Как братва резала немцев. 1945 г.
---
"На фронт я пошел добровольцем, в 17 лет. Хотелось мне, хохляцкого и казацкого происхождения, попасть в кавалерию. Поэтому я долго просидел на пересыльном пункте в Солнечногорске. Все ждал, когда же приедут вербовщики из кавалерийской части.
Мало нас там осталось, человек пятнадцать. Всех разобрали. И тут приезжает мичман с Балтийского флота. Приехал и давай с комендантом ругаться: почему, говорит, людей на пересыльном пункте нет? Я, говорит, у тебя должен забрать 72 человека, а тут только 15!
Комендант: недобор, мол, то да се... "Ну ладно, составляй строевку". А я тогда уже состоял писарем на пересыльном пункте. Составляю я список, а себя не вписываю. Мичман мне: "А где твоя фамилия?"
Я ему: так, мол, и так, в кавалерию решил..."Дурья твоя голова! - он - мне. - Какая кавалерия?! Война другая пошла! Ты знаешь, что любой захудалый матрос на голову выше самого лучшего солдата?!" Я и согласился.
Учебный экипаж в Петергофе. Учили меня на баталера. Это каптенармус и помощник старшины. Одновременно изучал медицину. Приобретал специальность санинструктора. В бою должен был оказывать первую медицинскую помощь.
Оставалось мне совсем немного. Уже стали водить на корабли. Но вскоре отчислили из экипажа и направили в отдельный десантный батальон морской пехоты.
Отчислили вот за что: однажды в увольнении мы, несколько моряков, подшутили над женщиной-милиционером - отняли у нее наган. Она заплакала. Наган мы ей вернули. Извинились даже. А она возьми да и доложи о происшествии. Шутку не поняла...
В феврале 1945 года мы уже брали штурмом Инстербург. Городок небольшой. Старая крепость. До нас немцы уже отбили несколько атак. Наших много полегло. Стрелковый полк наступал. Выдохлись. В штабе 87-й дивизии стали решать: кого? А кого? Давай полундру.
Подняли наш 88-й сводный десантный батальон. Подвели на исходные. Все ребята были ловкие. Не один бой прошли. Ворвались. О, там было дело... Рукопашная. Это не расскажешь. Хоть раз слышали, с каким хрустом кости ломаются? А как люди по-звериному рычат?
Весь бушлат в крови, а в диске автоматном всего с десяток патронов израсходовано. И те выстрелил, пока к крепости бежали. Я своих ни одного не помню. Все как во сне. Только потом руки болят. И чья кровь на бушлате, на сапогах. А чья кровь? Того, кто на пути попался.
В другой раз нас, 750 десантников, на малых судах высадили на побережье косы Фрише-Нерунг. Надо было захватить плацдарм, перерезать косу и не дать немцам воспользоваться косой при отходе от Бранденбурга и Пилау на Данциг, чтобы не ушли к союзникам.
Четыре часа утра. Выбрались мы на берег. Еще не рассвело. Стоял апрель 1945 года. Пирс не был приготовлен, и мы прыгали прямо в воду. Катера поддерживали нас как могли, вели по берегу огонь из крупнокалиберных пулеметов.
А у немцев там были закопаны артиллерийские батареи. Обнаружили они нас почти сразу. И как дали шрапнелью! А шрапнель - такая гадкая штука. Вверху рвется. Нигде от нее не схоронишься, ни в окопе, ни в воронке.
А вот за что я был награжден медалью Ушакова. Правда, теперь ее у меня нет. Украли. Но удостоверение цело. 1945 год. Восточная Пруссия. Пошли мы вперед. Разведка боем. Полундра сразу прорвала оборону, затоптали мы их окопы и траншеи и рванули в глубину. Узким клином прошли.
И вскоре оказались у них в тылу. А что тыл? В тылу войск почти нет. Воевать не с кем. Прошли мы немного вдоль фронта и уже начали поджиматься к траншеям. Надо ж было возвращаться к своим. Вышли к долине. Долина вроде котлована. Меня и еще нескольких пехотинцев посылают в разведку.
