«КВАРТИРА ГОСТЯМИ ПОЛНА…»
---
Стихотворение, которое недавно вспомнили и почему-то начали с восторгом перепечатывать на разных сайтах, того не стоит. Прежде всего, оно невероятно неуклюжее и вторичное. У него совершенно нет собственного голоса, узнаваемости, оно будто сшито из разноцветных лоскутков. Образы топорные, корявые, сплошные банальности.
Неискушённого читателя может привлечь надрывность «А тот попадёт под колёса…» но и эта трагичность не принадлежит автору, она скопированная, фальшивая:
Квартира гостями полна.
На матери платье в горошек.
И взрослые делятся на
хороших и очень хороших.
Звон рюмок, всеобщий восторг.
У папы дымит папироса.
Вот этот уедет в Нью-Йорк,
а тот попадет под колеса.
Осенний сгущается мрак,
кончаются тосты и шутки.
И будет у этого рак,
а та повредится в рассудке.
И в комнате гасится свет.
И тьмой покрываются лица.
И тридцать немыслимых лет
в прихожей прощание длится.
Как длится оно и теперь,
покуда сутулы, плешивы,
вы в нашу выходите дверь,
и счастливы все вы, и живы.
<Игорь Меламед>
Давайте посмотрим на образы поближе. «На матери платье в горошек». Эта никому не нужная дурацкая подробность совсем не отражает факта, что «она была наряжена» или «выглядела не так, как каждый день». Это лишь перегружает текст деталями. У прозаика Михаила Веллера есть умение сказать всё, лишь коснувшись: «Отдыхали на скамейках старички, курили молодые стильные мамаши, мелькала детвора в азарте…» Смотрите, он не сказал, что было надето на женщинах или какие у них были причёски! Не дал нам ни одной догадки, но эти «стильные мамаши» — ярчайший образ, рисующий уверенных в себе, подбоченившихся женщин, уже успевших сбросить лишний вес и одетых по последней моде! Каждый додумывает в соответствии с собственными представлениями. И потому Веллер — гений, а Меламед — ремесленник от литературы.
«Взрослые делятся на хороших и очень хороших». Тоже весьма сомнительно, учитывая, что речь идёт от лица маленького мальчика, каким автор на минуту себя почувствовал. Дети обладают потрясающей интуицией и эмпатией, они замечают во взрослых гниль мгновенно! Взрослый мужчина бывает тактичен, для него все «хорошие».
«У папы дымит сигарета» и «Осенний сгущается мрак» — невероятно избитые штампы. «И тридцать немыслимых лет в прихожей прощание длится» это уже кивок в сторону Пастернака, которым Меламед интересовался, как поэтом: «И дольше века длится день и не кончаются объятья». «Звон рюмок, всеобщий восторг» — вообще какой-то репортаж, а не стихотворение, где каждое слово должно быть на своём месте, как в рецепте.
«И в комнате гасится свет. И тьмой покрываются лица» тоже очень слабо. Сравните с Кенжеевским: «Если времени больше не будет, если в небе архангела нет — кто же нас, неурочных, осудит, жизнь отнимет и выключит свет?»
Стихотворение написано 2002-м, позже чем, разумеется, стихотворение Р. Рождественского. И, конечно же, поскольку Меламед не только писал стихи, но и долгие годы работал редактором и переводчиком, был образованным человеком, который не мог не читать Роберта Рождественского, скорее всего, эта интонация появилась в его стихах появились неспроста:
В музее тепло и пустынно.
Директор шагает со мной.
«Вот эта большая картина
написана перед войной.
И что нам особенно важно —
показан типичнейший быт...
Названье ее странновато:
«Никто никому не грубит».
На лавке, как будто на троне,
который всему научил,
сидят, неподкупные, трое
спокойных и сильных мужчин.
Надежда рыбацкой элиты,
защита от всяких обид...
Ставрида, вино и маслины.
Никто никому не грубит.
И женщина сбоку. Непрочно
ее полушалок цветет.
Чуть-чуть она даже порочна.
Но это ей, в общем, идет!
Над нею мужская когорта
вершит справедливейший суд.
Сейчас они встанут и гордо
решение произнесут.
Мужские права обозначат.
Поднимут бокалы вина.
Они еще пьют и не знают,
что все переменит война...
