Что чувствуешь когда тебя давит танк.
---
Гибель 151-го УРа. Керченский полуостров. 1942-й г.
"В лабиринте траншей и окопов мы с большим трудом отыскали КП. Нашим соратником оказалась Азербайджанская стрелковая дивизия, прибывшая сюда месяц назад. Бойцы этой дивизии помогали населению достраивать объекты УРа.
Дивизия была необстрелянная, командиры и бойцы в боях еще не участвовали. Сведения о противнике у наших соседей были недельной давности. Узнали мы, что сейчас противник ведет себя тихо, его почти не видно и не слышно. Правда, когда помогали достраивать огневые точки УРа, то немцы изредка постреливали из пушек. Да только стреляли никудышно. Ни один снаряд не попал ни в дот, ни в дзот, ни в КП.
"То недолеты, то перелеты. Мазилы!" Вот это-то последнее нас с Михайловым насторожило и очень расстроило. "То недолеты, то перелеты"?! Да они же пристрелку вели, в вилку брали! Ну и ну! "Мазилы" эти еще покажут себя, видимо, мы узнаем от них, где раки зимуют.
Покажут еще и потому, что сами доты и дзоты буграми торчат на местности и что бойницы амбразуры в этих буграх как нарочно выложены из белого туфа. - Руки бы отсохли У тех, кто строил, особенно у тех, кто руководил сооружением таких огневых точек, негодовали мы.
Выяснилось, что строители УРа сильно торопились. К тому же у них не хватало строительных материалов. Вот они и использовали для ускорения работ то, что находили под рукой. Нарастала тревога: не сражаться с нами будут немцы, а выковыривать нас из земли, расстреливать.
Вся наша прежняя скрытность, которой в душе гордились, здесь ничего не стоила. Мы были открыты, открыта вся огневая система УРа. Образно говоря, заняв УР, мы уселись на мушку вражеского оружия. Врагу остается только нажать на спусковой крючок. Надо было срочно что-то предпринимать. Но что?
Расстроенные, мы собрались уходить. Однако любезные хозяева преградили нам дорогу. - Э, нэт, так нэ пойдет! Будем обидеться! Наши друзья-соседи азербайджанцы в этот первомайский день ждали появления приехавших к ним земляков - делегацию из Баку.
Боевых своих товарищей обижать нельзя, и мы вынуждены были принять их приглашение. А их гости не заставили нас ждать. Через несколько минут в ходах сообщения послышались громкие и веселые голоса.
Делегация оказалась людной. В ней были представители партийных и советских органов, рабочие, нефтяники, рыбаки Каспия, виноградари и чаеводы. Каждый из гостей что-то нес. У одних в руках мешки,у других - ящички или бочонки, у третьих - курдючки или кульки, жбаны, да и просто бутылки.
Встреча земляков была радостной и шумной. А застолье, организованное здесь же на КП дивизии и в прилегающих к нему траншеях, было еще шумнее. Заздравные тосты не смолкали. Пили, забыв все, даже и то, что рядом, под самым носом, стоит враг и весь этот шум ему, наверное, слышен. Я и комбат Михайлов, опрокинув по одному бокалукружке редкого по вкусу вина, поспешили к себе. Нам было не до пира.
Назавтра, когда была налажена телефонная связь с соседями-стрелками, я позвонил на их КП и попросил к телефону кого-либо из командования. Мне ответили, что все командир'ы сейчас находятся в подразделениях. Скорее всего, все они продолжали праздновать. С КП нашего ОПАБа это было видно и без бинокля - как наши соседи большой группой повылазили из ходов сообщения и под звуки рожков и дудок, вперемешку с гостями, лихо отплясывали на полянке.
Болью сжималось сердце. Ведь противнику достаточно было сделать только один залп батареи пушек или минометов, и праздник, встреча с земляками, обагрится кровью. К их счастью, этого не произошло. Немцы, видимо, тоже с удовольствием наблюдали этот спектакль. И, вероятно, думали: ".. а расправиться с вами мы еще успеем".
Подготовку УРа мы планировали завершить к двенадцатому - штаб фронта по-прежнему ориентировал нас на эту дату. Но противник не стал ждать двенадцатого. Может, наша фронтовая разведка прошляпила или была введена в заблуждение, обманута? Как бы то ни было,удар немцев для насбыл неожиданным. Его пушки загремели на рассвете восьмого мая.
Вздрогнула земля. Воздух разорвался и заполнился неимоверным грохотом. Комбат Михайлов, комиссар Кондратьев и я - мы жили на командном пункте - вскочили как оглашенн·ые. Наступление или короткий артиллерийский налет? Но гадать не приходилось.
Надо было организовать ответный огонь. Надо было давить вражеские батареи. Но давили они нас. С самых первых минут боя на приборной доске стали загораться красные сигнальные лампочки. Нам эти лампочки говорили о многом: о выходе из строя огневых точек. Особенно неладная обстановка складывалась на флангах.
Принимаемые мною доклады из действующих дотов и дзотов не радовали: огонь немецкой артиллерии очень точен. Вот они, "недолеты-перелеты". Не вслепую били немцы, а по хорошо им известным, нанесенным на планшеты, пристрелянным целям.
