Поздравляю всех женщин с 8 марта.)
---
На фронте их не любили. Они выезжали на передовую, во время затишья, когда солдаты спят, и начинали "вещать" на немцев. Либа Герулайтис была при МГУ - мощной громкоговорящей установке...
Ветеран войны Либа Герулайтис вспоминает.
"К моменту начала войны с Германией я окончила 9-й класс. На Белорусский вокзал стали прибывать первые беженцы - жены и дети пограничников, принявших на себя первый удар. Многие были раздеты, разуты, с маленькими детьми, без денег. Глядя на них, я впервые почувствовала, какое это несчастье - война.
В институте я проучилась всего две недели. Сидя на очень скучном уроке по немецкой фонетике, я чувствовала себя абсолютно лишней, потому что немецкий язык знала с детства. И вот во время этого скучного занятия в аудиторию вошел офицер. Он спросил: "Девочки, вы все тут знаете немецкий язык?"
Все дружно промолчали, кроме меня и Аги Баур. Она была венгерка. "Хотите пойти на фронт переводчиками?" Мы с Аги согласились. Сами понимаете, какой была реакция моих родителей, когда я сообщила им, что отправляюсь на фронт.
Мама сказала: "Что ты там будешь кушать? У тебя же больная печень". Надо сказать, что ни на фронте, ни после войны печень меня больше не беспокоила. Такая вот получилась терапия. О судьбе моей сокурсницы мне, к сожалению, ничего не известно.
В задачу 7-го отделения политотдела входила работа среди войск противника. Меня назначили диктором-переводчиком на МГУ (мощная громкоговорящая установка). Она базировалась на грузовой автомашине-полуторке, которая подъезжала к передовой, и выносной громкоговоритель, соединенный с установкой 300-метровым кабелем, размещался на бруствере окопа или даже дальше, когда позволяла обстановка.
Если автомашина не могла достаточно близко подъехать к передовым окопам, использовалась переносная ОЗС (окопная звуковая станция), смонтированная на базе патефона. Постоянный штат МГУ состоял из четырех человек: начальник машины, диктор-переводчик, техник-радист и шофер. К ним придавались два солдата для охраны.
Для агитации использовались передачи на немецком языке и листовки. Мы читали сводку Информбюро, в первую очередь о наших победах или продвижениях. Чем больше немецкая армия отступала, особенно после Сталинграда, тем подробнее мы давали сводки. Еще мы призывали немцев сдаваться в плен.
Моя обязанность была рассказать про условия в плену: сколько полагается хлеба, сколько масла, мяса, папирос и так далее. Вещали мы ночью. Сначала в одном батальоне, затем в другом. Вещание было возможно только, когда не идет ни наступление, ни отступление.
Из-за того, что мы приезжали в дивизию с нашим громкоговорителем, когда затишье и люди спят, они нас, конечно, терпеть не могли. Обычно я начинала передачу маршем из оперы "Аида". Потом читала свой текст и заканчивала музыкой Грига - песней Сольвейг.
Это, конечно, производило на немцев впечатление, хотя не все им было слышно. Как только начинала звучать музыка, начинался шквальный огонь. Они хотели нас заглушить этими выстрелами. Если я читала письма немцам из дома или к ним обращались пленные, стрельба иногда стихала.
Письма нам передавали, если наши перехватывали немецкую полевую почту. Особенно было заметно изменение в настроении немцев после разгрома под Сталинградом. К тому времени Германия уже подвергалась сильным бомбежкам, там начались трудности с продовольствием, и обо всем этом сообщалось в письмах на фронт.
По этим письмам мы составляли сводки для Москвы о состоянии тыла противника, а также использовали их для агитации. Пленные же в передачах говорили, что их не бьют, кормят, выдают сигареты, мыло и, вообще, обращаются в соответствии с международными нормами Красного Креста. Это, конечно, была не совсем правда.
Иногда в результате агитации приходили перебежчики. Чаще всего это были чехи, австрийцы и прочие "попутчики". Были и немцы. Среди них было больше баварцев, южных немцев.
Кроме передач, мне приходилось участвовать в допросах пленных, переводить перехваченные письма, составлять и переводить на немецкий язык листовки. Обычно в листовках цитировались речи Сталина.