Один, орденами бряцая,
вернется лишь в сорок шестом.
Подастся другой в полицаи.
Его расстреляют потом.
А третий — большой и довольный
под Харьковом будет убит...
И женщина станет вдовою...
Никто никому не грубит.
<Роберт Рождественский>
«Вот этот уедет в Нью-Йорк, а тот попадет под колеса», «Осенний сгущается мрак, кончаются тосты и шутки. И будет у этого рак, а та повредится в рассудке». Сравните: «Они ещё пьют и не знают, что скоро начнётся война. Один, орденами бряцая, вернется лишь в сорок шестом. Подастся другой в полицаи. Его расстреляют потом. А третий — большой и довольный под Харьковом будет убит...» Во-первых, мне не очень нравится резкий переход от «тосты и шутки» сразу к «будет у этого, та повредится». «Этот» и «та» звучит более небрежно, нежели «Один, орденами бряцая» или «Третий, большой и довольный» здесь есть некая характеристика человека и простое понимание и сочувствие.
Кстати, картина, описываемая Рождественским, существует. Вот что рассказывает один из комментаторов портала Грамота.ру: По воспоминаниям В. Аксенова Р. Рождественский и Б. Окуджава в те годы должны были бы видеть эту картину еще не в музее, а в коктебельском доме «Караванчиевских», т.е. Александра Габричевского и Натальи Северцовой... Причем картина Н.А. Северцовой, известной (она и портрет Бродского написала в конце 60-х) художницы-примитивистки называлась вначале «Рыбаки» или «Шалман», окончательное же ее название дал ей однажды один зритель.
Можно ли сопоставить вот это «непрочно полушалок цветёт» с «на матери платье в горошек»? Или «Мужские права обозначат, поднимут бокалы вина» с «Звон рюмок, всеобщий восторг. У папы дымит папироса»?
Стихотворение Р. Рождественского имеет узнаваемый, грубоватый шарм. Здесь, как это нередко бывает, одно произведение искусства, картина, вдохновило на создание другого. Люди из первого стихотворения реальны, это знакомые и друзья родителей со своими тяжёлыми судьбами, а персонажи второго — лишь мазки краски, но отношение поэта к ним более бережное. Трагедия, о которой рассказывает Рождественский, существует лишь в его воображении, но она гораздо подлиннее той, которую переживает автор первого стихотворения сам.
Неискушённого читателя может привлечь надрывность «А тот попадёт под колёса…» но и эта трагичность не принадлежит автору, она скопированная, фальшивая:
Квартира гостями полна.
На матери платье в горошек.
И взрослые делятся на
хороших и очень хороших.
Звон рюмок, всеобщий восторг.
У папы дымит папироса.
Вот этот уедет в Нью-Йорк,
а тот попадет под колеса.
Осенний сгущается мрак,
кончаются тосты и шутки.
И будет у этого рак,
а та повредится в рассудке.
И в комнате гасится свет.
И тьмой покрываются лица.
И тридцать немыслимых лет
в прихожей прощание длится.
Как длится оно и теперь,
покуда сутулы, плешивы,
вы в нашу выходите дверь,
и счастливы все вы, и живы.
<Игорь Меламед>
Давайте посмотрим на образы поближе. «На матери платье в горошек». Эта никому не нужная дурацкая подробность совсем не отражает факта, что «она была наряжена» или «выглядела не так, как каждый день». Это лишь перегружает текст деталями. У прозаика Михаила Веллера есть умение сказать всё, лишь коснувшись: «Отдыхали на скамейках старички, курили молодые стильные мамаши, мелькала детвора в азарте…» Смотрите, он не сказал, что было надето на женщинах или какие у них были причёски! Не дал нам ни одной догадки, но эти «стильные мамаши» — ярчайший образ, рисующий уверенных в себе, подбоченившихся женщин, уже успевших сбросить лишний вес и одетых по последней моде! Каждый додумывает в соответствии с собственными представлениями. И потому Веллер — гений, а Меламед — ремесленник от литературы.
«Взрослые делятся на хороших и очень хороших». Тоже весьма сомнительно, учитывая, что речь идёт от лица маленького мальчика, каким автор на минуту себя почувствовал. Дети обладают потрясающей интуицией и эмпатией, они замечают во взрослых гниль мгновенно! Взрослый мужчина бывает тактичен, для него все «хорошие».
