сразу вернулся с большой бараньей ногой в зубах. Где он ее стащил, неизвестно, но семья была счастлива и на какое-то время накормлена, а Осман получил самый лакомый кусочек.
На третий этаж завели в квартиру лошадь, потом долго не могли ее спустить, на крыше какого-то сарая всю ночь истошно визжала свинья, которую туда замыло
После Октябрьской революции парадные были заколочены, все ходили по черной лестнице, ворота были всегда закрыты. В 1918 году бабушка с прабабушкой уехали в Новгородскую область из соображений безопасности, а Владимир Генрихович жил в Петербурге и ходил на службу. В письмах он рассказывал, что на черном рынке можно найти практически все, но цены на дрова и продукты были фантастическими».
<...>
Семья была свидетелем наводнения 1924 года.
«С 1924 года в подвале была булочная, а знаю я это из рассказов бабушки: 23 сентября 1924 года моя одиннадцатилетняя бабушка вернулась из школы, они были дома с мамой, как вдруг увидели в окно прибывающую с двух сторон улицы воду: наш дом находится примерно посередине между двух рукавов Невы, и потоки воды сходились как раз напротив дома. Вода поднималась очень быстро. Вскоре пришел Владимир Генрихович, уже по пояс мокрый, а через некоторое время из подвала нашего дома поплыли буханки и крысы — таким был вид из окон на 4-ю линию.
Тамара Ивановна Гинце (в центре) с подругами курят в кабинете Владимира Генриховича Гинце, 1915 год. Фотографии из семейного архива Татьяны Берсеневой
Пришлось пустить переночевать какую-то пару, не сумевшую добраться до своего дома.
А у моего крестного, который жил тогда на Гаванской улице, воспоминания были покруче. Ему было 16 лет, и все это он воспринимал как приключение: на третий этаж завели в квартиру лошадь, потом долго не могли ее спустить, на крыше какого-то сарая всю ночь истошно визжала свинья, которую туда замыло, а с города, который был ближе к заливу, принесло целую кучу капусты: покрыта ею была вся оконечность Большого проспекта. Кстати, мой самый большой детский страх — это наводнение, я была под впечатлением от этих рассказов. А перестала бояться их, когда поняла, что моя голова возвышается над отметкой о наводнении 1824 года на углу Большого пр. и 1-й линии, где мы часто гуляли.
После революции начались уплотнения: комитет бедноты давал три месяца на то, чтобы найти тех, с кем семья хочет жить. Семья Владимира Генриховича съехалась с семьей его брата Алексея Генриховича. Во время НЭПа родственники уехали в Москву, и они опять жили одни. Казалось, наступила оттепель, но к концу 1920-х их опять уплотнили. Из четырех комнат у них осталось только две. Прабабушка сильно переживала из-за уплотнения. Одну из комнат заняла активная комсомолка в красной косынке. С ней у прабабушки было классовое противостояние.
Владимир Генрихович умер во время блокады, в январе 1942-го, ему было 68. Однажды он просто перестал есть и через несколько дней умер. Похоронен на Смоленском кладбище в общей могиле.
<...>
В блокаду никто детей без присмотра не оставлял. Объединение людей для решения бытовых вопросов было жизненно важно. Сам дом во время войны не пострадал, за исключением нескольких выбитых окон. В бомбоубежище не ходили, руководствовались принципом "надо умирать дома". А вообще семья выжила благодаря тому, что было что продавать: прадедушка очень увлекался искусством и коллекционировал картины. Все ценное было продано именно в блокаду.
Вообще тема блокады в семье почти не поднималась — вспоминать об этом было тяжело. Я родилась в 1969 году и прабабушку уже не застала.
<...>
У нас была коммунальная квартира с нормальной атмосферой и порядком. Дети обычно сидели по комнатам. Иногда мамы договаривались, что дети пойдут друг к другу в гости, но ненадолго. На кухню дети выходили только, чтобы помочь по хозяйству, например вытереть посуду — я провела за этим много времени. Еще у меня была обязанность натирать паркет: пол мыли со стиральным порошком два раза в год, после этого натирали восковой мастикой, каждый день подметали и регулярно полировали щеткой».