Пошли. Смотрим: в той котловинке немцы остановились. Оружие в пирамидах. Завтрак готовят, жратвою пахнет. Что-то лопочут. Я прислушался, но ничего не понял. А интересно было узнать, что они говорили, - я к языкам всегда был чутким и любопытным. Вернулись мы, доложили.
Так, командиры наши тоже ребята лихие были. Решили их, тех немцев, брать. Несколько взводов ушли в обход. Обложили мы их со всех сторон. Они даже ничего и не почувствовали. Боевые охранения бесшумно сняли. Полундра финками умело работала. Поднялись по условному сигналу: "Полундра!"
Они сразу переполошились. Закричали: "Шварцен тойфель! Шварцен тойфель!" И ни одного выстрела. Нам тоже было приказано огня не открывать - до первого выстрела с той стороны. Хорошо, что никто из них не успел схватиться за оружие...
Мы уже пулеметы установили. Ребята некоторые, гляжу, финки за голенища сунули. Всех бы до одного положили. Один только офицер выхватил пистолет и хотел было выстрелить в себя, но к нему кинулся матрос и прикладом автомата выбил пистолет. Всех мы их взяли в плен. Привели в батальон 250 человек.
Когда брали, я подбежал к одному, ударил его ногой, пихнул стволом автомата. Он, смотрю, сразу заплакал, весь грязный... Я спросил потом: "Вифель яре?" И он мне показал на пальцах, что двадцать восьмого года рождения. На год моложе меня.
Нет, там уже были немцы другие, не такие нахальные, какие к нам сюда пришли, под Калугу, под Москву. Там были уже остатки, замухрышки. Старики да непризывная молодежь. Артиллерии при них не было. Вооружение стрелковое, в основном винтовки.
А один раз... Стоим где-то, костры запалили. Немцы далеко. Гармошка заиграла. Ребята сразу: "Гоп, со смыком!.." Пошла круговерть! Молодые все! Задорные! В медалях! А у кого и по две! Немцы, гражданские, похоронились.
А были там, в Восточной Пруссии, хутора поляков. Эти наглые. Только мы пришли, а они уже ходят торгуют. А торгуют разной чепухой, что и купить-то нечего.
Вот одна полька ходила-ходила вокруг нас. Никто ничего у нее не покупает. Осмелела, подошла, толкнула меня: "Ты! Пердулиный жолнеж!" Это что-то вроде: ты, засранный солдат!
Я поворачиваюсь и ей тут же: "Цо чебо пердолюдо дубу твоя матка тоже курва засрата бува!" Глаза у нее сразу выкатились - и как кинулась бежать!
Мне ребята: "Откуда ты польский знаешь?" Я и рассказал им, что до войны на хуторах под Калугой мы на четырех языках разговаривали: русском, украинском, белорусском и польском.
Я был приписан ко взводу разведки. Мы отдыхали. Приходит капитан-лейтенант, командир взвода разведки, и говорит: "Кто знает польский язык?" - "Я, - говорю, - малость знаю". - "Пошли".
Приходим на хутор. А там уже какой-то поляк палатку раскинул, брагу продает, разливает ковшиком. Мне капитан-лейтенант: "Спроси, какие деньги берет - наши или польские?" Я тому: "Яки пан бере пенензы?" - "А, яка разница, что порты, что сподныця". Ага, поляк, глядим, веселый попался, с этим столковаться обо всем можно.
Выпил взводный браги. Видать, понравилась. Гляжу, его уже немного разобрало. И: "Ты ему скажи, что нам надо двух девок". Я поляку: "Пан, треба дви цурки". - "А цо я буду мать?" - "Пенензы". - "Добже. Вшистко бендить".
Тогда мне капитан-лейтенант: "Скажи ему, чтобы девки были надежные. Ну, это… Чтобы от них никакой заразы не подхватить. А то тут, после немцев..." Я - поляку. Тот засмеялся: "Добже, добже, пан официр".
Прихожу во взвод. А уже слух разошелся. Разведка! И все ребята позабыли мою фамилию и стали меня звать: "Пан Калиновский! Пан Калиновский!" Так и звали, пока меня на косе той проклятой не ранило.
Командир роты у нас такой бедовый был. Бывало, все впереди нас бежит, первый в атаку поднимался. В Инстербурге тоже первым в немецкую траншею кинулся. И вот он только высунулся из траншеи, ему в каску осколком сразу и ударило, всю разворотило.
