Мукуч Бекчан: я ходил за линию фронта | Я помню
---
Мукуч Сисакович Бекчян – это яркий образец фронтового разведчика, который отвоевал всю войну с самого её начала до самого конца. Это такие, как он, множество раз ползали за линию фронта, чтобы добыть «языка». Это такие, как он, приставив «финку» к горлу немецкого офицера, заставляли его заткнуться и тащили через «нейтралку» в своё расположение… Это таких, как он, до 9 мая 1945 года дожили единицы.
– Меня зовут Бекчан Мукуч Сисакович. Я родился недалеко от Кировакана, в селе Гамзачиман (ныне Маргаовит) в 1921 году. Перед войной окончил десять классов армянской школы. Русский язык знал, но плохо.
– Как Вы узнали, что война началась?
Надо сказать, что, с одной стороны, у нас было ощущение приближающейся войны, с другой – верили в договор с Германией. Знали, что она уже Европу покорила. Я чувствовал, что будет война. Почти все это чувствовали. Все-таки у нас были грамотные, кто читал газеты и понимал, что что-то тут не то.
Еще до войны, в начале мая 1941 года, я был призван в армию и направлен в Ригу в школу младших авиаспециалистов. Утром объявили, что «вероломно напали немцы на нашу Родину».
Не прошло и двух недель, как началась война, как немцы подошли к Риге, и школу эвакуировали. Мы шли пешком по лесам. Немецкая авиация нам покоя не давала. Очень было трудно: голод; то холодно, то жарко. Ужас был тогда, в 1941 году…
В Вышнем Волочке (это узловой центр Москва–Ленинград) подняли нас по тревоге – немцы десант выбросили. Сколько их там было мы не знали. Окружили их. В том бою меня ранило в ноги. Месяца полтора лежал в госпитале в городе Иваново. После выздоровления попал на формирование 117-й стрелковой дивизии. Там же я был зачислен в 105-ю отдельную разведроту. Так я в этой дивизии и провоевал всю войну.
В ноябре мы попали на Калининский фронт. Под Москвой 6 декабря выгнали немцев. Как раз мы попали туда, где Новгород. На этом участке и остановились наши дивизии. И стали мы работать в дивизионной разведке.
В 1941 году трудно было воевать, особенно зимой. Знаете, более метра была толщина снежного покрова. Ни санки, ни машины, ни лошади – ничего вообще не проходило. Пешком приносили продукты. Причем совсем мало (сухари и так далее). И, хорошо, что я вообще некурящий был. Получали махорку: на 2 человек одну пачку, а населению нечего курить было, и они у нас просили: «Сынок, можешь дать?» Я говорю: «Хорошо, дедушка, я принес». И пачку ему даю. Нас взамен угощали хлебом, картошкой. У меня был друг с Украины, с которым мы близко общались. Его звали Иван Таратайка. И вот мы вместе с ним махорку местному населению давали, обменивая на продукты. Он потом ко мне в гости приезжал и жене моей говорил, что без меня и этой моей идеи он бы на войне умер от голода.
Весной уже дорога открылась. Обеспечение наладилось. Между прочим, разведка дополнительный паек получала: пехота получит 600, а у нас – 900 граммов хлеба. Из них 400 граммов белого, колбасу давали, сало.
– А какие задачи у разведки в 1941 году были?
– Взять у противника «языка» – основная задача. Если ее поставили, то мы сначала готовимся дней пять, а потом уже идем на задание. Сначала надо все разведать: где у немцев пулеметы, как ходят часовые, а потом рисковать. Если не получилось, то на следующую ночь опять идем. И так пока не выполним задание. А когда «языка» взяли, то тут дадут отгул на три-четыре дня, а потом за новым идем. Поиск – это очень трудно. Бой мы не вели. Стрелять – это себя выдать. Только при отходе могли вести огонь. Внук меня спрашивает: «Дедушка, сколько немцев ты убил?» Я говорю: «Ни одного не убил». Нам нельзя было стрелять. А немцы… Своя жизнь каждому дорога. Ему скажешь: «Hände hoch!» – он руки поднимает. Умные тут же сдавались. Но бывали и упертые.