Иметь полную ясность в обстановке, предпринять что-то, помочь молодым командирам в налаживании ответного огня, наконец, видом своим, спокойствием, словом подбодрить бойцов, да и командировтоже,бой-то для всех был первым! - можно было только на месте.
И командир батальона принимает решение: ему идти на правый фланг, комиссару - на левый, мне оставаться на КП. Комбат и комиссар ушли. Артиллерийская канонада гремела до 7.30 - два с половиной часа. В ходе нее я с тревогой и горечью поглядывал на приборную доску.
Красные сигналы на ней прибавлялись и прибавлялись. Один за другим прекращали свое существование наши доты и дзоты, гибли артиллерийские и минометные батареи, стоящие на открытых огневых позициях. В душу заползала недобрая мысль: выстоит ли, выдержит ли наш УР?
В самом конце артподготовки, словно в завершение ее, двумя тяжелыми снарядами был разбит наш КП. Из строя вышли узел связи и пост наблюдения. Убиты два моих помощника, три связиста, два наблюдателя. Пять бойцов ранено.
Невредимыми остались пятеро: я, врач, один наблюдатель, два связиста. Потери не только невосполнимые - страшные. Батальон остался без связи со штабом УРа, с предпольем, с соседними батальонами, со своими огневыми точками. Радио для дубляжа и на случай выхода из строя проводной связи У нас не было. А вот о связи "живой", через посыльных, заранее мы как-то не подумали. И в этом, видимо, была моя ошибка.
Начальник штаба обязан был предусмотреть! Не предусмотрел. Не догадался. Тут сказалась, как сейчас думаю, моя неопытность. Призван-то я был из запаса. К тому же почти сразу оказался на таком высоком посту. И никто не подсказал. Но все это - слабое утешение. Ошибка печальная. Исправить же ее я уже не мог: в моем распоряжении не осталось людей.
Отбомбив нас с юга, немцы заходят с севера. А потом утюжат как бы по диагонали. Наши зенитные пулеметы давно молчат. Разбиты, покорежены. Пулеметные расчеты погибли. И по-прежнему в небе нет ни одного нашего истребителя. Немцы ходят по нашим головам два часа подряд ...
Я, начальник штаба, теперь не знаю, остались ли в живых хоть один дот или дзот, хоть одна артиллерийская или минометная батарея. И никто не знает. Не видно никакого движения и в нашем предполье. Вот она, расплата за беспечность!
Я не отлучаюсь от разбитого КП. Врач ушел в ближайший дот. Со мною три бойца:два связиста инаблюдатель. Они сидят возле меня. В их глазах я читаю молчаливый вопрос: "Что будем делать дальше?" Я и сам думаю об этом. Поглядываю в бинокль на правый и левый фланги, на ходы сообщения и жду прихода командира батальона и комиссара.
Только вместе мы можем решить, что делать. Я еще не знаю, что комиссар погиб под бомбежкой, командир батальона погибнет через полчаса под танком. Эту тяжелую весть мне принесут позднее их ординарцы. Издали нарастает моторный грохот и лязг гусениц. Бойцам говорю: - Готовьте гранаты!
Я сижу на берегу Керченского пролива в двух десятках шагов от кромки воды. Справа от меня поселок Еникале и пристань. Над проливом снуют "мессеры". У меня страшно болит левая нога. Почти до самой коленки она вздулась и похожа на толстое березовое полено.
Ступня, раздавленная гусеницей танка, полыхает огнем. Чтобы успокоить боль, я засыпаю ступню мокрым и холодным песком. Сам думаю о случившемся. Час за часом пытаюсь восстановить события вчерашнего дня и минувшей ночи.
Вражеские танки, замеченные нами, появились из-за левой окраины поселка Долгая Пристань сразу после бомбежки. Они шли колонной. Боец-наблюдатель доложил: танков не менее полусотни. Перед предпольем они замедлили ход и развернулись по фронту. Потом, стреляя из пушек и пулеметов, рванулись в нашу сторону. В полосе предполья сколько-нибудь заметного сопротивления не встретили. Но на какое-то время задержались. Кружили, стреляли, утюжили стрелковые ячейки и окопы, по видимому, добивали оставшихся еще в живых бойцов.
Начали оживать некоторые наши огневые точки. Двумя орудиями стеганула батарея, стоящая на открытой позиции недалеко от КП. Батареей командовал решительный и смелый старший лейтенант Герасименко. Орудийные расчеты били точно. Выстрел - танк горит. Выстрел - еще танк горит или ползает, с перебитой гусеницей. Почти с каждым выстрелом в небо взвивался султан черного дыма. Молодцы, батарейцы!
Но в азарте боя ни старший лейтенант, ни бойцы орудийных расчетов не заметили, как к батарее почти вплотную С тыла подкрались три немецких танка. Когда увидели - было поздно. Пушки были разбиты первыми же вражескими снарядами, а израненные бойцы погибли под гусеницами. Под танком погиб и командир батареи старший лейтенант Герасименко.
Два немецких танка внезапно выскочили к нашему КП и ударили по смотровым окнам. Затем, пройдя по верху КП, обрушили его, заживо похоронив под глыбами железобетона всех раненых, которые находились там.
