"Италия и жизнь, русские и смерть". Записки капеллана.
---
"Белоруссия. Ничего привлекательного, а опасности - хоть отбавляй: лес наводнен нерегулярными войсками и партизанами. Сердце бьётся сильно; хотелось бы закричать, но каждый забивается внутрь себя с тайной молитвой: "Господи пронеси!".
Немцы прибегают к очень оригинальному методу защиты. Вдоль железной дороги, на всём протяжении леса, они расположили цепью часовых, набранных из местного гражданского населения. Каждую семью обязали выделить на эти нужды одного человека, мужчину или женщину - безразлично.
И вот их-то и расставляют на путях через каждые двести метров. Они несут эту службу по очереди и днём и ночью, летом и зимой. И если на охраняемом ими участке что-то случается, они подвергаются жесточайшим наказаниям, по подозрению в соучастии. Репрессии могут обрушаться также на членов их семей и родственников.
Это мужчины и женщины, старики и дети: по большей части люди, непригодные к труду; они стоят на своих местах, запахнувшись в характерные стёганные тулупчики, или лежат, свернувшись калачиком, в ямах у разожжённых костров.
Украина. Нам встретились русские ребятишки, которых научили кричать "Да здравствует Италия!, Да здравствует король!" Другие сумели выучить еще пару-тройку любезных слов на итальянском. Девушки улыбаются, женщины работают, мужчины в благоговении склоняются. Наверно местные жители хорошо восприняли приход оккупантов.
Задержано несколько шпионов. Две женщины и мужчина. Мужчина - инженер; из женщин одна - агроном, другая - учительница. Во время допроса они проявили поразительный цинизм. Их приговорили к смертной казни, которая назначена на завтрашнее утро.
Сейчас они сидят в комнате, под присмотром солдата. Я заходил к ним, - рассчитывал внушить им какие-то добрые чувства. Никакого успеха. Они спокойны и безмятежны: ни о чём не жалеют, ни в чём не раскаиваются; даже анекдоты друг другу рассказывают. Дрожа, я сказал им: "Вы же знаете, что завтра утром вас казнят!" - "Ничего!".
Кто такие партизаны? - Это мужчины, женщины или дети, которые живут рядом с нами. Возможно, кто-то из них нанимается на работу в госпитали или на склады; может быть, они дают кров кому-нибудь из офицеров или, если это девушки, охотно флиртуют с нашими солдатами.
Это глаза, глядящие в оба в наших штабах, уши, ловящие разговоры в наших кабинетах, - глаза и уши, которые потом, ночью, встречаются в какой-нибудь землянке или потаенном доме, чтобы сопоставить полученные сведения, делать выводы, оповещать.
Два самых характерных типа - немец и русский. Один уничтожает мир вне себя; другой уничтожает мир внутри себя, своё "я". И всё же, наверное, нравственнее русский, - потому что он принижает себя ради братства, в то время как немец истребляет других, чтобы возвыситься. Немец внушает нам страх: он смотрит на мир, движимый инстинктом ненависти. Он создает бога себе по нраву и обращается с ближним, как с рабом.
Русский же - это человек, который отчаянно боролся за спасение хотя бы части того, что западный индивидуализм хотел уничтожить. Он остановился взглядом, полным любви, на всех униженных и оскорбленных; и вместо того, чтобы допустить эксплуатацию человека человеком, предпочёл уравнять в материи всё человечество.
Бой. Враги шли по трупам, продвигаясь рядами. Очереди, залпы, ураганный огонь. П. зовёт меня; услышав отклик, он поднимается, чтобы подобраться ко мне, - и получает в грудь автоматную очередь. Падает; привстает, крича в смертной тоске: "Мама!"; потом валится на землю и затихает.
Какой кошмар, Боже! Это судный час: начало конца. Немцы стреляют, русские стреляют, итальянцы стреляют. Земля дыбится взрывами; дождь из гранат накрывает нас, и одна из них попадает в меня. Ну всё, конец: кровь, лужа крови. Голова падает, глаза закрываются, а внутри разливается ничем не нарушаемая тишина. "Так это и есть умирание, Господи?"