Был один случай. В Беларуси в болотах сплошного фронта не было, и линию фронта контролировал немецкий танк. Мы днем в разведку пошли, взяли четыре ПТР и устроили засаду. Подпустили поближе танк, и ПТР-овцы его подбили. Мы бросились к машине, вытащили экипаж (три человека). Командир, капитан, не хотел сдаваться, кричал, что все равно они нас победят. Но мы его быстро успокоили.
– А кто Вас обучал?
– Сами. Учебы не было тогда. А когда пополнение получали, то почти месяц обучали новых ребят – как действовать, как ходить, чтобы сучки не трещали под ногами, потом как держаться в засаде и хватать немцев. В тылу партизаны иногда помогали нам: давали нам данные, которые они знали.
Учили нас и рукопашному бою. Мы боролись друг с другом. Между прочим, наш командир роты Лебедкин был очень хорошим, опытным парнем. Каждый день он тренировал нас бороться взвод против взвода.
Одевались мы очень хорошо. Мы лучше всех были хорошей одеждой снабжены. Конечно, шинели не было у нас, потому что она длинная, в ней неудобно ползти. Вместо нее был бараний полушубок. А вот немцам трудно было в ботинках, сапогах, носках. Сколько я ни старался немецкие трофейные сапоги надеть, не получалось: не лезли вообще из-за подъема. А нам сразу кирзовые сапоги выдали, а потом мне еще дали яловые.
– На сколько дней ходили за линию фронта?
– Дней на 13-14, потому что невозможно было взять нужное количество продуктов с собой, боеприпасов, патронов, дисков на больший срок. Вот ППШ имел три запасных диска, и все заряжены, представляете? Тяжело было. А перед этим с ППД ходили, но поменяли на ППШ. Хороший автомат! У немцев 26 патронов было, а у нас 71. Это большое преимущество! 2-3 гранаты брали с собой в карманы. Но не противотанковые, потому что они тяжелые были. Финский нож носили всегда: продевали его в ремень. Редко, но приходилось им пользоваться.
Для того чтобы задание выполнить, нужно было дойти до траншеи противника или блиндажа, там наблюдать 5-7 дней. Мы день и ночь стояли на месте, изучали, где противник, где автомат, где пулеметчик, где траншеи и так далее. Когда все узнавали, лезли туда. Нужно было очень точно разведывать, а только потом рисковать. Иногда за 75 километров за линию фронта ходили.
Радист был у нас. Без него никак невозможно было. Он у нас был замечательным парнем. Звали Дубовский Владимир. Он был из Гродно.
Бывало, что не выполняли задание. С нас спрашивали: «Почему не выполнили?» Да потому что и раненые, и убитые были. Уже не могли вылезти. Противник раньше нас обнаружил и стал стрелять. Поэтому и срывалось задание.
– А бывало ли так, что позволяли себя специально обнаружить, чтобы не выполнять задание?
– Нет-нет. Каждый раз старались выполнить задание, потому что похвала была для нас важна. Мы хотели, чтобы все нас уважали и нами интересовались. Поэтому хотели все выполнить.
Задания нам давал командир дивизии. Поначалу я был старшим сержантом. При этом полковую школу я не оканчивал. Когда стал помкомвзвода, меня посылали командиром группы.
Как-то произошел со мной такой случай. Ходили мы в разведку летом 1943 года. Добрались до места, где располагалось село, а рядом с ним – высокая гора. Немцы туда пулемет поставили. Наши дивизии решили через штатный батальон вести артиллерийскую артподготовку и занять эту высоту. Лейтенант взял командира отделения и меня. Всего нас было 5 человек.
Накануне он зашел к нашим в блиндаж. Через 20 минут уже на ногах стоять не мог, потому что был пьяный. Это же ужас! В 10 часов утра он говорит: «Пойдем, ребята!» А он ведь не был разведчиком, опыта никакого. Мы ему сказали, что на смерть идем, все погибнем, это бесполезно. Тогда он спросил, не струсил ли я. А для меня этот вопрос оскорбителен был. Я говорю: «Черт с тобой! Идем».
