Как особист сподличал и поплатился за это.
---
"Документы по письменному приказу командира полка уничтожал я. Дело немудреное. Составил опись бумаг и акт на уничтожение, засунул в печку, поднес к ним спичку и - горите, милые. Печка находилась здесь же,в штабном доме, в моем небольшом кабинете. За моей работой по сжиганию документов наблюдал уполномоченный особого отдела полка, или, как мы его звали, особист,лейтенант Мисайлов (фамилию этого человека изменил).
Он как бы случайно забрел на огонек. Когда бумаги догорали,я по какому-то делу отлучился к начальнику штаба. Возвратившись в кабинет, застал Мисайлова в странной позе. На корточках сидит он возле печной дверцы и роется в пепле от сгоревших бумаг.
- Дожигаешь?
Мисайлов молчит. Из пепла он вытаскивает недогоревшие корешки некоторых сшивов приказов по фронту и аккуратно завертывает в газету.
- На память берешь эти огарки?
- На память, - буркает Мисайлов, поднимается с корточек и, ехидно усмехнувшись, уходит.
Я ничего не понимаю.
Проходит день или два. Мисайлов снова появляется у меня.
- Ну, вот что, друг-товарищ, - жестко говорит он, - вели-ка коноводу заседлать твоего коня, и проедемся до штаба дивизии.
- Зачем?
- Узнаешь там!
- Когда ехать?
- Немедленно. И без ординарца.
Я пошел к начальнику штаба. Выслушав, Иван Николаевич пожал плечами. Он тоже ничего не понимал.
- Съезди, узнай, что там стряслось, - сказал он. В дороге я долго ломал голову, размышляя, почему мной заинтересовался особый отдел (СМЕРШ) и зачем меня вызывают туда. Может, хотят побеседовать, проверить, что я за птица?
Человек я в полку новый, К тому же сразу допущен к работе с секретными документами. Шифровально-штабная служба - особая служба. Исполнители ее, наверное,должны находиться под контролем не только прямых начальников, но и у особистов. Однако в других частях - в запасном стрелковом полку, где я тем же занимался,в УРе - никто из особистов не вел себя так вызывающе,как ведет МисаЙлов. С особистами в тех частях у меня складывались товарищеские отношения. Даже доверительные.
А этот разговаривает со мной, как конвоир с осужденным преступником. Не разговаривает, а рыкает. И самодоволен, как надутый индюк. Ну что ж, пусть беседуют,проверяют. Каждый должен делать свое дело, а как - это зависит от умения, ума и такта.
Я оборачиваюсь и смотрю на МисаЙлова. Он прищуривает глаза, словно прицеливается. По его птичьему лицу бродит злорадная усмешка. "И впрямь конвоир, - думаю я, - даже держится все время сзади. И кобуру пистолета расстегнул".
Я поворачиваю голову к МисаЙлову. Спрашиваю его, нет, не голосом, а глазами. Глаза ведь тоже умеют спрашивать. Он сощурился и начал сквозь зубы цедить слова:
- Справачки-та а ранении, хатя бы липовой, почему нет? Не предусматрел? Впрочем, и госпиталя под намером,что ты в анкете написал, таже нет.
- Как гаспиталя нет? Он же был, я в нем лечился!
- Был, да, видимо, уплыл. Тачнее, в ваздух, в небо улетел ...
- Разбомбили его?
Мисайлав не атвечает. У меня па телу прабегает дрожь. Едем долго. Потом он снава, как каратель, начинает скрипеть: - А не "друзьям" ли ты приберегал кой-какие штабные дакументики? Придут в Хадыженскую, заглянут в печку ...
В отделе у меня отбирают оружие, документы, снимают пояснай и брючный ремни, планшетку и помещают в палатку. У палатки ставят часавого. Я долго стаю посредине палатки, раздумывая, ЧТО' же все-таки случилось. Потом сажусь на деревянный топчан.Невесело усмехаюсь: "Вот так, таварищ гвардии старший лейтенант, ты арестован. Тебе скоро предъявят обвинение в преступной халатности, а возможно, и нечто большее?"
Скоро уже сутки, как я сижу в арестантской палатке. Мне приносят ужин, завтрак, обед. И даже свежую газету Северо-Кавказского фронта. Читаю о Сталинграде. Наши держатся. Бьются за каждый дом. А я вот сижу. Меня не вызывают ни на беседу, ни на допрос.Наконец, вызов.
Иду в сопровождении того часового - автоматчика,который вчера мне сказал, что свистать здесь не можно. В здании часовой останавливается возле двери, обитой черным дерматином. Говорит: - Сюда надо, к товарищу майору гвардии.