Дом Шрейберов, ул. Чайковского, 63
Главный фасад, выходящий на улицу Чайковского (до 1923 года — Сергиевская улица)
С момента постройки и до своей смерти в 1898 году в доме жил известный художник-передвижник Николай Александрович Ярошенко с семьей.
Они занимали «небольшую, очень уютную квартиру», а «единственную большую комнату занимала мастерская». Легендарными стали устраиваемые в их квартире «субботы», воспоминания о которых сохранились во многих очерках и переписках современников. «Вечер провел у Ярошенко среди споров, шуму и пения. Очень оживленны у него вечера и симпатичный тон», — писал жене художник Василий Поленов. И в другом письме: «Ужасно мне понравился вчерашний вечер у Ярошенко: живут бодро, весело и вместе интеллигентно».
Художник Михаил Нестеров вспоминал: «В ближайшую "субботу" я отправился на Сергиевскую, где проживал Ярошенко. <…> На них собирались люди разных положений, интересные и деловитые. Здесь нередко можно было встретить известных людей науки, искусства, литературы.
На этих собраниях не знали, что такое скука, винт, выпивка — эти неизбежные спутники духовного оскудения общества...»
Открытка «С.-Петербург. Китайское посольство [Сергиевская улица, 63]». Россия, С.-Петербург, 1890–1904. ГМЗ «Петергоф» (хранитель фонда «Открытки» — Н.А. Ярошук)
На той же лестнице, где была квартира Ярошенко, в конце XIX — начале XX века помещалось китайское посольство. Анна Ивановна Менделеева — супруга Дмитрия Ивановича Менделеева (который тоже был частым гостем у Ярошенко) — вспоминала: «Морозный зимний вечер. Еду на санках к Ярошенко на Сергиевскую. Останавливаю извозчика у дома, где помещалось китайское посольство. Ярошенко жил на той же лестнице — наверху, в четвертом этаже. На лестнице всегда особый острый запах. Спрашиваю как-то швейцара: "Чем у вас всегда пахнет?" — "Китайцы крокодила жарят", — мрачно отвечает он. Оказалось, это бобовое масло, необходимая принадлежность китайской кухни. Подымаюсь на самый верх. На площадках встречаются китаянки, грубо набеленные, нарумяненные, с затейливыми прическами, украшенными искусственными бумажными цветами, вроде тех, какими у нас украшают куличи».
Почему меня до сих пор не арестовали? Все приличные люди уже там!
А вот воспоминания Любови Петровны Мясниковой, внучки известного физика Николая Николаевича Давиденкова, который с семьей поселился в этом доме в 1921-х.
«...Довоенные репрессии чудом обошли нашу семью. Папа и дедушка были в ожидании, что их арестуют: у них были приготовлены кулечки с вещами, зубными щетками и т.п. Дедушка все бегал по Физтеху и повторял: "Почему меня до сих пор не арестовали? Все приличные люди уже там!"
Кабинет Любови Петровны Мясниковой
Жилая комната
Парадная
Воспоминаний о довоенной жизни у меня очень мало, а блокаду я, как ни странно, вспоминаю без ужаса. В силу малости лет в голове были представления, что мир — это когда можно есть столярного клея столько, сколько хочется. Мы не помнили, что бывает и другая жизнь, без взрывов бомб, без сирены, без холода и голода, без "зажигалок". И в такой жизни мы умудрялись находить радости: "Ура! В шестьдесят первом снаряд взорвался! Бежим осколки собирать!" И мы, совсем малыши, сломя голову несемся во двор соседнего дома № 61, чтобы ухватить рваный, еще горячий кусок железа. Кто схватит самый большой и самый горячий, тот и выиграл.
В моей коллекции было 389 зенитных осколков. Но было среди них и нечто тикающее, вроде часового минного механизма: это очень пугало маму, и однажды ночью она выкрала ящик с моими "игрушками" и утопила его в Неве. Для меня это было горе.