Например, в 1942 году Сталин сказал: "Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается". Такие цитаты мы обязаны были переводить и писать в листовках. Помню, над одной цитатой бились неделю - не знали, как же нам ее перевести.
После Сталинграда Сталин сказал: "Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки". Мы слали отчаянные радиограммы в вышестоящие организации, где нам на вопрос, как же это перевести, отвечали: "Мы и сами не знаем". Так эта цитата и не вошла в листовку.
Доставлять листовки в расположение немцев было трудно. Отношение к нашему занятию среди фронтовиков было пренебрежительным (дескать, мы немцев убиваем, а вы их уговариваете). Все вокруг получали награды, а из нашего 7-го отделения никто не был награжден.
Мы давали листовки артиллеристам, чтобы те их распространяли. Иногда мы просили разведчиков, шедших в расположение немцев, разбросать там листовки. В основном же листовки разбрасывались с самолета.
Один раз я даже принимала в этом участие. Придумали и такой способ. В нашей химической части нам дали "ампулометы", из которых, как предполагалось, будут забрасывать отравляющие вещества в легко разбивающихся стеклянных ампулах.
Но так как химической войны не было, этим ампулам нашли другое применение - их заряжали нашими листовками. Запущенные из "ампуломета", они пролетали примерно 100 метров, не долетая до немецких окопов. При падении ампула разбивалась, и листовки кучкой падали на землю. Наверное, немцы не прочитали ни одной листовки, заброшенной таким образом. Так что с доставкой листовок были проблемы.
Однажды мы выбросили неиспользованные листовки, их разнесло ветром, и одна из них попала на глаза заместителю начальника политотдела. Он поднял ее, увидел, что она написана на немецком языке, принес к нам и попросил перевести.
Мы сказали, что это наша листовка, мы ее составили. Он стал возмущаться, почему эти листовки валяются на земле, вдруг они попадут в руки немцев. Мы ему объяснили, что это было бы хорошо, что листовки для немцев и предназначены.
Однажды к нам в политотдел приехал корреспондент газеты "Известия" Илья Эренбург. На нем была шикарная белая дубленка, на голове - шапка из какого-то дорогого меха, на ногах - белые бурки. Барин, одним словом.
Держался он высокомерно и производил довольно неприятное впечатление. Его направили ко мне, чтобы я показала ему немецкие письма. Среди них было, как теперь говорят, "прикольное" послание в виде небольшой книжечки с отрывными талонами в солдатский бордель.
Было очевидно, что это шутка, и всех нас она развеселила. Однако Эренбурга это сильно заинтересовало, и он попросил отдать ему книжечку. В результате он написал статью в газету "Известия", в которой говорилось, что вот до чего дошли немцы - отпускают солдатам женщин по талонам.
Было два случая, когда мне было по-настоящему страшно. Однажды машина не могла достаточно близко подъехать к передовым окопам, и мы с техником-радистом сержантом Афанасьевым несли туда ОЗС.
Шли по лесу, но, когда окопы были уже близко, нам нужно было пересечь прогалину, которая почему-то все время простреливалась пулеметными очередями. Было видно, как пули то тут, то там взметают фонтанчики.
Мы подождали, но обстрел не прекращался. Сержант сказал: "Значит так, я считаю до трех, и мы бежим. Беги как можно быстрее". Я оцепенела от ужаса. Он досчитал до трех, а я не могу сдвинуться с места.
Тогда он схватил меня за портупею и выдернул на открытое пространство. Никогда в жизни я не бежала так быстро. Мы благополучно свалились в наши окопы.
В другой раз мы находились на недавно занятой высотке, и наши штурмовики по ошибке стали атаковать нас. Очевидно, до авиации еще не дошли сведения о том, что высотка уже наша. На штурмовиках были ракетные установки типа катюш.
Это было что-то ужасное. Вся земля вокруг горела. Мы махали руками, кричали, что мы свои. То ли летчики поняли свою ошибку, то ли они израсходовали боеприпасы, но самолеты развернулись и улетели.