В метрах 100 от села была отдаленная баня. Мы подошли. Там колючая проволока была натянута. Мы стали зажимать ее, чтобы перелезть. А в это время заработал немецкий пулемет, с лейтенанта до меня, с левого до правого края. Поодиночке мы начали сваливаться. В одного парня ударили пули, он прыгнул и на меня свалился. Через 2 секунды уже скончался. 12 часов я лежал под мертвым. Ночь уже темная стояла. Потом я выбрался из-под него, гранаты снял, оба диска тоже снял, автомат с этим диском положил. Потом немцы ракету пустили, осветили. Это был такой маленький парашют, 25-30 сантиметров, квадратный, шелковый. Более минуты он провисел в воздухе, а потом свалился. Тогда я ползком двинулся. Через 5 минут снова осветили, я опять спрятался. Короче, около 700 метров я полз полтора часа. Подобрался к нашим, услышал их говор, по которому сразу стало понятно, что это славяне. А они чувствовали, что мы все погибнем. В этот момент в воронку попал артиллерийский снаряд, я свалился туда и начал кашлять, а не мог, потому что голодный был, без воды. Короче говоря, ужасно было.
Я говорю нашим: «Слушайте, это свои, не стреляйте». Мне командир роты двух разведчиков посылает. Это было уже полпервого ночи. Ребята пришли, услышали, что я говорю, что это свои, бегом подбежали ко мне. Я уже как мертвый был, ничего не чувствовал. Они меня подняли, понесли к командиру роты в блиндаж, который был оцеплен. Командиром роты был капитан. «Слушай, – говорит, – мы в бинокль смотрели – все погибли. Как ты живой остался?» Я ему рассказал. Потом он адъютанту своему говорит: «Слушай. Там, наверное, миски каши оставили, человек голодный совсем». Он принес миску, в которой крупа была. Я стал кушать – не лезет. Я говорю: «Слушай, дайте водички». Вот так я немножко заправился. Потом ребята взяли меня под мышки и понесли к себе в роту. Командир роты меня повел к командиру дивизии. Он посмотрел на меня и начал смеяться: «Слушай, мне сообщили, что все погибли». Я и ему тоже рассказал, как спасся.
Каждую ночь мы ходили в разведку. А как-то вернулись на свою опушку, а в нас из пулеметов и винтовок стреляют со стороны. А командир взвода исчез. Это, оказалось, наши же шли к нам и стреляли. Шесть человек потеряли в ходе сильного огня в упор. А мы как раз в чистом поле были. В общем, подошли мы к ним: «Сволочи, кто вас пустил?!» – «Командир роты. Даже пароль дал нам». Командир дивизии отправил командира взвода в штрафной батальон. Наказали. Они, наверное, пьяные были, когда штрафная рота подошла, и дали им пароль, пропустили. У нас разведчица была, девушка. От меня не отходила вообще, всегда сзади меня ходила. Вот она тяжело была ранена. Ее отправили в госпиталь. Не знаю, жива она осталась или нет. Короче говоря, этого командира, лейтенанта, тоже сняли. Куда отправили, я не знаю. В общем, меня тут же назначили командиром взвода.
– А вот как отбирали и назначали солдат в разведку? Добровольно?
– Взвод полностью со мной в разведку ходил (30-34 человека, без дневального). Разведывали и утром возвращались, чтобы ночь на путь назад потратить. Когда ходили в тыл, шли 8-12 человек, а в разведку – всем взводом. За «языком» 12 человек ходили.
В разведроте почти не было людей, которые могли бы руководить такими группами. Один я был как командир взвода. Но все ребята были хорошие. Командир взвода обязательно ходил, а командир роты ходил, только если рота тоже участвовала. Вначале командиром роты был Лебедкин, очень хороший мужик, участник Финской войны, имел орден Красной Звезды. А после него был Худунов, белорус, тоже хороший. Затем Иван Даруда, украинец.
У нас с ними были хорошие отношения. Меня уважали, любили очень, потому что я относился к ним хорошо. К тому же я опытным солдатом был.
