«Я перестала чувствовать вину перед мамой»
---
Марине 47 лет, и у нее были сложные отношения с матерью, в которых соединились обида, вина, невысказанная любовь, ревность к неродившемуся ребенку. И хотя матери давно нет в живых, только сейчас благодаря работе с семейной историей Марина смогла отпустить прошлое.
Маму в детстве я откровенно боялась. Только теперь, когда я вырастила своих детей и почти достигла возраста, в котором она ушла из жизни, я не только разумом, а прямо-таки всеми печенками чувствую и понимаю, в каких чудовищных условиях мама росла, что видела, слышала, восприняла как понятия о добре и зле, заботе, сочувствии и справедливости.
В младенчестве ее забрали у матери, которая отбывала срок по доносу соседки. Ее растили то соседи в деревне, то цыгане, то какие-то сектанты, в результате она оказалась в детском доме, где и пробыла до тех пор, пока бабушка не освободилась.
Ее отца перемолола сталинская мясорубка: за 14 лет лагерей он из миловидного юноши-студента превратился в законченного уголовника. После освобождения они втроем мыкались по стране, осели в Подмосковье.
Дед страшно пил, бабушка не отставала, у них подряд родились еще два мальчика, но оба умерли, не дожив до года, а мама росла как трава в поле, курила с тринадцати лет, с пятнадцати ей наливали стакан водки за обедом. В 17 лет она встретила моего отца и мгновенно выскочила за него замуж — по ее словам, спасалась, а ее родители вскоре спились окончательно и умерли в один год.
Мама любила меня, а я ее, но рука у нее была тяжелая. Меня, правда, никогда не пороли
Кроткий отец даже голоса не повышал, но зато мамины затрещины и пощечины я помню лет с четырех. Я не всегда понимала, когда последует наказание — иногда это было непредсказуемо, я пыталась интуитивно постичь эту логику, но даже к двадцати годам не освоила всех лабиринтов маминых огорчений и претензий ко мне.
Ей постоянно хотелось во мне что-нибудь изменить — это касалось внешности, манеры одеваться, двигаться, разговаривать, моих друзей, занятий вне школы... Порой, не сумев доказать, что она лучше знает, что мне нужно, она приходила в ярость. После этих вспышек мама всегда плакала и просила прощения.
И я всегда прощала, мне было жаль ее на каком-то глубинном уровне, я видела, как ее заставляют страдать случаи, когда она не смогла сдержаться по отношению к нам с папой... Я старалась заглушить в себе негодование, и мы с отцом — который ее обожал и жалел, но не мог защитить меня — только грустно смотрели друг на друга.
Я почти всегда жила в напряжении. Мама много болела, перенесла несколько полостных операций. У нее страшно болели суставы — простуженные колени, раздробленный локоть (дед постарался), больные почки... Только теперь я понимаю, что мама срывалась на пустом месте из-за сущей ерунды, но истинной причиной были сильные боли... Она никогда не жаловалась, считала, что человек может и должен рассчитывать только на себя.
Она не умела просить помощи и сама не могла толком приласкать, делала это грубо и неловко, за что сердилась на себя еще больше. Она была абсолютно, до невозможности честным человеком, для других была готова на все, тащила на себе груз чужих судеб и жизней, стараясь помочь, чем только могла.
Мама очень хотела еще детей. Она рассказывала, как рыдала из-за смерти своих маленьких братьев больше, чем моя бабушка. Несколько раз ей пришлось прервать беременность по настоянию врачей. Но вот однажды ей сказали — можно, пробуйте. И мама забеременела. Мне в тот момент было уже 14 лет, я переживала пубертатную драму и пропустила мимо ушей сообщение папы о том, что у меня скоро будет брат или сестра.
Когда же мама решила со мной поговорить на эту тему конкретнее, я вдруг взглянула со стороны на эту ситуацию: ну конечно, они во мне разочаровались, учусь я плохо, в зеркале отражается мешковатый прыщавый подросток в очках, теперь у них будет новый ребенок, который оправдает все их ожидания.
Эти мысли вызвали у меня злые слезы. Мама сперва опешила, а потом оскорбилась
Отношения наши стали мало сказать — тяжкими, я ушла в себя, мама тоже, обе страдали и ничего не могли поделать — мы не умели разговаривать...
Этого ребенка мама потеряла на очень большом сроке. После этого долго лечилась, я не видела ее несколько месяцев. Когда она вернулась, могла только лежать на кровати и плакать. Я подошла к ней, и она сказала, глядя мимо, фразу, которую я помнила всю дальнейшую жизнь: «Радуйся, у меня больше никогда не будет детей».