У женщин на войне есть дополнительные проблемы, связанные с мужским окружением. Попадая на новое место, я всегда сразу искала какую-нибудь подружку, вдвоем с которой безопаснее. Часто это были простые девушки из какой-нибудь глухой деревни, рядовые. Они были совершенно беззащитны перед офицерами.
Я начала войну с двумя кубиками, что соответствовало званию лейтенанта. Когда ввели погоны, мне почему-то присвоили звание младшего лейтенанта. Но все-таки я была офицером и, кроме того, работала в политотделе, поэтому мне было легче.
При слишком настойчивых приставаниях я могла сказать: "Смотри, положишь партбилет!" Это срабатывало. Девчонкам же приходилось плохо. В ночных разговорах с ними я наслушалась всяких историй.
Была у меня подружка Ася то ли с Урала, то ли из Сибири, точно не помню. Она работала в штабе политотдела секретарем-машинисткой и курьером. Начальник политотдела полковник Романов сделал ее своей любовницей. Однажды в слезах она сказала мне, что беременна.
- Ты сказала Романову?
- Да. Он говорит: "Откуда я знаю, что это мой ребенок".
- Вот сволочь. Ну не расстраивайся, зато демобилизуешься, поедешь домой.
- Не могу я ехать домой. Меня в поселке засмеют, скажут: "Вот как ты воевала!". А мама на порог не пустит.
- Ну ничего, потерпи, мы что-нибудь придумаем.
В этот день я уехала в командировку на передовую, а когда через два дня вернулась, то узнала, что Ася застрелилась.
Весной 1943 года наши войска наступали под Жиздрой. В результате быстрого потепления и таяния снега дороги развезло. В наступление были брошены отряды лыжников, составленные из вновь набранных молодых комсомольцев.
Немцы располагались на возвышенности, и передвигаться на лыжах вверх по раскисшему снегу было очень трудно. Почти все ребята погибли. Тут пришла новая напасть. Талая вода выгнала из-под снега полчища мышей. На дне наших окопов стояла вода, и мыши, спасаясь от нее, лезли на людей. В войсках началась туляремия. Я тоже попала в госпиталь с этим диагнозом. Какими-то уколами меня через неделю поставили на ноги.
Однажды мы вошли в безлюдную деревню. Она выглядела очень странно. Все дома целые. Внутри все чисто вымыто, во дворах белые березовые лавочки. Похоже на какую-то декорацию. Встали на постой.
Ночью я вышла во двор. Было очень тихо, и я услышала какое-то сухое тиканье. Оно исходило из стены. Стало страшно. Я вспомнила, что накануне мне принесли найденный план этой деревни и попросили перевести на нем надпись на немецком языке. Ничего в этой надписи не было, кроме названия деревни, которое мы и так знали. Но дома на плане были соединены между собой красными линиями. Я разбудила своего начальника, он послушал тиканье, и мы побежали будить начальника разведки.
Кончилось тем, что вызвали саперов, и те обнаружили, что вся деревня заминирована мощными фугасами с часовым механизмом. Это была устроенная немцами ловушка. Взрывные устройства были обезврежены. Так случайно мне удалось спасти много жизней, в том числе и свою. Все меня благодарили, хвалили, обещали представить к ордену, но я так ничего и не получила тогда.
13 ноября 1943 года я была ранена. Ранним утром (было еще темно) я возвращалась пешком в расположение политотдела по дороге между Великими Луками и Невелем. Дорога была пуста, идти по непролазной грязи было очень трудно.
Неожиданно почему-то начался артиллерийский обстрел этой безлюдной дороги. Внезапно я потеряла сознание и очнулась уже в полевом госпитале, расположенном в подвалах разрушенного монастыря под Великими Луками.
Потом мне рассказали, что меня обнаружила небольшая группа солдат. Они заметили, что из грязи что-то торчит. Сначала решили, что это труп, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это еще живая девушка. Они и принесли меня в этот госпиталь.
Здесь меня очистили от грязи и, чтобы привести в чувство, ввели внутривенно какое-то лекарство. Оно вызвало у меня шок, и на короткое время я умерла. Потом ко мне часто приставали с расспросами, что я видела на том свете.