Во взводе есть специальная группа людей (3-4 человека). Они занимаются захватом групп, а пулеметчики своим расчетом отдельно двигаются. Мы их тоже брали с собой. Ставили их в удобное место.
– Сколько примерно человек в роте было?
– Во взводе – 34, а в роте – 100.
Отбирал солдат лично я. За несколько лет, месяцев я уже знал душу каждого человека: кто рискованный, умный, быстро действует и так далее. Нужно было все о человеке знать.
Бывали случаи, что солдаты отказывались идти в разведку. Это трусость. Но я общался с разведчиками, и они говорили, что у них бывает предчувствие какое-то дурное, что их могут убить, потому они и отказывались.
Когда мы находились в Познани, почти 17 дней и ночей мы бились против одного корпуса. Уже в последний день командир дивизии мне дал задание перебраться за большую стену, высотой 3-4 метра. Там миномет стоял наш и трое-четверо наших ребят по немцам стреляли. Я перебрался туда, а там тоже кустарники, лес и так далее. Вот там в кустарнике потом мы лежали и ждали.
В итоге наши из минометного расчета все погибли. Я позвонил командиру дивизии: «Товарищ Первый, такой случай: прошу помочь в преследовании!» И он всех собрал: автоматчиков, артиллеристов. Мы перерезали немцам дорогу, остановили их, заставили сдаться. А они вот пытались прорваться, выходили из Познани к Франкфурту-на-Одере. В общем, сдались. Когда их привели, посчитали: 713 человек. 90 % – офицеры, штабники. И их отправили в тыл. Вот командир дивизии за эту операцию меня тоже второй раз представил к присвоению звания Героя.
Мы никогда на поле боя разведчиков не оставляли: ни мертвых, ни раненых. Это было строго у нас! Закон! Чтобы ни в коем случае! Однажды, помню, у одного парня на минном поле ногу оторвало. Мы тут же собрались, перевязку сделали. А парень веселый был. Мы ему сказали: «Слушай, ты уже – все! Ты живым остался! Поедешь домой, там женишься, семья у тебя будет. Одноногий – что ж такого особенного?» И действительно, так и получилось.
– А вот немецкими автоматами или гранатами Вы пользовались?
– Нет. Брали с собой гранату на случай, если в плен попадем, чтобы взорвать себя с немцами. В плен сдаваться ни в коем случае нельзя! Это страшная гибель!
– А посылки домой отправляли?
– Один раз.
– А с власовцами приходилось сталкиваться?
– Нет.
– А пополнение приходило?
– Каждые несколько месяцев получали пополнение по 200-230-250 человек. Колонна выстраивалась. В первую очередь мы обращали внимание на внешний вид. Спрашивали: «Кто вы? Коротко рассказывайте автобиографию». – «Четыре с половиной года я служу в Красной Армии». – «Откуда вы?» – «Из Батуми, из Грузии». – «Три шага вперед!» Вот так набирали, сколько нам нужно, и уводили. С одним земляком говорил: «А ну-ка, расскажи, откуда ты?» Говорит: «С границы Армении и Турции». Я говорю: «А что ты там делал? Ваши дивизии отправили в Крым и Кубань». – «А 4 дивизии – к погранотрядам Турции и Армении». Говорит: «26 дивизий готовы в Турции, чтобы напасть на Армению. А потом напали на нас. Я был командиром пулеметного отделения, старшим сержантом. Когда турки напали, все-таки два человека из моего отделения погибли. Через 2-3 недели снова они стали нападать, чтобы взять «языка». Я вынужден был станковым пулеметом бить их. В итоге мы их разгромили, и они бежали. Утром, еще 9 часов не было, из особого отдела пришли ко мне: «Кто вам разрешил стрелять? В штрафной батальон вас!» Я и спрашиваю: «Слушай, противник стреляет и хочет убить меня, уже убил моих бойцов, неужели я не имею права?» Он отвечает: «Нет!» Командир дивизии меня спас, отправив на фронт. Поэтому я и попал сюда».