«У папы дымит сигарета» и «Осенний сгущается мрак» — невероятно избитые штампы. «И тридцать немыслимых лет в прихожей прощание длится» это уже кивок в сторону Пастернака, которым Меламед интересовался, как поэтом: «И дольше века длится день и не кончаются объятья». «Звон рюмок, всеобщий восторг» — вообще какой-то репортаж, а не стихотворение, где каждое слово должно быть на своём месте, как в рецепте.
«И в комнате гасится свет. И тьмой покрываются лица» тоже очень слабо. Сравните с Кенжеевским: «Если времени больше не будет, если в небе архангела нет — кто же нас, неурочных, осудит, жизнь отнимет и выключит свет?»
Стихотворение написано 2002-м, позже чем, разумеется, стихотворение Р. Рождественского. И, конечно же, поскольку Меламед не только писал стихи, но и долгие годы работал редактором и переводчиком, был образованным человеком, который не мог не читать Роберта Рождественского, скорее всего, эта интонация появилась в его стихах появились неспроста:
В музее тепло и пустынно.
Директор шагает со мной.
«Вот эта большая картина
написана перед войной.
И что нам особенно важно —
показан типичнейший быт...
Названье ее странновато:
«Никто никому не грубит».
На лавке, как будто на троне,
который всему научил,
сидят, неподкупные, трое
спокойных и сильных мужчин.
Надежда рыбацкой элиты,
защита от всяких обид...
Ставрида, вино и маслины.
Никто никому не грубит.
И женщина сбоку. Непрочно
ее полушалок цветет.
Чуть-чуть она даже порочна.
Но это ей, в общем, идет!
Над нею мужская когорта
вершит справедливейший суд.
Сейчас они встанут и гордо
решение произнесут.
Мужские права обозначат.
Поднимут бокалы вина.
Они еще пьют и не знают,
что все переменит война...
Один, орденами бряцая,
вернется лишь в сорок шестом.
Подастся другой в полицаи.
Его расстреляют потом.
А третий — большой и довольный
под Харьковом будет убит...
И женщина станет вдовою...
Никто никому не грубит.
<Роберт Рождественский>
«Вот этот уедет в Нью-Йорк, а тот попадет под колеса», «Осенний сгущается мрак, кончаются тосты и шутки. И будет у этого рак, а та повредится в рассудке». Сравните: «Они ещё пьют и не знают, что скоро начнётся война. Один, орденами бряцая, вернется лишь в сорок шестом. Подастся другой в полицаи. Его расстреляют потом. А третий — большой и довольный под Харьковом будет убит...» Во-первых, мне не очень нравится резкий переход от «тосты и шутки» сразу к «будет у этого, та повредится». «Этот» и «та» звучит более небрежно, нежели «Один, орденами бряцая» или «Третий, большой и довольный» здесь есть некая характеристика человека и простое понимание и сочувствие.
Кстати, картина, описываемая Рождественским, существует. Вот что рассказывает один из комментаторов портала Грамота.ру: По воспоминаниям В. Аксенова Р. Рождественский и Б. Окуджава в те годы должны были бы видеть эту картину еще не в музее, а в коктебельском доме «Караванчиевских», т.е. Александра Габричевского и Натальи Северцовой... Причем картина Н.А. Северцовой, известной (она и портрет Бродского написала в конце 60-х) художницы-примитивистки называлась вначале «Рыбаки» или «Шалман», окончательное же ее название дал ей однажды один зритель.
Можно ли сопоставить вот это «непрочно полушалок цветёт» с «на матери платье в горошек»? Или «Мужские права обозначат, поднимут бокалы вина» с «Звон рюмок, всеобщий восторг. У папы дымит папироса»?
Стихотворение Р. Рождественского имеет узнаваемый, грубоватый шарм. Здесь, как это нередко бывает, одно произведение искусства, картина, вдохновило на создание другого. Люди из первого стихотворения реальны, это знакомые и друзья родителей со своими тяжёлыми судьбами, а персонажи второго — лишь мазки краски, но отношение поэта к ним более бережное. Трагедия, о которой рассказывает Рождественский, существует лишь в его воображении, но она гораздо подлиннее той, которую переживает автор первого стихотворения сам.
Взято: kibernetika.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]