Когда меня собрались в целях гигиены постричь наголо, я сказала, что не дам этого сделать. Врач рассердился, но я стояла на своем. Наконец, он меня пожалел и сказал: "Ладно, если нет вшей и гнид, пусть волосы останутся". Проверка показала, что мои кудри можно оставить.
Моя правая нога была раздроблена ниже колена. Мне обработали рану, наложили гипс, и я дожидалась эвакуации, лежа на полу подвала, застеленном соломой и плащ-палатками.
У меня были раздроблены обе кости голени правой ноги. Мне сделали операцию и снова наложили гипс. Все врачи и медсестры имели высокую квалификацию и были очень доброжелательны. Когда я начала понемногу ходить, то стала помогать начальнику госпиталя в канцелярии обрабатывать документацию.
Папа работал тогда на Первомайском тормозном заводе. Там изготовили и подарили мне красивую трость с наборной ручкой из цветного плексигласа. Главный врач запретил мне пользоваться тростью, а когда я не послушалась, взял ее и переломил через колено. Я возмутилась, но он сказал, что если я буду ходить с тростью, то всю жизнь буду хромать. Я быстро научилась ходить не хромая, хотя в результате ранения одна нога у меня стала короче другой на несколько сантиметров.
Выписалась я из госпиталя в апреле 1944 года. Прошла медицинскую комиссию и после короткого отпуска была направлена на 1-й Прибалтийский фронт под город Тукумс в Латвии.
Вспоминается забавный случай. Мы пришли на хутор, чтобы стать на постой. В большой комнате посередине стоит стол под черной материей, на нем гроб, накрытый такой же материей. Рядом заплаканная хозяйка - умер хозяин.
Посидев некоторое время в ожидании на кухне, начальник нашего отделения майор Ячменев послал меня к хозяйке попросить налить нам бимбера - латышского самогона. Мне было очень неловко беспокоить хозяйку в такой момент, но майор настаивал. Хозяйка в ответ на мою просьбу громко расплакалась: "Нет бимбера, был бы жив хозяин, он бы приготовил".
Я доложила майору, он сначала задумался, а потом решительно направился в комнату. Под громкие вопли хозяйки он снял крышку гроба. Под ней вместо покойника лежала огромная бутыль бимбера."
https://www.kommersant.ru/doc/1354961
Ветеран войны Либа Герулайтис вспоминает.
"К моменту начала войны с Германией я окончила 9-й класс. На Белорусский вокзал стали прибывать первые беженцы - жены и дети пограничников, принявших на себя первый удар. Многие были раздеты, разуты, с маленькими детьми, без денег. Глядя на них, я впервые почувствовала, какое это несчастье - война.
В институте я проучилась всего две недели. Сидя на очень скучном уроке по немецкой фонетике, я чувствовала себя абсолютно лишней, потому что немецкий язык знала с детства. И вот во время этого скучного занятия в аудиторию вошел офицер. Он спросил: "Девочки, вы все тут знаете немецкий язык?"
Все дружно промолчали, кроме меня и Аги Баур. Она была венгерка. "Хотите пойти на фронт переводчиками?" Мы с Аги согласились. Сами понимаете, какой была реакция моих родителей, когда я сообщила им, что отправляюсь на фронт.
Мама сказала: "Что ты там будешь кушать? У тебя же больная печень". Надо сказать, что ни на фронте, ни после войны печень меня больше не беспокоила. Такая вот получилась терапия. О судьбе моей сокурсницы мне, к сожалению, ничего не известно.
В задачу 7-го отделения политотдела входила работа среди войск противника. Меня назначили диктором-переводчиком на МГУ (мощная громкоговорящая установка). Она базировалась на грузовой автомашине-полуторке, которая подъезжала к передовой, и выносной громкоговоритель, соединенный с установкой 300-метровым кабелем, размещался на бруствере окопа или даже дальше, когда позволяла обстановка.
Если автомашина не могла достаточно близко подъехать к передовым окопам, использовалась переносная ОЗС (окопная звуковая станция), смонтированная на базе патефона. Постоянный штат МГУ состоял из четырех человек: начальник машины, диктор-переводчик, техник-радист и шофер. К ним придавались два солдата для охраны.