Теперь, взрослой, я понимаю, что она, конечно, не очень осознавала, что делает и что говорит, боль заглушила в ней все, кроме этой очередной страшной потери. Тогда эта фраза ударила наотмашь, я ощутила свою вину за то, что не хотела этого малыша. Жизнь стала призрачной и лишенной смысла. Маму лечили, она со временем пришла в себя и, конечно, своих слов не помнила, а я не напоминала.
Несколько месяцев спустя я целенаправленно отправилась вечером во двор, где собиралась опасная шпана. Мы курили и пили, а потом я осталась одна с тремя парнями постарше меня. Когда я стала вырываться и плакать, они сказали — ну че ты, ну знала ж, зачем идешь, не боись, не обидим, мы аккуратно...
Аккуратно не вышло. Мне очень повезло, что в тот момент, когда у меня случился выкидыш, я оказалась в гостях у близкой подруги, чей папа был врачом. Он и его жена позаботились обо мне и объяснили, что это было. Родители ничего не узнали об этом и теперь уже не узнают.
С этого момента я изменилась. Стала резкой, дерзкой, научилась отстаивать свое мнение и не бояться санкций. Больше мама ни разу не тронула меня, потому что понимала, что я могу дать сдачи. Мне кажется, она даже с каким-то уважением стала ко мне относиться. В общем, мы смогли начать дружить...
Сразу после школы я вышла замуж и родила ребенка, которого мама обожала и растила самозабвенно. А еще через несколько лет мамы не стало. Осталось ощущение, что мы недоговорили, не проговорили слишком многое.
И чувство вины за ту мамину потерю так и уничтожало меня изнутри, мешая жить, любить и принимать любовь...
Я обращалась к психотерапевтам. Часть проблем удалось решить с их помощью. Но ни разу я не смогла заставить себя произнести то, что сейчас смогла написать, ни разу не назвала вещи своими именами. А два года назад по совету друзей попала на психологическую групповую программу в Крыму.
Не сразу я смогла влиться в процесс, долго наблюдала и наконец решилась. За всю свою жизнь я не пролила столько слез, сколько за эти две недели. Но благодаря работе с психотерапевтами, которые бережно отнеслись к моей семейной истории, я перестала чувствовать вину перед мамой.
Я поняла, что в тот момент, когда сама потеряла ребенка, неосознанно уравняла себя «в правах» с мамой и ее потерей, и поэтому у меня тогда исчез страх перед ней... В результате я смогла попросить прощения у мамы и у своего нерожденного ребенка, и они меня простили и отпустили.
Маму в детстве я откровенно боялась. Только теперь, когда я вырастила своих детей и почти достигла возраста, в котором она ушла из жизни, я не только разумом, а прямо-таки всеми печенками чувствую и понимаю, в каких чудовищных условиях мама росла, что видела, слышала, восприняла как понятия о добре и зле, заботе, сочувствии и справедливости.
В младенчестве ее забрали у матери, которая отбывала срок по доносу соседки. Ее растили то соседи в деревне, то цыгане, то какие-то сектанты, в результате она оказалась в детском доме, где и пробыла до тех пор, пока бабушка не освободилась.
Ее отца перемолола сталинская мясорубка: за 14 лет лагерей он из миловидного юноши-студента превратился в законченного уголовника. После освобождения они втроем мыкались по стране, осели в Подмосковье.
Дед страшно пил, бабушка не отставала, у них подряд родились еще два мальчика, но оба умерли, не дожив до года, а мама росла как трава в поле, курила с тринадцати лет, с пятнадцати ей наливали стакан водки за обедом. В 17 лет она встретила моего отца и мгновенно выскочила за него замуж — по ее словам, спасалась, а ее родители вскоре спились окончательно и умерли в один год.
Мама любила меня, а я ее, но рука у нее была тяжелая. Меня, правда, никогда не пороли
Кроткий отец даже голоса не повышал, но зато мамины затрещины и пощечины я помню лет с четырех. Я не всегда понимала, когда последует наказание — иногда это было непредсказуемо, я пыталась интуитивно постичь эту логику, но даже к двадцати годам не освоила всех лабиринтов маминых огорчений и претензий ко мне.
Ей постоянно хотелось во мне что-нибудь изменить — это касалось внешности, манеры одеваться, двигаться, разговаривать, моих друзей, занятий вне школы... Порой, не сумев доказать, что она лучше знает, что мне нужно, она приходила в ярость. После этих вспышек мама всегда плакала и просила прощения.
И я всегда прощала, мне было жаль ее на каком-то глубинном уровне, я видела, как ее заставляют страдать случаи, когда она не смогла сдержаться по отношению к нам с папой... Я старалась заглушить в себе негодование, и мы с отцом — который ее обожал и жалел, но не мог защитить меня — только грустно смотрели друг на друга.