Гитлеровцы заметили меня с тремя бойцами и хлестнули из пулеметов. Пули просвистели высоко над нами. "Мертвое" пространство уберегло нас. Тогда один танк развернулся, прибавил газу и попер на нас. Мои ребята сыпанули в ход сообщения. А я замешкаЛся. И чтобы не попасть под гусеницу, как-то изловчился и нырнул под танковое брюхо. Меня обдало бензиновой вонью и жаром перегретого железа.
В руках у меня по гранате-эргэдэшке. Но что с ними делать под этой тяжелой железной "крышей"? Танк тем временем тормознул и, двигая одной гусеницей, стал поворачиваться на месте. А я, работая локтями, коленками, всем туловищем, извивался, как змей. Не извивайся - разотрет в порошок, оставит мокрое место. Но вот танк газанул и съехал с меня. Я приподнялся и кинул одну за другой гранаты. Хлопки эргэдэшек оказались комариными укусами. Танк устремился вперед.
Я оглянулся назад, и - о ужас! На меня пер второй танк. Нырять под него мне больше уже не хотелось. Спасибо, испытал судьбу. Вскочил, чтобы прыгнуть в ход сообщения, но тут же упал: левую ногу пронизала дьявольская боль. Вгорячах, под танком, я не почувствовал ее, но сейчас она свалила меня.
Все-таки тот танк своей железной лапой наступил на мою левую ногу. А этот уже совсем близко. Стремительным рывком, если можно назвать стремительным рывок у пластуна, я добрался до хода сообщения и мешком свалился туда. От боли в ноге у меня померк свет в глазах и померкло сознание. Я не видел, скорей только чувствовал, как надо мной лязгают гусеницы, как меня засыпает обрушенная земля...
Не раз мне приходилось читать, где человека описывают в состоянии прострации, когда над ним нависла смертельная опасность. Якобы он в этот момент вспоминает дом, родных и близких, мать, отца и мысленно с ними прощается. Я не верю этому.
В минуту смертельной опасности не до воспоминаний и прощальных поклонов. Человек в такой момент, если он не потярял соображения от страха, действует. Он борется за свою жизнь, за свое спасение.
Когда я вьюном вертелся под брюхом танка, то думал лишь о том, как бы не угодить под гусеницы, как бы выкрУтиться. А может, и такой мысли не было. Все делалось подсознательно и инстинктивно ради своей защиты.
Повара свои расстреляли.
Просыпаюсь от боли. Она током прошила и ногу, и сердце, и мозг. Меня ворочают какие-то люди. Не фашисты ли? Тянусь к нагану. Но слышу русскую речь. Открываю глаза: свои! Бойцы моего батальона и те оставшиеся бойцы, обслуживающие КП, с ними и ординарцы комбата и комиссара.
- Зачем же вы, братцы, как чурку ворочаете меня?
- Хотели убедиться, жив ли.
- УР - как? - тихо спрашиваю я.
- УРа нет. Его сровняли с землей. Надо уходить.
- Но приказа на отход нет.
- Его не будет. Кроме вас, некому приказ отдавать. Теперь мы под вашей командой. Ведите!
- Куда?
- Одна дорога - к проливу, К Керчи.
- Как же я поведу? - Я горестно качаю головой и гляжу на ребят: на одного, на другого, третьего. Всего их с десяток - все с автоматами, с гранатами. Говорю: Командование группой возлагаю на сержанта Крутовертова.
Нам повезло - группу нагнала грузовая машина. Остановили ее, устроились в кузове и скоро были возле Марфовки. За село шел жаркий бой. По нему били немецкие танки, его бомбила авиация. В селе полыхали пожары. Угодить из огня да в полымя - мало приятного.
Мы проскакиваем И оказываемся в расположении тылов кавалерийского корпуса. Корпус только сегодня переправился через пролив и сразу же попал под удары немецкой авиации. Дивизии, полки, эскадроны,тылы все здесь перепуталось, перемешалось.
Гитлеровские летчики гоняются за людьми, лошадьми, машинами и расстреливают, расстреливают. Упиваются смертью, захлебываются чужой кровью. Вот когда ко мне приходит злость и ненависть. "Ну, погодите, сволочи, придет и наш час!" Я теперь знаю: ненависть к врагу не отпустит меня до конца войны.
Перед рассветом выходим к поселку Еникале, на берег Керченского пролива. Отходящие войска разбитого Крымского фронта здесь переправляются на косу Чушку, оттуда идут на Темрюк.
К Еникале выходят и немцы. Кажется, от них нигде нет спасения. По коже пробегает дрожь и сейчас, когда ненароком вдруг вспомнятся Еникале и переправа через пролив.
Немцы бомбят поселок. Их самолеты днем и ночью висят над проливом. Из степи давят автоматчики. По проливу туда и сюда снуют катера. Еникале - коса Чушка, Чушка - Еникале. В паузах, когда у причала нет катеров, кто-нибудь из отважных офицеров поднимается и громко объявляет: - Товарищи! Давайте отгоним фрицев!
На зов откликаются сотни воинов. Они тут же стремительно карабкаются в гору, бесстрашно атакуют и отгоняют противника на два-три километра в степь, потом возвращаются к пристани. Немцы тоже возвращаются, но уже осторожнее - спесь на какое-то время у них сбита.