Для агитации использовались передачи на немецком языке и листовки. Мы читали сводку Информбюро, в первую очередь о наших победах или продвижениях. Чем больше немецкая армия отступала, особенно после Сталинграда, тем подробнее мы давали сводки. Еще мы призывали немцев сдаваться в плен.
Моя обязанность была рассказать про условия в плену: сколько полагается хлеба, сколько масла, мяса, папирос и так далее. Вещали мы ночью. Сначала в одном батальоне, затем в другом. Вещание было возможно только, когда не идет ни наступление, ни отступление.
Из-за того, что мы приезжали в дивизию с нашим громкоговорителем, когда затишье и люди спят, они нас, конечно, терпеть не могли. Обычно я начинала передачу маршем из оперы "Аида". Потом читала свой текст и заканчивала музыкой Грига - песней Сольвейг.
Это, конечно, производило на немцев впечатление, хотя не все им было слышно. Как только начинала звучать музыка, начинался шквальный огонь. Они хотели нас заглушить этими выстрелами. Если я читала письма немцам из дома или к ним обращались пленные, стрельба иногда стихала.
Письма нам передавали, если наши перехватывали немецкую полевую почту. Особенно было заметно изменение в настроении немцев после разгрома под Сталинградом. К тому времени Германия уже подвергалась сильным бомбежкам, там начались трудности с продовольствием, и обо всем этом сообщалось в письмах на фронт.
По этим письмам мы составляли сводки для Москвы о состоянии тыла противника, а также использовали их для агитации. Пленные же в передачах говорили, что их не бьют, кормят, выдают сигареты, мыло и, вообще, обращаются в соответствии с международными нормами Красного Креста. Это, конечно, была не совсем правда.
Иногда в результате агитации приходили перебежчики. Чаще всего это были чехи, австрийцы и прочие "попутчики". Были и немцы. Среди них было больше баварцев, южных немцев.
Кроме передач, мне приходилось участвовать в допросах пленных, переводить перехваченные письма, составлять и переводить на немецкий язык листовки. Обычно в листовках цитировались речи Сталина.
Например, в 1942 году Сталин сказал: "Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается". Такие цитаты мы обязаны были переводить и писать в листовках. Помню, над одной цитатой бились неделю - не знали, как же нам ее перевести.
После Сталинграда Сталин сказал: "Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки". Мы слали отчаянные радиограммы в вышестоящие организации, где нам на вопрос, как же это перевести, отвечали: "Мы и сами не знаем". Так эта цитата и не вошла в листовку.
Доставлять листовки в расположение немцев было трудно. Отношение к нашему занятию среди фронтовиков было пренебрежительным (дескать, мы немцев убиваем, а вы их уговариваете). Все вокруг получали награды, а из нашего 7-го отделения никто не был награжден.
Мы давали листовки артиллеристам, чтобы те их распространяли. Иногда мы просили разведчиков, шедших в расположение немцев, разбросать там листовки. В основном же листовки разбрасывались с самолета.
Один раз я даже принимала в этом участие. Придумали и такой способ. В нашей химической части нам дали "ампулометы", из которых, как предполагалось, будут забрасывать отравляющие вещества в легко разбивающихся стеклянных ампулах.
Но так как химической войны не было, этим ампулам нашли другое применение - их заряжали нашими листовками. Запущенные из "ампуломета", они пролетали примерно 100 метров, не долетая до немецких окопов. При падении ампула разбивалась, и листовки кучкой падали на землю. Наверное, немцы не прочитали ни одной листовки, заброшенной таким образом. Так что с доставкой листовок были проблемы.
Однажды мы выбросили неиспользованные листовки, их разнесло ветром, и одна из них попала на глаза заместителю начальника политотдела. Он поднял ее, увидел, что она написана на немецком языке, принес к нам и попросил перевести.
Мы сказали, что это наша листовка, мы ее составили. Он стал возмущаться, почему эти листовки валяются на земле, вдруг они попадут в руки немцев. Мы ему объяснили, что это было бы хорошо, что листовки для немцев и предназначены.
Однажды к нам в политотдел приехал корреспондент газеты "Известия" Илья Эренбург. На нем была шикарная белая дубленка, на голове - шапка из какого-то дорогого меха, на ногах - белые бурки. Барин, одним словом.