Жизнь еще есть, но она - курящийся светильник. До этой ночи я был солдатом на передовой; теперь я - аноним, пациент военного госпиталя. Операция, гипсование, жар, опасность гангрены, неподвижность; а русские всё нажимают с дьявольской силой и здесь, на участке альпийских стрелков, и находятся всего в нескольких километрах. Мои уехали.
После появления спасительного танка меня подобрали и со всеми предосторожностями вынесли с поля боя, сквозь сумасшедшую ночную пальбу. Мы по-братски искали друг друга в этой буре; но последним, тем, кто дольше всех медлил с возвращением, оказался я.
Сразу же после операции, как только перестал действовать наркоз, все офицеры пришли ко мне; у всех были мокрые глаза. Руки у меня всё еще выпачканы кровью, лицо покрыто кровавой коркой, вся одежда пропитана кровью.
Отец Н. говорит, что я напоминаю сейчас Господа на кресте; а капеллан госпиталя, уступивший мне свою кровать, кладет руку мне на лоб и говорит, что температуру нужно снизить. - Зачем?
Я мало что соображаю. Я ведь теперь тоже - обломок войны; тоже превратился в балласт. Альпийцы из нашей дивизии понесли огромные потери. А если линия фронта опять будет прорвана? Меня бросает в дрожь. "Боже мой, почему я не умер, может быть, я стал эгоистом? Я на пути жизни или на пути смерти?"
Начались бомбардировки города с воздуха. Полдня моя нервная система пребывает в чрезмерном напряжении, и время от времени мне кажется, что я умираю, что силы меня окончательно покинули.
Но потом я впадаю в глубокое духовное бесчувствие. Когда падают бомбы (а падают они с частотой дождевых капель), плоть еще вздрагивает, но дух уже остается безучастным. Бомбардировки продолжаются.
Опасность гангрены в руке увеличилась. Заходит проведать меня капитан интендантской службы, председатель союза Католического Действия. Опять сведения о погибших. Дивизия разгромлена?
Почему меня не отправляют отсюда? Температура по-прежнему высокая. В госпитале заметно движение, похожее на то, что было в Кантемировке перед катастрофой. Вновь приближается трагедия? При одной мысли об этом меня начинает бить дрожь. И опять гаснет возжегшийся было огонек веры.
Я - конченый человек. Доходяга, испачканный кровью и землей и наполненный смертью. Санитары больше не подходят ко мне. Бедные, они совсем перегружены. Но я сгораю от жажды: мне бы лимончик...Удары с воздуха продолжаются.
Капеллан прилег поспать на полу: уже две ночи. Я попросил дать мне четки для розария, оставшиеся от погибшего альпийского стрелка, и теперь читаю, читаю, читаю "Радуйся, Мария". Но, может быть, я не проговариваю молитвы, а кричу, глядя, как на оконных стеклах пляшут отблески взрывов? Мой коллега встает, чтобы дать мне попить.
- Капеллан, русские пришли?
- Нет, не пришли.
Профессор Ч. говорит, что, если я переживу этот кризис, возможно, дела пойдут на поправку и он отошлет меня отсюда. Какое же трагическое нынешнее Рождество! Мы окружены? Все бегают вокруг умирающих; около меня ни души целый день.
"Может быть, если я не умер в кювете, это потому, что Тебе угодно спасти меня? И если мне на помощь подоспел танк, если за всю ту ночь я не претерпел больше никакого зла, значит, Тебе угодно, чтобы я вернулся домой?"
Продолжается бомбовый ливень. Вся моя постель в кусках штукатурки. Мои четки белого цвета... Говорят, если я здесь еще на какое-то время задержусь, моя нервная система не выдержит. И поэтому завтра меня отправляют на самолете.
Нас бомбят по дороге на аэродром. Следует ли нам ехать дальше? Все единогласно "за". В аэроплане жуткий холод; солдат отдает мне свои одеяла. А это летание по небу не опасно?