В одну из таких операций уходят и мои ребята во главе с сержантом Крутовертовым. По берегу, по проливу, по поселку гуляет смерть. Весь берег усыпан трупами. Из пяти работающих на переправе катеров к исходу вторых суток остается два.
Я сижу и поглядываю на причал. Войск здесь сбилось много. Дойдет ли до меня очередь? Передо мной стоит грузовик. Около машины безотлучно находится ее водитель. Он тоже поглядывает на причал. Но у него, пожалуй, нет никакой надежды, что машину погрузят на катер.
До машины ли, когда надо спасать людей? Шофер мог бы бросить ее где-то в степи, как бросали многие другие. Но, видно, не мог. Но теперь Шофер усердно действует монтировкой. Вытащив камеры, накачивает одну из них. До меня вдруг доходит весь смысл работы шофера. - Друг, - окликаю я, - уж не персональный ли катер себе готовишь?
- Так точно! - весело отвечает шофер. - Если при крайней нужде какая-то омулевая бочка может стать кораблем, то почему камера не может стать катером?
Одна камера накачана. Шофер принимается за другую. "Видно, запаску готовит. Предусмотрительный парень". Но шофер отрывается от насоса и смотрит на меня.
- Слушай, батя ... Один персональный катер могу уступить тебе. Двинешь на этом катере ... к самой едрене матери, - шофер скалит зубы. - До Чушки доберешься.
Лично я рассчитываю добраться. Я боюсь воды. Но предложение шофера настолько заманчивое, что у меня вдруг появляется желание двинуться на "катере". С отчаянной лихостью я говорю: - Качай. Согласен!
Не проходит и получаса, как "катера" наши готовы. Шофер помогает мне добраться до воды. Раздеваемся, разуваемся. Шофер надевает на себя баллон. Некоторое время смотрит на пролив, на низкую косу Чушку и кидается в воду.
Я медлю. Потом из кармана гимнастерки перекладываю в фуражку партийный билет, другие документы.Фуражку нахлобучиваю на голову, ремешок с нее опускаю под подбородок. В карман брюк - их я оставил на себе - перекладываю печать несуществующего 343-го ОПАБа. Наган в кобуре вешаю на ремешке через плечо.
Теперь я готов в путь. И тут как прострел: а что, если мой катер-поплавок пробьют пулей? По телу пробегают мурашки. Плыть, не плыть? А, будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Я залезаю в поплавок и отталкиваюсь от берега.
Плыву медленно, с передышками, устают руки. Где-то на середине пролива ко мне просится "пассажир". - Выдыхаюсь, братец. Дай немножко отдохнуть. Он руками держится за поплавок. Я работаю руками. Потом парень начинает работать ногами. Скорость нашего движения заметно прибавляется. - Ты уж держись до конца. Смотришь, и доедем.
Пока мы плыли, трижды на бреющем пролетал "мессер". Я опасливо косился: саданет или не саданет по поплавку? Не саданул. Бил, гад, по катерам, как бочки сельдью, набитым людьми. Часа через полтора-два мы причалили к берегу на косе Чушке. Надо же! Я верил и не верил такой удаче. Но ведь вот она, милая Чушка. Ох, как она хороша!
Не верится, что и мне удалось одолеть это водное пространство шириною более 4 километров. "Пассажир" помог мне выйти из воды. Тут мы с ним и расстались. Я, намочив раненую ногу соленой водой, растравил ее и почувствовал себя совсем худо, Решил дождаться какого-нибудь транспорта. И - опять удача! Подошла машина. Может, даже мой "пассажир" позаботился обо мне.
Я до слез растрогался: сколько же хороших людей в нашей армии, в нашем государстве...Через полчаса я был в Темрюке, в комендатуре. Здесь, на медпункте, промыли мне ногу, перевязали и уложили в постель - спи! Целые сутки я беспробудно спал.
В комендатуре нашлась кое-какая одежонка. Мне выдали солдатскую гимнастерку, сапог на правую ногу, ремень. Теперь, вновь оглядев меня с ног до головы, комендант не усмехался. Вид мой был божеский. - Можешь топать в свой УР, - сказал он. - Сборный пункт его в третьей школе.
Екнуло у меня сердце от радости: выбрались наши ребята. С помощью палки я поскакал в школу. И тут радость погасла: из 343-го ОПАБа офицеров оказалось не более десятка да десятка два рядовых. Но люди подходили. К концу дня из батальона собралось 93 человека, всего же из УРа - 350. Триста пятьдесят из четырех тысяч!
Госпитальные дни - хорошее время и для раздумий. Я мучительно размышлял над последними своими фронтовыми неделями, хотел понять и не находил ответа - почему так быстро и бесславно, считай за одни сутки, погиб наш 151-й УР, состоящий из отборных, мужественных и стойких воинов - сибиряков?