Был еще парень по фамилии Морозов. Видный, хороший парень, 1918 года рождения. Тоже взяли его с этими 5-6 солдатами. Командир взвода, старшина и командир роты ходили купаться первые, а потом сидели в предбаннике. После них пришли ребята из взвода. Человек десять. «Ну, – говорю, – ребята, давайте, раздевайтесь». Они стеснялись. «Раздевайтесь!». Стали раздеваться. Вижу, что у одного все тело набито изображениями Маркса, Ленина, Сталина. «Слушай, – говорю, – Морозов, что с тобой?» – «Товарищ командир, это очень долгая история». – «Ну, хорошо, заходи». Пошли, значит, в баню, искупались, оделись, вернулись.
Затем пошли в разведку. В 7-8 часов вечера, пока темнеет, идем на передний край. Я говорю: «А ну-ка, Морозов, подойди сюда. А ну-ка расскажи про тот случай, почему у тебя все наколото?» – «Ну, товарищ командир, это очень долгая история». Я говорю: «А ты где был?» Он говорит: «8 лет я сидел в тюрьме». – «А ты какого года?» – «18-го». Он стал рассказывать: «Меня осудили на 10 лет до войны». – «А чем ты занимаешься?» – «Я вор. Только мы банк ограбили. Только банк, больше ничего. А группа 7-8 человек у нас была». – «Ну, хорошо, а как ты попал сюда?» – «В 1942 году, зимой, в лагере я был. Нам объявили приехавшие: «кто желает, пусть подает заявление в штрафной батальон воевать». Я тоже подал заявление и в штрафной батальон пошел на фронт. Меня на фронте ранили – значит я искупил свою вину и теперь из госпиталя приехал сюда». Интересный он был парень.
Я иногда посылал двух человек на передний край вести наблюдение. Когда стреляют, с биноклем смотришь, где точка основная. Стрельба выдает точное место. И вот однажды в это время немцы сделали разведналет на передний край, и Морозов попал в плен. А я говорил, что мы с собой гранаты-лимонки на такой случай носили. И вот он вынимает гранату, а немцы разговаривают и ведут их. Ночь: ничего не видно. Морозов подготовился и бросил гранату, а сам побежал. Один немец на месте погиб, а другой тяжело был ранен. Морозов взял автомат, ударил второго по голове и сам с немецким автоматом вернулся к нам. Представляете? Интересно было вообще-то!
– А вот с немецкой разведкой сталкивались?
– Да. С немецкой разведкой однажды сталкивались. Их было 25 человек, а у нас – рота. Мы их всех перебили и 4 человека взяли в плен. Это мы столкнулись на нейтральной полосе. Встретили в лесу, окружили их. Мне за это дали медаль «За отвагу».
– А уголовников было много или только один Морозов?
– Один только. Потому что он сам изъявил желание на фронт отправиться. Между прочим, в штрафном батальоне был союзный закон: если уголовник будет ранен, то считается, что он уже искупил свою вину. Если погиб, то ничего уже не поделаешь. А если генерал попадал в штрафной батальон, то он тоже сразу становился простым солдатом.
– А у Вас перебежчики были?
– Сначала очень много было перебежчиков. У меня был один хороший солдат. Его как-то ранило. В каком-то селе в медсанбате он лежал. И вот перебежчик сообщил, что медсанбат дивизии находится в этом селе, а там было около 50 домов. Немцы 16 бомбардировщиков послали. Полностью все уничтожили: даже кошка живая не осталась там! Всех перебили: и врачей, и раненых. Благодаря этому перебежчику!
А потом был один случай, когда фашисты на Калининском фронте (это уже в 1942 году было) в 200-килограммовой бочке дырки сделали, нашего туда положили и с самолета сбросили. Такой шум поднялся! Мы бегом пошли к этой бочке, достали погибшего. А немцы нам подписали послание: «Товарищи русские, в колхозе нет бригадира, посылаем вам бригадира». Вот так издевались.
– А самострелы были?
– В разведке нет. Когда обнаруживали, тут же судили, расстреливали.
– А со СМЕРШем проблем не было?