300 километров полета, при 45 градусах мороза, над русскими позициями... В В. нас принимает капеллан Д.С. И здесь от русских исходит реальная угроза. Мы проводим тут две ночи: вылазки партизан, противоречивые слухи о ходе боевых действий, пугающие известия об отступлении наших дивизий и рассказы о былинных подвигах защитников Черково...Рядом с моей кроватью лежит лейтенант-альпиец, он очень плох. Ему уже удалили один глаз; сейчас слепнет и другой. Он хочет покончить с собой.
Капитан М. приходит навестить меня ночью и с волнением говорит: "Капеллан, положение и здесь тяжелейшее: я сейчас слышал, что полковник сказал своим собирать чемоданы. Если завтра утром тут начнется пересортировка больных, уходи отсюда любым способом!"
Уезжаем, когда еще темно. Все молчат. У всех нас в глазах - отблески разрухи и разложения. Мы ничего не говорим, но время от времени бросаем быстрые, настороженные взгляды по сторонам. Может быть, русские уже здесь?
Мне немного лучше. Гангрену удалось предотвратить. Но эта ночная езда, это отчаянное бегство по дорогам, полным засад, никак не способствует заживлению ран. Грузовик превращается в крест, на котором возобновляются муки плоти.
В полумраке рядом с мостом видны очертания церкви города Калина. Никого там больше нет, колокол не звонит, двери закрыты. Но при виде креста на сердце у меня становится немного радостнее.
Рыково. Мы погребены под снегом: вот уже несколько дней снег валит и валит, не переставая. Каждый час кажется нам вечностью, ведь все мечтают продолжить путь, уехать подальше от войны, от крови и от смерти. У всех нас такое чувство, что русские всё еще близко, что они рвутся в двери, в окна...
Все пять дней мучительного ожидания мы не устаем говорить о постигшей нас катастрофе. История альпийских стрелков, которые своими силами сдерживают всю русскую лавину, видится нам историей исполинов. Всё рушится, но что-то остается.
И что в этом крушении значит отдельная личность? Кто спасет человека, погибающего под танками или в придорожной канаве? Меня поражает, что я еще жив. Друзья говорят, что мой случай - из ряда вон выходящий.
Снег перестал. Возобновляются боевые действия, а для нас - тревоги. Все по-прежнему неспокойны, невеселы, молчаливы. Когда же мы поедем дальше? Сейчас от линии фронта нас отделяет почти тысяча километров. Но здесь расстояния не в счет. Существуют только две реальности: Италия и жизнь, русские и смерть.
Жуткие рассказы, крайне печальные новости. Альпийцы сражаются, как разъяренные львы. Но Россия усеяна трупами итальянцев. Всё будто сговорилось против нас. Для тех, кто едет дальше, - Италия, для тех, кто остается, - русские. Атмосфера пропитана глухими терзаниями, замолчанными страхами, сдерживаемыми слезами, подавленными протестами. Но все жадно ждут одной вести: "Отъезжаем, снова в дорогу!"
Что ж, отъезжаем, снова в путь. Очередной бросок - до Сталино. Сталино кажется страной грёз, весны, жизни. Там будет санитарный поезд - кусочек Италии; можно будет обнять человека, у которого в глазах еще стоит частица нашего родного неба, и излить ему в сердце толику нашей трагедии. Но на деле в Сталино нас опять ждет невеселая картина. Когда прибудет санитарный поезд? Расчеты нас пугают. Придется нам здесь пробыть неделю.
Все свидетели наших несчастий - здесь: все скорби, все раны, все беды. Измученные люди, взгляды, все еще наполненные ужасом, голоса, в которых все еще слышится рыдание, сердца, все еще сдавленные кошмаром смерти.
Если зажигается свет, кто-нибудь непременно кричит: "Русские!"; если раздается шум, кто-нибудь орет: "Русские!"; если наступает тишина, все думают: "Это страх смерти".
Сформировался коллективный психоз, в котором сосредоточились все прошедшие страдания и который сулит нам новые, еще более страшные. В большом университетском актовом зале, переделанном в часовню, голоса дрожат от холода и от страха. Все, мучаясь неспособностью как-то повлиять на события, молят Бога помочь им продолжить путь; "но поскорее, поскорее, поскорее..."