Держался он высокомерно и производил довольно неприятное впечатление. Его направили ко мне, чтобы я показала ему немецкие письма. Среди них было, как теперь говорят, "прикольное" послание в виде небольшой книжечки с отрывными талонами в солдатский бордель.
Было очевидно, что это шутка, и всех нас она развеселила. Однако Эренбурга это сильно заинтересовало, и он попросил отдать ему книжечку. В результате он написал статью в газету "Известия", в которой говорилось, что вот до чего дошли немцы - отпускают солдатам женщин по талонам.
Было два случая, когда мне было по-настоящему страшно. Однажды машина не могла достаточно близко подъехать к передовым окопам, и мы с техником-радистом сержантом Афанасьевым несли туда ОЗС.
Шли по лесу, но, когда окопы были уже близко, нам нужно было пересечь прогалину, которая почему-то все время простреливалась пулеметными очередями. Было видно, как пули то тут, то там взметают фонтанчики.
Мы подождали, но обстрел не прекращался. Сержант сказал: "Значит так, я считаю до трех, и мы бежим. Беги как можно быстрее". Я оцепенела от ужаса. Он досчитал до трех, а я не могу сдвинуться с места.
Тогда он схватил меня за портупею и выдернул на открытое пространство. Никогда в жизни я не бежала так быстро. Мы благополучно свалились в наши окопы.
В другой раз мы находились на недавно занятой высотке, и наши штурмовики по ошибке стали атаковать нас. Очевидно, до авиации еще не дошли сведения о том, что высотка уже наша. На штурмовиках были ракетные установки типа катюш.
Это было что-то ужасное. Вся земля вокруг горела. Мы махали руками, кричали, что мы свои. То ли летчики поняли свою ошибку, то ли они израсходовали боеприпасы, но самолеты развернулись и улетели.
У женщин на войне есть дополнительные проблемы, связанные с мужским окружением. Попадая на новое место, я всегда сразу искала какую-нибудь подружку, вдвоем с которой безопаснее. Часто это были простые девушки из какой-нибудь глухой деревни, рядовые. Они были совершенно беззащитны перед офицерами.
Я начала войну с двумя кубиками, что соответствовало званию лейтенанта. Когда ввели погоны, мне почему-то присвоили звание младшего лейтенанта. Но все-таки я была офицером и, кроме того, работала в политотделе, поэтому мне было легче.
При слишком настойчивых приставаниях я могла сказать: "Смотри, положишь партбилет!" Это срабатывало. Девчонкам же приходилось плохо. В ночных разговорах с ними я наслушалась всяких историй.
Была у меня подружка Ася то ли с Урала, то ли из Сибири, точно не помню. Она работала в штабе политотдела секретарем-машинисткой и курьером. Начальник политотдела полковник Романов сделал ее своей любовницей. Однажды в слезах она сказала мне, что беременна.
- Ты сказала Романову?
- Да. Он говорит: "Откуда я знаю, что это мой ребенок".
- Вот сволочь. Ну не расстраивайся, зато демобилизуешься, поедешь домой.
- Не могу я ехать домой. Меня в поселке засмеют, скажут: "Вот как ты воевала!". А мама на порог не пустит.
- Ну ничего, потерпи, мы что-нибудь придумаем.
В этот день я уехала в командировку на передовую, а когда через два дня вернулась, то узнала, что Ася застрелилась.
Весной 1943 года наши войска наступали под Жиздрой. В результате быстрого потепления и таяния снега дороги развезло. В наступление были брошены отряды лыжников, составленные из вновь набранных молодых комсомольцев.
Немцы располагались на возвышенности, и передвигаться на лыжах вверх по раскисшему снегу было очень трудно. Почти все ребята погибли. Тут пришла новая напасть. Талая вода выгнала из-под снега полчища мышей. На дне наших окопов стояла вода, и мыши, спасаясь от нее, лезли на людей. В войсках началась туляремия. Я тоже попала в госпиталь с этим диагнозом. Какими-то уколами меня через неделю поставили на ноги.