– На плацдарме были. Помкомвзвода строил взвод. Я говорю: «Веди его на поляну, а я сейчас приду. И занимайтесь там. Тактические занятия». Потом смотрю: среди наших разведчиков один стоит спиной ко мне, а под деревом сидит какой-то старший лейтенант из особого отдела и данные собирает от этого разведчика. Какие данные я не знаю. Я повернулся, сделал круг, чтобы меня не заметили, сходил во взвод, доложил комвзводу, что такое дело.
Потом ходили в бой, в разведку, встретились с немцами. Бой вели тут уже, и два человека потерял я. Один был ранен. Погибших мы похоронили в братской могиле, даже в гробу. Я зашел после этого столкновения в блиндаж, смотрю, а туда этот старший лейтенант со СМЕРШа заходит: «Здравствуйте». – «Здравствуйте». – «Вот этот парень почему погиб!?» – «Слушай, – говорю, – почему глупый вопрос ты задаешь? Я мог тоже погибнуть: война. Весь взвод мог погибнуть. Что за вопрос? Зачем этот вопрос ты задаешь мне? А почему именно вас там двое?» Он сам покраснел немножко: чувствует, что неправильно поступил.
Двое со СМЕРШа погибли потом, когда мы заняли плацдарм. Немецкий пулеметчик чувствовал, что это советские офицеры, и тут же огонь открыл.
На плацдарме вот какой случай был. Ночью на лодках перебрались мы туда, а ширина реки Вислы была почти 700 или 800 метров. А потом я со взводом поднялся в разведку на вершину. Смотрю: немцы, когда стояли там, маленькие ячейки сделали, откуда и вели стрельбу. А сейчас бежали. Ячейки мы заняли, а со связным я пошел дальше посмотреть, что еще поблизости есть. Это тоже глупость с моей стороны была! Такую ошибку нельзя было совершать. Я иду впереди, а ординарец позади меня. Потом слышу звук, а ведь темно и ничего не видно. А это, оказывается, пулеметчик немецкий попытался в нас выстрелить, да пулемет не сработал, иначе перебил бы нас обоих. Мы его застрелили. Я ординарцу говорю: «Дай автомат». – «Зачем, товарищ командир?» – «Дай автомат, возьмешь пулемет». Немецкий немного тяжелый был, а наш ручной, наоборот, полегче. Не знаю, что за судьба, что за сила меня спасла: человек хотел в меня стрелять, а не получилось.
Потом еще несколько раз подобное случалось. Я всегда удивлялся: что же это мне так помогает? Значит, я должен был живым остаться. Потом я позвонил: «Товарищ Первый, я прошу Ваших указаний. Пусть пехота поднимется на самую вершину, я там занял их ячейку. Я свой взвод отведу оттуда». Он разрешил. Вот я поднял свою роту на то место, где немцы ячейку рыли, и пошли мы за ними.
– А вот немецкая тактика разведки отличалась от вашей?
– Они тоже разведывали и из пехоты хотели «языка» взять. Даже налет-разведку делали для этого. Но наша разведка сильнее была. Мы их всегда побеждали, если встречали.
У нас были пистолеты. Они легче, чем немецкие. У них тяжелые. А так день и ночь мы с пистолетом спали и жили. В полках также действовала конная разведка. У нас тоже вначале три взвода было, а потом два стало. Два пеших.
С пехотой отношения были хорошие. Всегда перед уходом говорили: «Ребята, мы уходим, но, когда вернемся, имейте в виду, чтобы ЧП не было вообще». Хорошее отношение было и с командирами взводов, рот и так далее. С полковой разведкой тоже часто встречались.
Как-то наш помкомвзвода приказал выстроить взвод. 33-34 человека построились. А потом помкомвзвода доложил, что разведчик такой-то плачет. Я говорю: «Зачем плачет?» – «Сон увидел, что мать новую черную сорочку одела на него». А я вдруг почувствовал, что этот его сон исполнится обязательно. Я сказал поставить этого разведчика дневальным. Мы ушли в разведку, вернулись, а оказалось, что в это время немцы напали на нашу часть и убили этого парня. Представляете? Вот что такое реальность и сон! А ведь я его оставил, чтобы жизнь ему сохранить, не взял его в разведку. А вот как получилось. Вот что творится в жизни!