Новости скверные, хуже не бывает. Армия Попова, заняв К., идет на Сталино? Уезжают медсестры. Могильная тишина, глаза, наполненные ужасом, кто-то готовит себе обувь для побега; а другие? Ночью слышны выстрелы. Это бомбардировка с воздуха или артобстрел? Я никому не задаю этот вопрос, но дрожу. В. тоже просыпается.
- Это бомбардировка или артобстрел? Никто не отвечает, потому что все уверены, что это русские танки. Пришел санитарный поезд; но кому на нем ехать? Трагические сцены. Один просит дать ему место в поезде, потому что у него трое детей; другой - потому что его ждут дома старики-родители; третий - потому что у него жена больна...Я молча остаюсь на своем месте. Меня не берут.
"Не это ли путь воли Божией? Разве не верно, что и здесь камню не подобает выбирать себе место в здании?" Я действительно произношу эти слова, но больше их не понимаю. Я понимаю только безутешность плачущих, подавленность безнадежно глядящих в окно, удрученность и отчаяние солдата, просившего отправить его, потому что у него дома трое детей, и получившего отказ.
Есть сведения, что русские - на шоссе под Сталино. Но нам на выручку идет немецкая "Тулонская армия"... Появился еще один санитарный поезд. Он уже для нас. От этой новости мы теряем дар речи, как от внезапной боли. Оказывается, у радости может быть тот же лик, что и у страха.
Даже заходя в госпиталь на колесах, мы чувствуем за спиной дыхание русских. Желание выбраться из этого ада до того жгучее, что мы каждый миг ощущаем, как оно опаляет сердце.
Нас бомбят, но это нас не заботит, а вот образ русских, неотступно следующих за нами, до Днепра, до Львова, до Кракова, переворачивает душу. Только в Зальцбурге кто-то начинает улыбаться - когда, впервые за многие месяцы мы вновь слышим колокольный звон: колокола вызванивают "Ave Maria". - из дневника итальянского капеллана альпийских стрелков Альде дель Монте.
Итальянцы возвращаются из советского плена через Вену.
Немцы прибегают к очень оригинальному методу защиты. Вдоль железной дороги, на всём протяжении леса, они расположили цепью часовых, набранных из местного гражданского населения. Каждую семью обязали выделить на эти нужды одного человека, мужчину или женщину - безразлично.
И вот их-то и расставляют на путях через каждые двести метров. Они несут эту службу по очереди и днём и ночью, летом и зимой. И если на охраняемом ими участке что-то случается, они подвергаются жесточайшим наказаниям, по подозрению в соучастии. Репрессии могут обрушаться также на членов их семей и родственников.
Это мужчины и женщины, старики и дети: по большей части люди, непригодные к труду; они стоят на своих местах, запахнувшись в характерные стёганные тулупчики, или лежат, свернувшись калачиком, в ямах у разожжённых костров.
Украина. Нам встретились русские ребятишки, которых научили кричать "Да здравствует Италия!, Да здравствует король!" Другие сумели выучить еще пару-тройку любезных слов на итальянском. Девушки улыбаются, женщины работают, мужчины в благоговении склоняются. Наверно местные жители хорошо восприняли приход оккупантов.
Задержано несколько шпионов. Две женщины и мужчина. Мужчина - инженер; из женщин одна - агроном, другая - учительница. Во время допроса они проявили поразительный цинизм. Их приговорили к смертной казни, которая назначена на завтрашнее утро.
Сейчас они сидят в комнате, под присмотром солдата. Я заходил к ним, - рассчитывал внушить им какие-то добрые чувства. Никакого успеха. Они спокойны и безмятежны: ни о чём не жалеют, ни в чём не раскаиваются; даже анекдоты друг другу рассказывают. Дрожа, я сказал им: "Вы же знаете, что завтра утром вас казнят!" - "Ничего!".