Я почти всегда жила в напряжении. Мама много болела, перенесла несколько полостных операций. У нее страшно болели суставы — простуженные колени, раздробленный локоть (дед постарался), больные почки... Только теперь я понимаю, что мама срывалась на пустом месте из-за сущей ерунды, но истинной причиной были сильные боли... Она никогда не жаловалась, считала, что человек может и должен рассчитывать только на себя.
Она не умела просить помощи и сама не могла толком приласкать, делала это грубо и неловко, за что сердилась на себя еще больше. Она была абсолютно, до невозможности честным человеком, для других была готова на все, тащила на себе груз чужих судеб и жизней, стараясь помочь, чем только могла.
Мама очень хотела еще детей. Она рассказывала, как рыдала из-за смерти своих маленьких братьев больше, чем моя бабушка. Несколько раз ей пришлось прервать беременность по настоянию врачей. Но вот однажды ей сказали — можно, пробуйте. И мама забеременела. Мне в тот момент было уже 14 лет, я переживала пубертатную драму и пропустила мимо ушей сообщение папы о том, что у меня скоро будет брат или сестра.
Когда же мама решила со мной поговорить на эту тему конкретнее, я вдруг взглянула со стороны на эту ситуацию: ну конечно, они во мне разочаровались, учусь я плохо, в зеркале отражается мешковатый прыщавый подросток в очках, теперь у них будет новый ребенок, который оправдает все их ожидания.
Эти мысли вызвали у меня злые слезы. Мама сперва опешила, а потом оскорбилась
Отношения наши стали мало сказать — тяжкими, я ушла в себя, мама тоже, обе страдали и ничего не могли поделать — мы не умели разговаривать...
Этого ребенка мама потеряла на очень большом сроке. После этого долго лечилась, я не видела ее несколько месяцев. Когда она вернулась, могла только лежать на кровати и плакать. Я подошла к ней, и она сказала, глядя мимо, фразу, которую я помнила всю дальнейшую жизнь: «Радуйся, у меня больше никогда не будет детей».
Теперь, взрослой, я понимаю, что она, конечно, не очень осознавала, что делает и что говорит, боль заглушила в ней все, кроме этой очередной страшной потери. Тогда эта фраза ударила наотмашь, я ощутила свою вину за то, что не хотела этого малыша. Жизнь стала призрачной и лишенной смысла. Маму лечили, она со временем пришла в себя и, конечно, своих слов не помнила, а я не напоминала.
Несколько месяцев спустя я целенаправленно отправилась вечером во двор, где собиралась опасная шпана. Мы курили и пили, а потом я осталась одна с тремя парнями постарше меня. Когда я стала вырываться и плакать, они сказали — ну че ты, ну знала ж, зачем идешь, не боись, не обидим, мы аккуратно...
Аккуратно не вышло. Мне очень повезло, что в тот момент, когда у меня случился выкидыш, я оказалась в гостях у близкой подруги, чей папа был врачом. Он и его жена позаботились обо мне и объяснили, что это было. Родители ничего не узнали об этом и теперь уже не узнают.
С этого момента я изменилась. Стала резкой, дерзкой, научилась отстаивать свое мнение и не бояться санкций. Больше мама ни разу не тронула меня, потому что понимала, что я могу дать сдачи. Мне кажется, она даже с каким-то уважением стала ко мне относиться. В общем, мы смогли начать дружить...
Сразу после школы я вышла замуж и родила ребенка, которого мама обожала и растила самозабвенно. А еще через несколько лет мамы не стало. Осталось ощущение, что мы недоговорили, не проговорили слишком многое.
И чувство вины за ту мамину потерю так и уничтожало меня изнутри, мешая жить, любить и принимать любовь...
Я обращалась к психотерапевтам. Часть проблем удалось решить с их помощью. Но ни разу я не смогла заставить себя произнести то, что сейчас смогла написать, ни разу не назвала вещи своими именами. А два года назад по совету друзей попала на психологическую групповую программу в Крыму.
Не сразу я смогла влиться в процесс, долго наблюдала и наконец решилась. За всю свою жизнь я не пролила столько слез, сколько за эти две недели. Но благодаря работе с психотерапевтами, которые бережно отнеслись к моей семейной истории, я перестала чувствовать вину перед мамой.
Я поняла, что в тот момент, когда сама потеряла ребенка, неосознанно уравняла себя «в правах» с мамой и ее потерей, и поэтому у меня тогда исчез страх перед ней... В результате я смогла попросить прощения у мамы и у своего нерожденного ребенка, и они меня простили и отпустили.
Источник: polonsil.ru
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]