Почему вместе с УРом погибла Азербайджанская дивизия? Почему, наконец, стала возможной трагедия всего Крымского фронта?" - из воспоминаний начальника штаба 343-го отдельного пулеметного батальона 151-го УкрепРайона лейтенантав Е.Поникаровского.
http://don1942.ru/istochniki/item/s-shashkoi-protiv-vermahta
"В лабиринте траншей и окопов мы с большим трудом отыскали КП. Нашим соратником оказалась Азербайджанская стрелковая дивизия, прибывшая сюда месяц назад. Бойцы этой дивизии помогали населению достраивать объекты УРа.
Дивизия была необстрелянная, командиры и бойцы в боях еще не участвовали. Сведения о противнике у наших соседей были недельной давности. Узнали мы, что сейчас противник ведет себя тихо, его почти не видно и не слышно. Правда, когда помогали достраивать огневые точки УРа, то немцы изредка постреливали из пушек. Да только стреляли никудышно. Ни один снаряд не попал ни в дот, ни в дзот, ни в КП.
"То недолеты, то перелеты. Мазилы!" Вот это-то последнее нас с Михайловым насторожило и очень расстроило. "То недолеты, то перелеты"?! Да они же пристрелку вели, в вилку брали! Ну и ну! "Мазилы" эти еще покажут себя, видимо, мы узнаем от них, где раки зимуют.
Покажут еще и потому, что сами доты и дзоты буграми торчат на местности и что бойницы амбразуры в этих буграх как нарочно выложены из белого туфа. - Руки бы отсохли У тех, кто строил, особенно у тех, кто руководил сооружением таких огневых точек, негодовали мы.
Выяснилось, что строители УРа сильно торопились. К тому же у них не хватало строительных материалов. Вот они и использовали для ускорения работ то, что находили под рукой. Нарастала тревога: не сражаться с нами будут немцы, а выковыривать нас из земли, расстреливать.
Вся наша прежняя скрытность, которой в душе гордились, здесь ничего не стоила. Мы были открыты, открыта вся огневая система УРа. Образно говоря, заняв УР, мы уселись на мушку вражеского оружия. Врагу остается только нажать на спусковой крючок. Надо было срочно что-то предпринимать. Но что?
Расстроенные, мы собрались уходить. Однако любезные хозяева преградили нам дорогу. - Э, нэт, так нэ пойдет! Будем обидеться! Наши друзья-соседи азербайджанцы в этот первомайский день ждали появления приехавших к ним земляков - делегацию из Баку.
Боевых своих товарищей обижать нельзя, и мы вынуждены были принять их приглашение. А их гости не заставили нас ждать. Через несколько минут в ходах сообщения послышались громкие и веселые голоса.
Делегация оказалась людной. В ней были представители партийных и советских органов, рабочие, нефтяники, рыбаки Каспия, виноградари и чаеводы. Каждый из гостей что-то нес. У одних в руках мешки,у других - ящички или бочонки, у третьих - курдючки или кульки, жбаны, да и просто бутылки.
Встреча земляков была радостной и шумной. А застолье, организованное здесь же на КП дивизии и в прилегающих к нему траншеях, было еще шумнее. Заздравные тосты не смолкали. Пили, забыв все, даже и то, что рядом, под самым носом, стоит враг и весь этот шум ему, наверное, слышен. Я и комбат Михайлов, опрокинув по одному бокалукружке редкого по вкусу вина, поспешили к себе. Нам было не до пира.
Назавтра, когда была налажена телефонная связь с соседями-стрелками, я позвонил на их КП и попросил к телефону кого-либо из командования. Мне ответили, что все командир'ы сейчас находятся в подразделениях. Скорее всего, все они продолжали праздновать. С КП нашего ОПАБа это было видно и без бинокля - как наши соседи большой группой повылазили из ходов сообщения и под звуки рожков и дудок, вперемешку с гостями, лихо отплясывали на полянке.
Болью сжималось сердце. Ведь противнику достаточно было сделать только один залп батареи пушек или минометов, и праздник, встреча с земляками, обагрится кровью. К их счастью, этого не произошло. Немцы, видимо, тоже с удовольствием наблюдали этот спектакль. И, вероятно, думали: ".. а расправиться с вами мы еще успеем".
Подготовку УРа мы планировали завершить к двенадцатому - штаб фронта по-прежнему ориентировал нас на эту дату. Но противник не стал ждать двенадцатого. Может, наша фронтовая разведка прошляпила или была введена в заблуждение, обманута? Как бы то ни было,удар немцев для насбыл неожиданным. Его пушки загремели на рассвете восьмого мая.
Вздрогнула земля. Воздух разорвался и заполнился неимоверным грохотом. Комбат Михайлов, комиссар Кондратьев и я - мы жили на командном пункте - вскочили как оглашенн·ые. Наступление или короткий артиллерийский налет? Но гадать не приходилось.
Надо было организовать ответный огонь. Надо было давить вражеские батареи. Но давили они нас. С самых первых минут боя на приборной доске стали загораться красные сигнальные лампочки. Нам эти лампочки говорили о многом: о выходе из строя огневых точек. Особенно неладная обстановка складывалась на флангах.
Принимаемые мною доклады из действующих дотов и дзотов не радовали: огонь немецкой артиллерии очень точен. Вот они, "недолеты-перелеты". Не вслепую били немцы, а по хорошо им известным, нанесенным на планшеты, пристрелянным целям.