Кто такие партизаны? - Это мужчины, женщины или дети, которые живут рядом с нами. Возможно, кто-то из них нанимается на работу в госпитали или на склады; может быть, они дают кров кому-нибудь из офицеров или, если это девушки, охотно флиртуют с нашими солдатами.
Это глаза, глядящие в оба в наших штабах, уши, ловящие разговоры в наших кабинетах, - глаза и уши, которые потом, ночью, встречаются в какой-нибудь землянке или потаенном доме, чтобы сопоставить полученные сведения, делать выводы, оповещать.
Два самых характерных типа - немец и русский. Один уничтожает мир вне себя; другой уничтожает мир внутри себя, своё "я". И всё же, наверное, нравственнее русский, - потому что он принижает себя ради братства, в то время как немец истребляет других, чтобы возвыситься. Немец внушает нам страх: он смотрит на мир, движимый инстинктом ненависти. Он создает бога себе по нраву и обращается с ближним, как с рабом.
Русский же - это человек, который отчаянно боролся за спасение хотя бы части того, что западный индивидуализм хотел уничтожить. Он остановился взглядом, полным любви, на всех униженных и оскорбленных; и вместо того, чтобы допустить эксплуатацию человека человеком, предпочёл уравнять в материи всё человечество.
Бой. Враги шли по трупам, продвигаясь рядами. Очереди, залпы, ураганный огонь. П. зовёт меня; услышав отклик, он поднимается, чтобы подобраться ко мне, - и получает в грудь автоматную очередь. Падает; привстает, крича в смертной тоске: "Мама!"; потом валится на землю и затихает.
Какой кошмар, Боже! Это судный час: начало конца. Немцы стреляют, русские стреляют, итальянцы стреляют. Земля дыбится взрывами; дождь из гранат накрывает нас, и одна из них попадает в меня. Ну всё, конец: кровь, лужа крови. Голова падает, глаза закрываются, а внутри разливается ничем не нарушаемая тишина. "Так это и есть умирание, Господи?"
Жизнь еще есть, но она - курящийся светильник. До этой ночи я был солдатом на передовой; теперь я - аноним, пациент военного госпиталя. Операция, гипсование, жар, опасность гангрены, неподвижность; а русские всё нажимают с дьявольской силой и здесь, на участке альпийских стрелков, и находятся всего в нескольких километрах. Мои уехали.
После появления спасительного танка меня подобрали и со всеми предосторожностями вынесли с поля боя, сквозь сумасшедшую ночную пальбу. Мы по-братски искали друг друга в этой буре; но последним, тем, кто дольше всех медлил с возвращением, оказался я.
Сразу же после операции, как только перестал действовать наркоз, все офицеры пришли ко мне; у всех были мокрые глаза. Руки у меня всё еще выпачканы кровью, лицо покрыто кровавой коркой, вся одежда пропитана кровью.
Отец Н. говорит, что я напоминаю сейчас Господа на кресте; а капеллан госпиталя, уступивший мне свою кровать, кладет руку мне на лоб и говорит, что температуру нужно снизить. - Зачем?
Я мало что соображаю. Я ведь теперь тоже - обломок войны; тоже превратился в балласт. Альпийцы из нашей дивизии понесли огромные потери. А если линия фронта опять будет прорвана? Меня бросает в дрожь. "Боже мой, почему я не умер, может быть, я стал эгоистом? Я на пути жизни или на пути смерти?"
Начались бомбардировки города с воздуха. Полдня моя нервная система пребывает в чрезмерном напряжении, и время от времени мне кажется, что я умираю, что силы меня окончательно покинули.
Но потом я впадаю в глубокое духовное бесчувствие. Когда падают бомбы (а падают они с частотой дождевых капель), плоть еще вздрагивает, но дух уже остается безучастным. Бомбардировки продолжаются.
Опасность гангрены в руке увеличилась. Заходит проведать меня капитан интендантской службы, председатель союза Католического Действия. Опять сведения о погибших. Дивизия разгромлена?
Почему меня не отправляют отсюда? Температура по-прежнему высокая. В госпитале заметно движение, похожее на то, что было в Кантемировке перед катастрофой. Вновь приближается трагедия? При одной мысли об этом меня начинает бить дрожь. И опять гаснет возжегшийся было огонек веры.