Я подполз к нему. Положили мы его на дно траншеи. Он нам сказал: "Ребята, оставьте меня. Перевязывать бесполезно. Держитесь. Отходить вам не разрешаю". И помер.
Командование ротой принял на себя мичман Копыльцов. За пол суток нас перемолотили там основательно. В строю осталось чуть больше 80 человек. Многие были ранены. Без поддержки тяжелого вооружения наступать трудно. Меня контузило и ранило в ногу. Контузило так сильно, что в себя я пришел только в августе.
Когда мы шли на высадку, приказано было никаких документов с собою не брать. И вот меня, раненого и контуженого, вывезли с косы и отправили в госпиталь в Друскининкай. Рана моя вскоре зажила, а контузия не проходила.
И однажды на госпиталь напала банда литовцев, "лесных братьев". Поднялась паника. Народ весь куда-то побежал. Крики. Как будто рукопашная началась... И тут, во время этой паники, я и пришел в себя.
Очнулся, гляжу, на спинке моей койки висит табличка: "Неизвестный матрос". А домой из штаба батальона ушло извещение, что, мол, так и так, ваш сын, старший матрос Виктор Сумников, пропал без вести во время боя... В августе я написал домой письмо, что жив и выздоравливаю.
А "лесные братья" приходили к нам за продуктами. Оголодали в своем лесу. Лежачих они не тронули. А вот отряд выздоравливающих, который сразу оказал сопротивление, положили почти весь. У них же и пулеметы были, и гранаты.
Многие раненые выскочили через окна и убежали по шоссе в сторону Каунаса. Я, когда пришел в себя, тоже побежал по этой дороге. Нас подобрали попутные машины. Все, кто мог, бежали из госпиталя. Оружия-то у нас не было.
А навстречу, на Друскининкай, на большой скорости, уже мчалась колонна грузовиков с войсками НКВД. Когда я пришел в себя, спросил у ребят: какое сегодня число. Они назвали. "А какой месяц?" - "Август". Это был мой день рождения. Мне исполнилось восемнадцать лет." - из воспоминаний старшего матроса 88-го сводного десантного батальона морской пехоты В.Л.Сумникова.
Мало нас там осталось, человек пятнадцать. Всех разобрали. И тут приезжает мичман с Балтийского флота. Приехал и давай с комендантом ругаться: почему, говорит, людей на пересыльном пункте нет? Я, говорит, у тебя должен забрать 72 человека, а тут только 15!
Комендант: недобор, мол, то да се... "Ну ладно, составляй строевку". А я тогда уже состоял писарем на пересыльном пункте. Составляю я список, а себя не вписываю. Мичман мне: "А где твоя фамилия?"
Я ему: так, мол, и так, в кавалерию решил..."Дурья твоя голова! - он - мне. - Какая кавалерия?! Война другая пошла! Ты знаешь, что любой захудалый матрос на голову выше самого лучшего солдата?!" Я и согласился.
Учебный экипаж в Петергофе. Учили меня на баталера. Это каптенармус и помощник старшины. Одновременно изучал медицину. Приобретал специальность санинструктора. В бою должен был оказывать первую медицинскую помощь.
Оставалось мне совсем немного. Уже стали водить на корабли. Но вскоре отчислили из экипажа и направили в отдельный десантный батальон морской пехоты.
Отчислили вот за что: однажды в увольнении мы, несколько моряков, подшутили над женщиной-милиционером - отняли у нее наган. Она заплакала. Наган мы ей вернули. Извинились даже. А она возьми да и доложи о происшествии. Шутку не поняла...
В феврале 1945 года мы уже брали штурмом Инстербург. Городок небольшой. Старая крепость. До нас немцы уже отбили несколько атак. Наших много полегло. Стрелковый полк наступал. Выдохлись. В штабе 87-й дивизии стали решать: кого? А кого? Давай полундру.
Подняли наш 88-й сводный десантный батальон. Подвели на исходные. Все ребята были ловкие. Не один бой прошли. Ворвались. О, там было дело... Рукопашная. Это не расскажешь. Хоть раз слышали, с каким хрустом кости ломаются? А как люди по-звериному рычат?