Иметь полную ясность в обстановке, предпринять что-то, помочь молодым командирам в налаживании ответного огня, наконец, видом своим, спокойствием, словом подбодрить бойцов, да и командировтоже,бой-то для всех был первым! - можно было только на месте.
И командир батальона принимает решение: ему идти на правый фланг, комиссару - на левый, мне оставаться на КП. Комбат и комиссар ушли. Артиллерийская канонада гремела до 7.30 - два с половиной часа. В ходе нее я с тревогой и горечью поглядывал на приборную доску.
Красные сигналы на ней прибавлялись и прибавлялись. Один за другим прекращали свое существование наши доты и дзоты, гибли артиллерийские и минометные батареи, стоящие на открытых огневых позициях. В душу заползала недобрая мысль: выстоит ли, выдержит ли наш УР?
В самом конце артподготовки, словно в завершение ее, двумя тяжелыми снарядами был разбит наш КП. Из строя вышли узел связи и пост наблюдения. Убиты два моих помощника, три связиста, два наблюдателя. Пять бойцов ранено.
Невредимыми остались пятеро: я, врач, один наблюдатель, два связиста. Потери не только невосполнимые - страшные. Батальон остался без связи со штабом УРа, с предпольем, с соседними батальонами, со своими огневыми точками. Радио для дубляжа и на случай выхода из строя проводной связи У нас не было. А вот о связи "живой", через посыльных, заранее мы как-то не подумали. И в этом, видимо, была моя ошибка.
Начальник штаба обязан был предусмотреть! Не предусмотрел. Не догадался. Тут сказалась, как сейчас думаю, моя неопытность. Призван-то я был из запаса. К тому же почти сразу оказался на таком высоком посту. И никто не подсказал. Но все это - слабое утешение. Ошибка печальная. Исправить же ее я уже не мог: в моем распоряжении не осталось людей.
Отбомбив нас с юга, немцы заходят с севера. А потом утюжат как бы по диагонали. Наши зенитные пулеметы давно молчат. Разбиты, покорежены. Пулеметные расчеты погибли. И по-прежнему в небе нет ни одного нашего истребителя. Немцы ходят по нашим головам два часа подряд ...
Я, начальник штаба, теперь не знаю, остались ли в живых хоть один дот или дзот, хоть одна артиллерийская или минометная батарея. И никто не знает. Не видно никакого движения и в нашем предполье. Вот она, расплата за беспечность!
Я не отлучаюсь от разбитого КП. Врач ушел в ближайший дот. Со мною три бойца:два связиста инаблюдатель. Они сидят возле меня. В их глазах я читаю молчаливый вопрос: "Что будем делать дальше?" Я и сам думаю об этом. Поглядываю в бинокль на правый и левый фланги, на ходы сообщения и жду прихода командира батальона и комиссара.
Только вместе мы можем решить, что делать. Я еще не знаю, что комиссар погиб под бомбежкой, командир батальона погибнет через полчаса под танком. Эту тяжелую весть мне принесут позднее их ординарцы. Издали нарастает моторный грохот и лязг гусениц. Бойцам говорю: - Готовьте гранаты!
Я сижу на берегу Керченского пролива в двух десятках шагов от кромки воды. Справа от меня поселок Еникале и пристань. Над проливом снуют "мессеры". У меня страшно болит левая нога. Почти до самой коленки она вздулась и похожа на толстое березовое полено.
Ступня, раздавленная гусеницей танка, полыхает огнем. Чтобы успокоить боль, я засыпаю ступню мокрым и холодным песком. Сам думаю о случившемся. Час за часом пытаюсь восстановить события вчерашнего дня и минувшей ночи.
Вражеские танки, замеченные нами, появились из-за левой окраины поселка Долгая Пристань сразу после бомбежки. Они шли колонной. Боец-наблюдатель доложил: танков не менее полусотни. Перед предпольем они замедлили ход и развернулись по фронту. Потом, стреляя из пушек и пулеметов, рванулись в нашу сторону. В полосе предполья сколько-нибудь заметного сопротивления не встретили. Но на какое-то время задержались. Кружили, стреляли, утюжили стрелковые ячейки и окопы, по видимому, добивали оставшихся еще в живых бойцов.
Начали оживать некоторые наши огневые точки. Двумя орудиями стеганула батарея, стоящая на открытой позиции недалеко от КП. Батареей командовал решительный и смелый старший лейтенант Герасименко. Орудийные расчеты били точно. Выстрел - танк горит. Выстрел - еще танк горит или ползает, с перебитой гусеницей. Почти с каждым выстрелом в небо взвивался султан черного дыма. Молодцы, батарейцы!
Но в азарте боя ни старший лейтенант, ни бойцы орудийных расчетов не заметили, как к батарее почти вплотную С тыла подкрались три немецких танка. Когда увидели - было поздно. Пушки были разбиты первыми же вражескими снарядами, а израненные бойцы погибли под гусеницами. Под танком погиб и командир батареи старший лейтенант Герасименко.
Два немецких танка внезапно выскочили к нашему КП и ударили по смотровым окнам. Затем, пройдя по верху КП, обрушили его, заживо похоронив под глыбами железобетона всех раненых, которые находились там.