Я - конченый человек. Доходяга, испачканный кровью и землей и наполненный смертью. Санитары больше не подходят ко мне. Бедные, они совсем перегружены. Но я сгораю от жажды: мне бы лимончик...Удары с воздуха продолжаются.
Капеллан прилег поспать на полу: уже две ночи. Я попросил дать мне четки для розария, оставшиеся от погибшего альпийского стрелка, и теперь читаю, читаю, читаю "Радуйся, Мария". Но, может быть, я не проговариваю молитвы, а кричу, глядя, как на оконных стеклах пляшут отблески взрывов? Мой коллега встает, чтобы дать мне попить.
- Капеллан, русские пришли?
- Нет, не пришли.
Профессор Ч. говорит, что, если я переживу этот кризис, возможно, дела пойдут на поправку и он отошлет меня отсюда. Какое же трагическое нынешнее Рождество! Мы окружены? Все бегают вокруг умирающих; около меня ни души целый день.
"Может быть, если я не умер в кювете, это потому, что Тебе угодно спасти меня? И если мне на помощь подоспел танк, если за всю ту ночь я не претерпел больше никакого зла, значит, Тебе угодно, чтобы я вернулся домой?"
Продолжается бомбовый ливень. Вся моя постель в кусках штукатурки. Мои четки белого цвета... Говорят, если я здесь еще на какое-то время задержусь, моя нервная система не выдержит. И поэтому завтра меня отправляют на самолете.
Нас бомбят по дороге на аэродром. Следует ли нам ехать дальше? Все единогласно "за". В аэроплане жуткий холод; солдат отдает мне свои одеяла. А это летание по небу не опасно?
300 километров полета, при 45 градусах мороза, над русскими позициями... В В. нас принимает капеллан Д.С. И здесь от русских исходит реальная угроза. Мы проводим тут две ночи: вылазки партизан, противоречивые слухи о ходе боевых действий, пугающие известия об отступлении наших дивизий и рассказы о былинных подвигах защитников Черково...Рядом с моей кроватью лежит лейтенант-альпиец, он очень плох. Ему уже удалили один глаз; сейчас слепнет и другой. Он хочет покончить с собой.
Капитан М. приходит навестить меня ночью и с волнением говорит: "Капеллан, положение и здесь тяжелейшее: я сейчас слышал, что полковник сказал своим собирать чемоданы. Если завтра утром тут начнется пересортировка больных, уходи отсюда любым способом!"
Уезжаем, когда еще темно. Все молчат. У всех нас в глазах - отблески разрухи и разложения. Мы ничего не говорим, но время от времени бросаем быстрые, настороженные взгляды по сторонам. Может быть, русские уже здесь?
Мне немного лучше. Гангрену удалось предотвратить. Но эта ночная езда, это отчаянное бегство по дорогам, полным засад, никак не способствует заживлению ран. Грузовик превращается в крест, на котором возобновляются муки плоти.
В полумраке рядом с мостом видны очертания церкви города Калина. Никого там больше нет, колокол не звонит, двери закрыты. Но при виде креста на сердце у меня становится немного радостнее.
Рыково. Мы погребены под снегом: вот уже несколько дней снег валит и валит, не переставая. Каждый час кажется нам вечностью, ведь все мечтают продолжить путь, уехать подальше от войны, от крови и от смерти. У всех нас такое чувство, что русские всё еще близко, что они рвутся в двери, в окна...
Все пять дней мучительного ожидания мы не устаем говорить о постигшей нас катастрофе. История альпийских стрелков, которые своими силами сдерживают всю русскую лавину, видится нам историей исполинов. Всё рушится, но что-то остается.
И что в этом крушении значит отдельная личность? Кто спасет человека, погибающего под танками или в придорожной канаве? Меня поражает, что я еще жив. Друзья говорят, что мой случай - из ряда вон выходящий.