Ничего страшного, мы просто горим!
В мае 1941 года наша предусмотрительная бабушка купила 20 кубометров дров, это нас спасло. Зимой вся лестница приходила к нам за кипятком: есть было нечего, но кипяток был всегда».
Доходный дом Гемилиан, 4-я линия Васильевского острова, 19
Фасад, выходящий на 4-ю линию В. О. Изначально дом был трехэтажным и, по рассказам старожилов, был надстроен еще двумя этажами спустя сто лет после постройки, в 1936 году
В 1914 году в доме поселился служащий Петроградской конторы Государственного Банка Гинце Владимир Генрихович с семьей. Его потомки до сих пор живут в доме, в части бывшей домовладельческой квартиры. Татьяна Дмитриевна Берсенева — правнучка Владимира Генриховича — живет в доме с рождения, с 1969 года.
«…У Владимира Генриховича еще до революции был фотоаппарат Kodak, и у нас сохранилось несколько любительских фотографий тех лет. Одну из них я называю "Муж на службе": прабабушка с подругами курят, расположившись на большом кожаном диване в кабинете Владимира Генриховича. Это примерно 1915 год, так как курить Тамара Ивановна стала с началом Первой мировой».
В семейном архиве Татьяны хранится несколько дореволюционных экземпляров договора найма Владимиром Генриховичем Гинце квартиры №4. Слово «ванна» в договоре зачеркнуто неслучайно. Ванной комнаты здесь действительно на тот момент не было, а мыться семья ходила в общественные душевые на углу Большого пр. и 5-й линии.
Владимир Генрихович Гинце (слева), 1912 год. Тамара Ивановна Гинце с дочерью Татьяной в доме на 4-й линии. 1910-е годы. Фотографии из семейного архива Татьяны Берсеневой
Согласно договору, цена за проживание в 1915 году составляла 840 рублей в год; дополнительно оплачивались носка дров и услуги дворников: пять рублей в месяц. Примечательно, что к августу 1917-го цена квартиры поднялась на 7%, тогда как услуги дворников подорожали на целых 60%, до восьми рублей в месяц. Это неудивительно: Петроград между Февральской и Октябрьской революциями был не самым безопасным местом, и дворники, выполнявшие в том числе охранные функции, зарабатывали в те месяцы больше обычного. Последние «наемные деньги» управляющий домом получил за декабрь 1917 года: более поздних отметок на договоре нет, хотя действовал он до августа 1918-го.
Занятны описанные в договоре правила проживания. Среди прочего «белья в комнате или кухне не дозволять стирать, из окон ничего не бросать и не лить, лестницу, двор и чердак ничем не застанавливать, кур не держать, собаку дозволено, но с тем, чтобы она была выводима по черной лестнице под присмотром прислуги и чтобы из-за нее не происходили жалобы со стороны других жильцов». Собаку и вправду держали.
«В семье жил легендарный ирландский сеттер по кличке Осман, — рассказывает Татьяна. — Для охоты он не годился, его когда-то ранило дробью, и он боялся звуков выстрелов. Осман был крайне умен и пережил революцию. Примечательный эпизод: в 1918 году было голодно, а Владимир Генрихович регулярно выпускал гулять Османа одного по черной лестнице. Однажды он почти сразу вернулся с большой бараньей ногой в зубах. Где он ее стащил, неизвестно, но семья была счастлива и на какое-то время накормлена, а Осман получил самый лакомый кусочек.
На третий этаж завели в квартиру лошадь, потом долго не могли ее спустить, на крыше какого-то сарая всю ночь истошно визжала свинья, которую туда замыло
После Октябрьской революции парадные были заколочены, все ходили по черной лестнице, ворота были всегда закрыты. В 1918 году бабушка с прабабушкой уехали в Новгородскую область из соображений безопасности, а Владимир Генрихович жил в Петербурге и ходил на службу. В письмах он рассказывал, что на черном рынке можно найти практически все, но цены на дрова и продукты были фантастическими».