Вхожу. Из-за письменного стола встает майор и идет ко мне навстречу. Протягивает руку. - Извините, гвардии старший лейтенант. По вине нашего работника произошла досадная ошибка. В ваш полк выезжал следователь и не нашел никакого состава преступления.
А что мы стоим? Садитесь, пожалуйста. Донесение на вас и на командование полка ... гм ... оказалось чистейшей кляузой неумного человека ...я закрываю глаза. Не знаю отчего, возможно, от пережитого,но мою глотку перехватывают спазмы. Вот-вот разрыдаюсь. Дышу прерывисто, как лошадь после дальнего пробега.Майор наливает и подает мне стакан воды.
- Спасибо.
- Мисайлова мы крепко накажем, - глухо, как из-за стены, доносятся до меня слова майора. - Если хотите прочитать ... гм ... его донесение - кляузу, то я могу дать.
Я захотел прочитать. Майор дает мне мелко исписанный лист, сам выходит из кабинета. Во многом обвиняет меня Мисайлов, но глаза мои останавливаются на самом существенном, на моем "преступлении": ЧТО я, старший лейтенант Е.С. Поникаровский, в полк был принят из числа "бежавших (!) с переднего края" и по непонятным причинам без его, Мисайлова, согласия и соответствующей проверки, начальником штаба капитаном Поддубным назначен ПНШ по шифровально-штабной службе, допущен к секретным документам. Что при отходе полка со станции Ходыженская (!), уничтожая секретные документы,умышленно (!) сжег их не полностью, пытался сохранить их в печке для врага (!). Немецкий шпион им, Мисайловым, пойман за руку ...
Вернулся майор. Еще раз извинившись, он сказал, что совесть моя чиста, я могу во в полк и приступать к исполнению своих обязанностей, что командиру полка,.комиссару и начальнику штаба дивизионный отдел СМЕРШ тоже принес свои извинения.
Мне возвратили коня, оружие, документы. И я поехал в свой родной полк, который уже передислоцировался в станицу Анастасиевскую. До суда военного трибунала мое "дело" не дошло благодаря честности и порядочности следователя, фамилии и звания которого, к своему стыду, я так и не узнал.
Ну, а Мисайлов? Ни в полку, ни в дивизии его больше я не видел. И, наверное, к лучшему. От встречи, случись она ненароком, ничего хорошего бы не произошло." - из воспоминаний ПНШ(на то время) 37-го казачьего гвардейского полка ст.лейтенанта Е.С.Поникаровского.
Он как бы случайно забрел на огонек. Когда бумаги догорали,я по какому-то делу отлучился к начальнику штаба. Возвратившись в кабинет, застал Мисайлова в странной позе. На корточках сидит он возле печной дверцы и роется в пепле от сгоревших бумаг.
- Дожигаешь?
Мисайлов молчит. Из пепла он вытаскивает недогоревшие корешки некоторых сшивов приказов по фронту и аккуратно завертывает в газету.
- На память берешь эти огарки?
- На память, - буркает Мисайлов, поднимается с корточек и, ехидно усмехнувшись, уходит.
Я ничего не понимаю.
Проходит день или два. Мисайлов снова появляется у меня.
- Ну, вот что, друг-товарищ, - жестко говорит он, - вели-ка коноводу заседлать твоего коня, и проедемся до штаба дивизии.
- Зачем?
- Узнаешь там!
- Когда ехать?
- Немедленно. И без ординарца.
Я пошел к начальнику штаба. Выслушав, Иван Николаевич пожал плечами. Он тоже ничего не понимал.
- Съезди, узнай, что там стряслось, - сказал он. В дороге я долго ломал голову, размышляя, почему мной заинтересовался особый отдел (СМЕРШ) и зачем меня вызывают туда. Может, хотят побеседовать, проверить, что я за птица?
Человек я в полку новый, К тому же сразу допущен к работе с секретными документами. Шифровально-штабная служба - особая служба. Исполнители ее, наверное,должны находиться под контролем не только прямых начальников, но и у особистов. Однако в других частях - в запасном стрелковом полку, где я тем же занимался,в УРе - никто из особистов не вел себя так вызывающе,как ведет МисаЙлов. С особистами в тех частях у меня складывались товарищеские отношения. Даже доверительные.
А этот разговаривает со мной, как конвоир с осужденным преступником. Не разговаривает, а рыкает. И самодоволен, как надутый индюк. Ну что ж, пусть беседуют,проверяют. Каждый должен делать свое дело, а как - это зависит от умения, ума и такта.