Весь бушлат в крови, а в диске автоматном всего с десяток патронов израсходовано. И те выстрелил, пока к крепости бежали. Я своих ни одного не помню. Все как во сне. Только потом руки болят. И чья кровь на бушлате, на сапогах. А чья кровь? Того, кто на пути попался.
В другой раз нас, 750 десантников, на малых судах высадили на побережье косы Фрише-Нерунг. Надо было захватить плацдарм, перерезать косу и не дать немцам воспользоваться косой при отходе от Бранденбурга и Пилау на Данциг, чтобы не ушли к союзникам.
Четыре часа утра. Выбрались мы на берег. Еще не рассвело. Стоял апрель 1945 года. Пирс не был приготовлен, и мы прыгали прямо в воду. Катера поддерживали нас как могли, вели по берегу огонь из крупнокалиберных пулеметов.
А у немцев там были закопаны артиллерийские батареи. Обнаружили они нас почти сразу. И как дали шрапнелью! А шрапнель - такая гадкая штука. Вверху рвется. Нигде от нее не схоронишься, ни в окопе, ни в воронке.
А вот за что я был награжден медалью Ушакова. Правда, теперь ее у меня нет. Украли. Но удостоверение цело. 1945 год. Восточная Пруссия. Пошли мы вперед. Разведка боем. Полундра сразу прорвала оборону, затоптали мы их окопы и траншеи и рванули в глубину. Узким клином прошли.
И вскоре оказались у них в тылу. А что тыл? В тылу войск почти нет. Воевать не с кем. Прошли мы немного вдоль фронта и уже начали поджиматься к траншеям. Надо ж было возвращаться к своим. Вышли к долине. Долина вроде котлована. Меня и еще нескольких пехотинцев посылают в разведку.
Пошли. Смотрим: в той котловинке немцы остановились. Оружие в пирамидах. Завтрак готовят, жратвою пахнет. Что-то лопочут. Я прислушался, но ничего не понял. А интересно было узнать, что они говорили, - я к языкам всегда был чутким и любопытным. Вернулись мы, доложили.
Так, командиры наши тоже ребята лихие были. Решили их, тех немцев, брать. Несколько взводов ушли в обход. Обложили мы их со всех сторон. Они даже ничего и не почувствовали. Боевые охранения бесшумно сняли. Полундра финками умело работала. Поднялись по условному сигналу: "Полундра!"
Они сразу переполошились. Закричали: "Шварцен тойфель! Шварцен тойфель!" И ни одного выстрела. Нам тоже было приказано огня не открывать - до первого выстрела с той стороны. Хорошо, что никто из них не успел схватиться за оружие...
Мы уже пулеметы установили. Ребята некоторые, гляжу, финки за голенища сунули. Всех бы до одного положили. Один только офицер выхватил пистолет и хотел было выстрелить в себя, но к нему кинулся матрос и прикладом автомата выбил пистолет. Всех мы их взяли в плен. Привели в батальон 250 человек.
Когда брали, я подбежал к одному, ударил его ногой, пихнул стволом автомата. Он, смотрю, сразу заплакал, весь грязный... Я спросил потом: "Вифель яре?" И он мне показал на пальцах, что двадцать восьмого года рождения. На год моложе меня.
Нет, там уже были немцы другие, не такие нахальные, какие к нам сюда пришли, под Калугу, под Москву. Там были уже остатки, замухрышки. Старики да непризывная молодежь. Артиллерии при них не было. Вооружение стрелковое, в основном винтовки.
А один раз... Стоим где-то, костры запалили. Немцы далеко. Гармошка заиграла. Ребята сразу: "Гоп, со смыком!.." Пошла круговерть! Молодые все! Задорные! В медалях! А у кого и по две! Немцы, гражданские, похоронились.
А были там, в Восточной Пруссии, хутора поляков. Эти наглые. Только мы пришли, а они уже ходят торгуют. А торгуют разной чепухой, что и купить-то нечего.
Вот одна полька ходила-ходила вокруг нас. Никто ничего у нее не покупает. Осмелела, подошла, толкнула меня: "Ты! Пердулиный жолнеж!" Это что-то вроде: ты, засранный солдат!