Гитлеровцы заметили меня с тремя бойцами и хлестнули из пулеметов. Пули просвистели высоко над нами. "Мертвое" пространство уберегло нас. Тогда один танк развернулся, прибавил газу и попер на нас. Мои ребята сыпанули в ход сообщения. А я замешкаЛся. И чтобы не попасть под гусеницу, как-то изловчился и нырнул под танковое брюхо. Меня обдало бензиновой вонью и жаром перегретого железа.
В руках у меня по гранате-эргэдэшке. Но что с ними делать под этой тяжелой железной "крышей"? Танк тем временем тормознул и, двигая одной гусеницей, стал поворачиваться на месте. А я, работая локтями, коленками, всем туловищем, извивался, как змей. Не извивайся - разотрет в порошок, оставит мокрое место. Но вот танк газанул и съехал с меня. Я приподнялся и кинул одну за другой гранаты. Хлопки эргэдэшек оказались комариными укусами. Танк устремился вперед.
Я оглянулся назад, и - о ужас! На меня пер второй танк. Нырять под него мне больше уже не хотелось. Спасибо, испытал судьбу. Вскочил, чтобы прыгнуть в ход сообщения, но тут же упал: левую ногу пронизала дьявольская боль. Вгорячах, под танком, я не почувствовал ее, но сейчас она свалила меня.
Все-таки тот танк своей железной лапой наступил на мою левую ногу. А этот уже совсем близко. Стремительным рывком, если можно назвать стремительным рывок у пластуна, я добрался до хода сообщения и мешком свалился туда. От боли в ноге у меня померк свет в глазах и померкло сознание. Я не видел, скорей только чувствовал, как надо мной лязгают гусеницы, как меня засыпает обрушенная земля...
Не раз мне приходилось читать, где человека описывают в состоянии прострации, когда над ним нависла смертельная опасность. Якобы он в этот момент вспоминает дом, родных и близких, мать, отца и мысленно с ними прощается. Я не верю этому.
В минуту смертельной опасности не до воспоминаний и прощальных поклонов. Человек в такой момент, если он не потярял соображения от страха, действует. Он борется за свою жизнь, за свое спасение.
Когда я вьюном вертелся под брюхом танка, то думал лишь о том, как бы не угодить под гусеницы, как бы выкрУтиться. А может, и такой мысли не было. Все делалось подсознательно и инстинктивно ради своей защиты.
Повара свои расстреляли.
Просыпаюсь от боли. Она током прошила и ногу, и сердце, и мозг. Меня ворочают какие-то люди. Не фашисты ли? Тянусь к нагану. Но слышу русскую речь. Открываю глаза: свои! Бойцы моего батальона и те оставшиеся бойцы, обслуживающие КП, с ними и ординарцы комбата и комиссара.
- Зачем же вы, братцы, как чурку ворочаете меня?
- Хотели убедиться, жив ли.
- УР - как? - тихо спрашиваю я.
- УРа нет. Его сровняли с землей. Надо уходить.
- Но приказа на отход нет.
- Его не будет. Кроме вас, некому приказ отдавать. Теперь мы под вашей командой. Ведите!
- Куда?
- Одна дорога - к проливу, К Керчи.
- Как же я поведу? - Я горестно качаю головой и гляжу на ребят: на одного, на другого, третьего. Всего их с десяток - все с автоматами, с гранатами. Говорю: Командование группой возлагаю на сержанта Крутовертова.
Нам повезло - группу нагнала грузовая машина. Остановили ее, устроились в кузове и скоро были возле Марфовки. За село шел жаркий бой. По нему били немецкие танки, его бомбила авиация. В селе полыхали пожары. Угодить из огня да в полымя - мало приятного.
Мы проскакиваем И оказываемся в расположении тылов кавалерийского корпуса. Корпус только сегодня переправился через пролив и сразу же попал под удары немецкой авиации. Дивизии, полки, эскадроны,тылы все здесь перепуталось, перемешалось.
Гитлеровские летчики гоняются за людьми, лошадьми, машинами и расстреливают, расстреливают. Упиваются смертью, захлебываются чужой кровью. Вот когда ко мне приходит злость и ненависть. "Ну, погодите, сволочи, придет и наш час!" Я теперь знаю: ненависть к врагу не отпустит меня до конца войны.
Перед рассветом выходим к поселку Еникале, на берег Керченского пролива. Отходящие войска разбитого Крымского фронта здесь переправляются на косу Чушку, оттуда идут на Темрюк.
К Еникале выходят и немцы. Кажется, от них нигде нет спасения. По коже пробегает дрожь и сейчас, когда ненароком вдруг вспомнятся Еникале и переправа через пролив.
Немцы бомбят поселок. Их самолеты днем и ночью висят над проливом. Из степи давят автоматчики. По проливу туда и сюда снуют катера. Еникале - коса Чушка, Чушка - Еникале. В паузах, когда у причала нет катеров, кто-нибудь из отважных офицеров поднимается и громко объявляет: - Товарищи! Давайте отгоним фрицев!
На зов откликаются сотни воинов. Они тут же стремительно карабкаются в гору, бесстрашно атакуют и отгоняют противника на два-три километра в степь, потом возвращаются к пристани. Немцы тоже возвращаются, но уже осторожнее - спесь на какое-то время у них сбита.