Я оборачиваюсь и смотрю на МисаЙлова. Он прищуривает глаза, словно прицеливается. По его птичьему лицу бродит злорадная усмешка. "И впрямь конвоир, - думаю я, - даже держится все время сзади. И кобуру пистолета расстегнул".
Я поворачиваю голову к МисаЙлову. Спрашиваю его, нет, не голосом, а глазами. Глаза ведь тоже умеют спрашивать. Он сощурился и начал сквозь зубы цедить слова:
- Справачки-та а ранении, хатя бы липовой, почему нет? Не предусматрел? Впрочем, и госпиталя под намером,что ты в анкете написал, таже нет.
- Как гаспиталя нет? Он же был, я в нем лечился!
- Был, да, видимо, уплыл. Тачнее, в ваздух, в небо улетел ...
- Разбомбили его?
Мисайлав не атвечает. У меня па телу прабегает дрожь. Едем долго. Потом он снава, как каратель, начинает скрипеть: - А не "друзьям" ли ты приберегал кой-какие штабные дакументики? Придут в Хадыженскую, заглянут в печку ...
В отделе у меня отбирают оружие, документы, снимают пояснай и брючный ремни, планшетку и помещают в палатку. У палатки ставят часавого. Я долго стаю посредине палатки, раздумывая, ЧТО' же все-таки случилось. Потом сажусь на деревянный топчан.Невесело усмехаюсь: "Вот так, таварищ гвардии старший лейтенант, ты арестован. Тебе скоро предъявят обвинение в преступной халатности, а возможно, и нечто большее?"
Скоро уже сутки, как я сижу в арестантской палатке. Мне приносят ужин, завтрак, обед. И даже свежую газету Северо-Кавказского фронта. Читаю о Сталинграде. Наши держатся. Бьются за каждый дом. А я вот сижу. Меня не вызывают ни на беседу, ни на допрос.Наконец, вызов.
Иду в сопровождении того часового - автоматчика,который вчера мне сказал, что свистать здесь не можно. В здании часовой останавливается возле двери, обитой черным дерматином. Говорит: - Сюда надо, к товарищу майору гвардии.
Вхожу. Из-за письменного стола встает майор и идет ко мне навстречу. Протягивает руку. - Извините, гвардии старший лейтенант. По вине нашего работника произошла досадная ошибка. В ваш полк выезжал следователь и не нашел никакого состава преступления.
А что мы стоим? Садитесь, пожалуйста. Донесение на вас и на командование полка ... гм ... оказалось чистейшей кляузой неумного человека ...я закрываю глаза. Не знаю отчего, возможно, от пережитого,но мою глотку перехватывают спазмы. Вот-вот разрыдаюсь. Дышу прерывисто, как лошадь после дальнего пробега.Майор наливает и подает мне стакан воды.
- Спасибо.
- Мисайлова мы крепко накажем, - глухо, как из-за стены, доносятся до меня слова майора. - Если хотите прочитать ... гм ... его донесение - кляузу, то я могу дать.
Я захотел прочитать. Майор дает мне мелко исписанный лист, сам выходит из кабинета. Во многом обвиняет меня Мисайлов, но глаза мои останавливаются на самом существенном, на моем "преступлении": ЧТО я, старший лейтенант Е.С. Поникаровский, в полк был принят из числа "бежавших (!) с переднего края" и по непонятным причинам без его, Мисайлова, согласия и соответствующей проверки, начальником штаба капитаном Поддубным назначен ПНШ по шифровально-штабной службе, допущен к секретным документам. Что при отходе полка со станции Ходыженская (!), уничтожая секретные документы,умышленно (!) сжег их не полностью, пытался сохранить их в печке для врага (!). Немецкий шпион им, Мисайловым, пойман за руку ...
Вернулся майор. Еще раз извинившись, он сказал, что совесть моя чиста, я могу во в полк и приступать к исполнению своих обязанностей, что командиру полка,.комиссару и начальнику штаба дивизионный отдел СМЕРШ тоже принес свои извинения.
Мне возвратили коня, оружие, документы. И я поехал в свой родной полк, который уже передислоцировался в станицу Анастасиевскую. До суда военного трибунала мое "дело" не дошло благодаря честности и порядочности следователя, фамилии и звания которого, к своему стыду, я так и не узнал.
Ну, а Мисайлов? Ни в полку, ни в дивизии его больше я не видел. И, наверное, к лучшему. От встречи, случись она ненароком, ничего хорошего бы не произошло." - из воспоминаний ПНШ(на то время) 37-го казачьего гвардейского полка ст.лейтенанта Е.С.Поникаровского.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]