Я поворачиваюсь и ей тут же: "Цо чебо пердолюдо дубу твоя матка тоже курва засрата бува!" Глаза у нее сразу выкатились - и как кинулась бежать!
Мне ребята: "Откуда ты польский знаешь?" Я и рассказал им, что до войны на хуторах под Калугой мы на четырех языках разговаривали: русском, украинском, белорусском и польском.
Я был приписан ко взводу разведки. Мы отдыхали. Приходит капитан-лейтенант, командир взвода разведки, и говорит: "Кто знает польский язык?" - "Я, - говорю, - малость знаю". - "Пошли".
Приходим на хутор. А там уже какой-то поляк палатку раскинул, брагу продает, разливает ковшиком. Мне капитан-лейтенант: "Спроси, какие деньги берет - наши или польские?" Я тому: "Яки пан бере пенензы?" - "А, яка разница, что порты, что сподныця". Ага, поляк, глядим, веселый попался, с этим столковаться обо всем можно.
Выпил взводный браги. Видать, понравилась. Гляжу, его уже немного разобрало. И: "Ты ему скажи, что нам надо двух девок". Я поляку: "Пан, треба дви цурки". - "А цо я буду мать?" - "Пенензы". - "Добже. Вшистко бендить".
Тогда мне капитан-лейтенант: "Скажи ему, чтобы девки были надежные. Ну, это… Чтобы от них никакой заразы не подхватить. А то тут, после немцев..." Я - поляку. Тот засмеялся: "Добже, добже, пан официр".
Прихожу во взвод. А уже слух разошелся. Разведка! И все ребята позабыли мою фамилию и стали меня звать: "Пан Калиновский! Пан Калиновский!" Так и звали, пока меня на косе той проклятой не ранило.
Командир роты у нас такой бедовый был. Бывало, все впереди нас бежит, первый в атаку поднимался. В Инстербурге тоже первым в немецкую траншею кинулся. И вот он только высунулся из траншеи, ему в каску осколком сразу и ударило, всю разворотило.
Я подполз к нему. Положили мы его на дно траншеи. Он нам сказал: "Ребята, оставьте меня. Перевязывать бесполезно. Держитесь. Отходить вам не разрешаю". И помер.
Командование ротой принял на себя мичман Копыльцов. За пол суток нас перемолотили там основательно. В строю осталось чуть больше 80 человек. Многие были ранены. Без поддержки тяжелого вооружения наступать трудно. Меня контузило и ранило в ногу. Контузило так сильно, что в себя я пришел только в августе.
Когда мы шли на высадку, приказано было никаких документов с собою не брать. И вот меня, раненого и контуженого, вывезли с косы и отправили в госпиталь в Друскининкай. Рана моя вскоре зажила, а контузия не проходила.
И однажды на госпиталь напала банда литовцев, "лесных братьев". Поднялась паника. Народ весь куда-то побежал. Крики. Как будто рукопашная началась... И тут, во время этой паники, я и пришел в себя.
Очнулся, гляжу, на спинке моей койки висит табличка: "Неизвестный матрос". А домой из штаба батальона ушло извещение, что, мол, так и так, ваш сын, старший матрос Виктор Сумников, пропал без вести во время боя... В августе я написал домой письмо, что жив и выздоравливаю.
А "лесные братья" приходили к нам за продуктами. Оголодали в своем лесу. Лежачих они не тронули. А вот отряд выздоравливающих, который сразу оказал сопротивление, положили почти весь. У них же и пулеметы были, и гранаты.
Многие раненые выскочили через окна и убежали по шоссе в сторону Каунаса. Я, когда пришел в себя, тоже побежал по этой дороге. Нас подобрали попутные машины. Все, кто мог, бежали из госпиталя. Оружия-то у нас не было.
А навстречу, на Друскининкай, на большой скорости, уже мчалась колонна грузовиков с войсками НКВД. Когда я пришел в себя, спросил у ребят: какое сегодня число. Они назвали. "А какой месяц?" - "Август". Это был мой день рождения. Мне исполнилось восемнадцать лет." - из воспоминаний старшего матроса 88-го сводного десантного батальона морской пехоты В.Л.Сумникова.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]