Однажды мы вошли в безлюдную деревню. Она выглядела очень странно. Все дома целые. Внутри все чисто вымыто, во дворах белые березовые лавочки. Похоже на какую-то декорацию. Встали на постой.
Ночью я вышла во двор. Было очень тихо, и я услышала какое-то сухое тиканье. Оно исходило из стены. Стало страшно. Я вспомнила, что накануне мне принесли найденный план этой деревни и попросили перевести на нем надпись на немецком языке. Ничего в этой надписи не было, кроме названия деревни, которое мы и так знали. Но дома на плане были соединены между собой красными линиями. Я разбудила своего начальника, он послушал тиканье, и мы побежали будить начальника разведки.
Кончилось тем, что вызвали саперов, и те обнаружили, что вся деревня заминирована мощными фугасами с часовым механизмом. Это была устроенная немцами ловушка. Взрывные устройства были обезврежены. Так случайно мне удалось спасти много жизней, в том числе и свою. Все меня благодарили, хвалили, обещали представить к ордену, но я так ничего и не получила тогда.
13 ноября 1943 года я была ранена. Ранним утром (было еще темно) я возвращалась пешком в расположение политотдела по дороге между Великими Луками и Невелем. Дорога была пуста, идти по непролазной грязи было очень трудно.
Неожиданно почему-то начался артиллерийский обстрел этой безлюдной дороги. Внезапно я потеряла сознание и очнулась уже в полевом госпитале, расположенном в подвалах разрушенного монастыря под Великими Луками.
Потом мне рассказали, что меня обнаружила небольшая группа солдат. Они заметили, что из грязи что-то торчит. Сначала решили, что это труп, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это еще живая девушка. Они и принесли меня в этот госпиталь.
Здесь меня очистили от грязи и, чтобы привести в чувство, ввели внутривенно какое-то лекарство. Оно вызвало у меня шок, и на короткое время я умерла. Потом ко мне часто приставали с расспросами, что я видела на том свете.
Когда меня собрались в целях гигиены постричь наголо, я сказала, что не дам этого сделать. Врач рассердился, но я стояла на своем. Наконец, он меня пожалел и сказал: "Ладно, если нет вшей и гнид, пусть волосы останутся". Проверка показала, что мои кудри можно оставить.
Моя правая нога была раздроблена ниже колена. Мне обработали рану, наложили гипс, и я дожидалась эвакуации, лежа на полу подвала, застеленном соломой и плащ-палатками.
У меня были раздроблены обе кости голени правой ноги. Мне сделали операцию и снова наложили гипс. Все врачи и медсестры имели высокую квалификацию и были очень доброжелательны. Когда я начала понемногу ходить, то стала помогать начальнику госпиталя в канцелярии обрабатывать документацию.
Папа работал тогда на Первомайском тормозном заводе. Там изготовили и подарили мне красивую трость с наборной ручкой из цветного плексигласа. Главный врач запретил мне пользоваться тростью, а когда я не послушалась, взял ее и переломил через колено. Я возмутилась, но он сказал, что если я буду ходить с тростью, то всю жизнь буду хромать. Я быстро научилась ходить не хромая, хотя в результате ранения одна нога у меня стала короче другой на несколько сантиметров.
Выписалась я из госпиталя в апреле 1944 года. Прошла медицинскую комиссию и после короткого отпуска была направлена на 1-й Прибалтийский фронт под город Тукумс в Латвии.
Вспоминается забавный случай. Мы пришли на хутор, чтобы стать на постой. В большой комнате посередине стоит стол под черной материей, на нем гроб, накрытый такой же материей. Рядом заплаканная хозяйка - умер хозяин.
Посидев некоторое время в ожидании на кухне, начальник нашего отделения майор Ячменев послал меня к хозяйке попросить налить нам бимбера - латышского самогона. Мне было очень неловко беспокоить хозяйку в такой момент, но майор настаивал. Хозяйка в ответ на мою просьбу громко расплакалась: "Нет бимбера, был бы жив хозяин, он бы приготовил".
Я доложила майору, он сначала задумался, а потом решительно направился в комнату. Под громкие вопли хозяйки он снял крышку гроба. Под ней вместо покойника лежала огромная бутыль бимбера."
https://www.kommersant.ru/doc/1354961
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]