<...>
Семья была свидетелем наводнения 1924 года.
«С 1924 года в подвале была булочная, а знаю я это из рассказов бабушки: 23 сентября 1924 года моя одиннадцатилетняя бабушка вернулась из школы, они были дома с мамой, как вдруг увидели в окно прибывающую с двух сторон улицы воду: наш дом находится примерно посередине между двух рукавов Невы, и потоки воды сходились как раз напротив дома. Вода поднималась очень быстро. Вскоре пришел Владимир Генрихович, уже по пояс мокрый, а через некоторое время из подвала нашего дома поплыли буханки и крысы — таким был вид из окон на 4-ю линию.
Тамара Ивановна Гинце (в центре) с подругами курят в кабинете Владимира Генриховича Гинце, 1915 год. Фотографии из семейного архива Татьяны Берсеневой
Пришлось пустить переночевать какую-то пару, не сумевшую добраться до своего дома.
А у моего крестного, который жил тогда на Гаванской улице, воспоминания были покруче. Ему было 16 лет, и все это он воспринимал как приключение: на третий этаж завели в квартиру лошадь, потом долго не могли ее спустить, на крыше какого-то сарая всю ночь истошно визжала свинья, которую туда замыло, а с города, который был ближе к заливу, принесло целую кучу капусты: покрыта ею была вся оконечность Большого проспекта. Кстати, мой самый большой детский страх — это наводнение, я была под впечатлением от этих рассказов. А перестала бояться их, когда поняла, что моя голова возвышается над отметкой о наводнении 1824 года на углу Большого пр. и 1-й линии, где мы часто гуляли.
После революции начались уплотнения: комитет бедноты давал три месяца на то, чтобы найти тех, с кем семья хочет жить. Семья Владимира Генриховича съехалась с семьей его брата Алексея Генриховича. Во время НЭПа родственники уехали в Москву, и они опять жили одни. Казалось, наступила оттепель, но к концу 1920-х их опять уплотнили. Из четырех комнат у них осталось только две. Прабабушка сильно переживала из-за уплотнения. Одну из комнат заняла активная комсомолка в красной косынке. С ней у прабабушки было классовое противостояние.
Гостиная в квартире Татьяны Берсеневой
Чертежный стол, за которым работала Татьяна Владимировна Берсенева (Гинце) в годы службы архитектором ГИОПа
Детали фасада
Оригинальные лестничные ограждения (слева). На сохранившемся мраморном камине стоит бюст Татьяны Берсеневой, сделанный ее отцом Владимиром Генриховичем Гинце в 1920-х годах (справа)
Владимир Генрихович умер во время блокады, в январе 1942-го, ему было 68. Однажды он просто перестал есть и через несколько дней умер. Похоронен на Смоленском кладбище в общей могиле.
<...>
В блокаду никто детей без присмотра не оставлял. Объединение людей для решения бытовых вопросов было жизненно важно. Сам дом во время войны не пострадал, за исключением нескольких выбитых окон. В бомбоубежище не ходили, руководствовались принципом "надо умирать дома". А вообще семья выжила благодаря тому, что было что продавать: прадедушка очень увлекался искусством и коллекционировал картины. Все ценное было продано именно в блокаду.
Вообще тема блокады в семье почти не поднималась — вспоминать об этом было тяжело. Я родилась в 1969 году и прабабушку уже не застала.
<...>
У нас была коммунальная квартира с нормальной атмосферой и порядком. Дети обычно сидели по комнатам. Иногда мамы договаривались, что дети пойдут друг к другу в гости, но ненадолго. На кухню дети выходили только, чтобы помочь по хозяйству, например вытереть посуду — я провела за этим много времени. Еще у меня была обязанность натирать паркет: пол мыли со стиральным порошком два раза в год, после этого натирали восковой мастикой, каждый день подметали и регулярно полировали щеткой».
Источник: myotpusk.mirtesen.ru
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]