Снег перестал. Возобновляются боевые действия, а для нас - тревоги. Все по-прежнему неспокойны, невеселы, молчаливы. Когда же мы поедем дальше? Сейчас от линии фронта нас отделяет почти тысяча километров. Но здесь расстояния не в счет. Существуют только две реальности: Италия и жизнь, русские и смерть.
Жуткие рассказы, крайне печальные новости. Альпийцы сражаются, как разъяренные львы. Но Россия усеяна трупами итальянцев. Всё будто сговорилось против нас. Для тех, кто едет дальше, - Италия, для тех, кто остается, - русские. Атмосфера пропитана глухими терзаниями, замолчанными страхами, сдерживаемыми слезами, подавленными протестами. Но все жадно ждут одной вести: "Отъезжаем, снова в дорогу!"
Что ж, отъезжаем, снова в путь. Очередной бросок - до Сталино. Сталино кажется страной грёз, весны, жизни. Там будет санитарный поезд - кусочек Италии; можно будет обнять человека, у которого в глазах еще стоит частица нашего родного неба, и излить ему в сердце толику нашей трагедии. Но на деле в Сталино нас опять ждет невеселая картина. Когда прибудет санитарный поезд? Расчеты нас пугают. Придется нам здесь пробыть неделю.
Все свидетели наших несчастий - здесь: все скорби, все раны, все беды. Измученные люди, взгляды, все еще наполненные ужасом, голоса, в которых все еще слышится рыдание, сердца, все еще сдавленные кошмаром смерти.
Если зажигается свет, кто-нибудь непременно кричит: "Русские!"; если раздается шум, кто-нибудь орет: "Русские!"; если наступает тишина, все думают: "Это страх смерти".
Сформировался коллективный психоз, в котором сосредоточились все прошедшие страдания и который сулит нам новые, еще более страшные. В большом университетском актовом зале, переделанном в часовню, голоса дрожат от холода и от страха. Все, мучаясь неспособностью как-то повлиять на события, молят Бога помочь им продолжить путь; "но поскорее, поскорее, поскорее..."
Новости скверные, хуже не бывает. Армия Попова, заняв К., идет на Сталино? Уезжают медсестры. Могильная тишина, глаза, наполненные ужасом, кто-то готовит себе обувь для побега; а другие? Ночью слышны выстрелы. Это бомбардировка с воздуха или артобстрел? Я никому не задаю этот вопрос, но дрожу. В. тоже просыпается.
- Это бомбардировка или артобстрел? Никто не отвечает, потому что все уверены, что это русские танки. Пришел санитарный поезд; но кому на нем ехать? Трагические сцены. Один просит дать ему место в поезде, потому что у него трое детей; другой - потому что его ждут дома старики-родители; третий - потому что у него жена больна...Я молча остаюсь на своем месте. Меня не берут.
"Не это ли путь воли Божией? Разве не верно, что и здесь камню не подобает выбирать себе место в здании?" Я действительно произношу эти слова, но больше их не понимаю. Я понимаю только безутешность плачущих, подавленность безнадежно глядящих в окно, удрученность и отчаяние солдата, просившего отправить его, потому что у него дома трое детей, и получившего отказ.
Есть сведения, что русские - на шоссе под Сталино. Но нам на выручку идет немецкая "Тулонская армия"... Появился еще один санитарный поезд. Он уже для нас. От этой новости мы теряем дар речи, как от внезапной боли. Оказывается, у радости может быть тот же лик, что и у страха.
Даже заходя в госпиталь на колесах, мы чувствуем за спиной дыхание русских. Желание выбраться из этого ада до того жгучее, что мы каждый миг ощущаем, как оно опаляет сердце.
Нас бомбят, но это нас не заботит, а вот образ русских, неотступно следующих за нами, до Днепра, до Львова, до Кракова, переворачивает душу. Только в Зальцбурге кто-то начинает улыбаться - когда, впервые за многие месяцы мы вновь слышим колокольный звон: колокола вызванивают "Ave Maria". - из дневника итальянского капеллана альпийских стрелков Альде дель Монте.
Итальянцы возвращаются из советского плена через Вену.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]