В одну из таких операций уходят и мои ребята во главе с сержантом Крутовертовым. По берегу, по проливу, по поселку гуляет смерть. Весь берег усыпан трупами. Из пяти работающих на переправе катеров к исходу вторых суток остается два.
Я сижу и поглядываю на причал. Войск здесь сбилось много. Дойдет ли до меня очередь? Передо мной стоит грузовик. Около машины безотлучно находится ее водитель. Он тоже поглядывает на причал. Но у него, пожалуй, нет никакой надежды, что машину погрузят на катер.
До машины ли, когда надо спасать людей? Шофер мог бы бросить ее где-то в степи, как бросали многие другие. Но, видно, не мог. Но теперь Шофер усердно действует монтировкой. Вытащив камеры, накачивает одну из них. До меня вдруг доходит весь смысл работы шофера. - Друг, - окликаю я, - уж не персональный ли катер себе готовишь?
- Так точно! - весело отвечает шофер. - Если при крайней нужде какая-то омулевая бочка может стать кораблем, то почему камера не может стать катером?
Одна камера накачана. Шофер принимается за другую. "Видно, запаску готовит. Предусмотрительный парень". Но шофер отрывается от насоса и смотрит на меня.
- Слушай, батя ... Один персональный катер могу уступить тебе. Двинешь на этом катере ... к самой едрене матери, - шофер скалит зубы. - До Чушки доберешься.
Лично я рассчитываю добраться. Я боюсь воды. Но предложение шофера настолько заманчивое, что у меня вдруг появляется желание двинуться на "катере". С отчаянной лихостью я говорю: - Качай. Согласен!
Не проходит и получаса, как "катера" наши готовы. Шофер помогает мне добраться до воды. Раздеваемся, разуваемся. Шофер надевает на себя баллон. Некоторое время смотрит на пролив, на низкую косу Чушку и кидается в воду.
Я медлю. Потом из кармана гимнастерки перекладываю в фуражку партийный билет, другие документы.Фуражку нахлобучиваю на голову, ремешок с нее опускаю под подбородок. В карман брюк - их я оставил на себе - перекладываю печать несуществующего 343-го ОПАБа. Наган в кобуре вешаю на ремешке через плечо.
Теперь я готов в путь. И тут как прострел: а что, если мой катер-поплавок пробьют пулей? По телу пробегают мурашки. Плыть, не плыть? А, будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Я залезаю в поплавок и отталкиваюсь от берега.
Плыву медленно, с передышками, устают руки. Где-то на середине пролива ко мне просится "пассажир". - Выдыхаюсь, братец. Дай немножко отдохнуть. Он руками держится за поплавок. Я работаю руками. Потом парень начинает работать ногами. Скорость нашего движения заметно прибавляется. - Ты уж держись до конца. Смотришь, и доедем.
Пока мы плыли, трижды на бреющем пролетал "мессер". Я опасливо косился: саданет или не саданет по поплавку? Не саданул. Бил, гад, по катерам, как бочки сельдью, набитым людьми. Часа через полтора-два мы причалили к берегу на косе Чушке. Надо же! Я верил и не верил такой удаче. Но ведь вот она, милая Чушка. Ох, как она хороша!
Не верится, что и мне удалось одолеть это водное пространство шириною более 4 километров. "Пассажир" помог мне выйти из воды. Тут мы с ним и расстались. Я, намочив раненую ногу соленой водой, растравил ее и почувствовал себя совсем худо, Решил дождаться какого-нибудь транспорта. И - опять удача! Подошла машина. Может, даже мой "пассажир" позаботился обо мне.
Я до слез растрогался: сколько же хороших людей в нашей армии, в нашем государстве...Через полчаса я был в Темрюке, в комендатуре. Здесь, на медпункте, промыли мне ногу, перевязали и уложили в постель - спи! Целые сутки я беспробудно спал.
В комендатуре нашлась кое-какая одежонка. Мне выдали солдатскую гимнастерку, сапог на правую ногу, ремень. Теперь, вновь оглядев меня с ног до головы, комендант не усмехался. Вид мой был божеский. - Можешь топать в свой УР, - сказал он. - Сборный пункт его в третьей школе.
Екнуло у меня сердце от радости: выбрались наши ребята. С помощью палки я поскакал в школу. И тут радость погасла: из 343-го ОПАБа офицеров оказалось не более десятка да десятка два рядовых. Но люди подходили. К концу дня из батальона собралось 93 человека, всего же из УРа - 350. Триста пятьдесят из четырех тысяч!
Госпитальные дни - хорошее время и для раздумий. Я мучительно размышлял над последними своими фронтовыми неделями, хотел понять и не находил ответа - почему так быстро и бесславно, считай за одни сутки, погиб наш 151-й УР, состоящий из отборных, мужественных и стойких воинов - сибиряков?
Почему вместе с УРом погибла Азербайджанская дивизия? Почему, наконец, стала возможной трагедия всего Крымского фронта?" - из воспоминаний начальника штаба 343-го отдельного пулеметного батальона 151-го УкрепРайона лейтенантав Е.Поникаровского.
http://don1942.ru/istochniki/item/s-shashkoi-protiv-vermahta
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]