– А 100 грамм Вам давали?
– Да. Нам как разведке каждый день было положено. Это у нас дополнительный паек. А когда мы ходили в тыл, обязательно надевали флягу, полную водки, на ремень. Утром зимой, если холодно, выпивали и сразу согревались. Немного в сон клонит, но кровь уже бегает. Но ни в коем случае не напивались. В этом отношении у нас, между прочим, очень было строго. Пьяного никогда не видели.
Однажды был такой случай, когда мы на плацдарме были в Люблине. Мы этот город освободили. В 18 километрах был берег Одера, город Казимеж. За ним наши дивизии открыли плацдарм и на 11 километров ушли в расщелину. Потом командир дивизии сказал, чтобы хороших ребят из захватгрупп отправили в дом отдыха на пять дней. Там же и медсанбат был. Я двух направил. А там водку не давали. Ребята хотели пить, а ее нет. Начальником штаба был еврей Гауптман, полковник. И вот они у него совсем новый китель украли с самогонкой. А потом командир дивизии пришел ко мне, в мой взвод, где наша рота размещалась. Пришел и говорит: «Есть данные, что новая часть прибыла. Нужно “языка” достать». Я говорю: «Хорошо, товарищ генерал, обязательно возьмем. Но двух моих ребят, которых я отправил в дом отдыха, начальник штаба арестовал». – «За что арестовал?» – «Я не знаю». Он, значит, связался с начальником штаба: «Слушай, ты кто такой, что моих разведчиков арестовываешь?! Через 20 минут чтобы ребята были здесь!» Я командира дивизии очень уважал! В общем, ребята пришли. Через 4 дня мы взяли «языка». И он рассказал, где какая часть, сколько людей, откуда прибыли, кто начальник, кто командир дивизии – все! «Язык» этот полностью данные выдал. То, что мы не знали.
– А вот Вы, когда пришли, русского языка почти не знали. Были проблемы с этим во взаимоотношениях с солдатами?
– Я быстро учился, между прочим, языку. Даже немецкий мы знали. Несколько языков знали уже, чтобы могли к пленным обращаться.
– А как Вас звали славяне? Мукуч или какое-то было другое имя?
– Мукуч. Это национальное имя. У нас встречались и ребята с Западной Украины. Вот этот парень Иван Доруда пять раз был у нас дома. Командиром дивизии был Коберидзе Ермолай Григорьевич, прекрасный человек.
КОБЕРИДЗЕ ЕРМОЛАЙ ГРИГОРЬЕВИЧ
– А чем вообще вас кормили?
– У нас своя кухня была. Первое, второе, мясо обязательно получали.
– А вши были?
– У нас был хороший парень по фамилии Солнцев, старшина. Каждую неделю – баня. Много интересного было вообще. Когда в селе находимся, в домах, на столе оружие чистили, смазывали и так далее. Потом этот старшина сказал, что нужно в баню. Бани в 100 метрах от села были. Специально далеко на случай пожара. Там такая большая посуда была на камнях, а под ними огонь для нагрева воды. Ячейки сделаны в 3-4 ряда: сколько поднимешь, настолько и будет жарко. И березовый веник, конечно. Стали, помылись.
Первый раз я в бане был. Вшей у нас просто не могло быть. Следили за собой.
– А трофеи брали?
– В отношении трофеев было строго. Был такой случай. Один парень из саперов набрал золота в вещмешок за спину. Вдруг его друг узнал, что у него за спиной, и во время боя убил его. А ведь во время перестрелки непонятно, кто кого убил. Даже, может помните, что наши комиссары много кого убивали. Комиссары защищали интересы правительства, а командир роты своих бойцов защищал. И потому во время войны всех комиссаров начали снимать. Представляете? Это был ужас! А вот я хорошо помню, что вышел правительственный указ. Это было в ноябре 1942 года. Снимали всех комиссаров, отправляли в полковые училища. Они возвращались на фронт, но уже командирами.
– А деньги Вы получали?
– Да. На немецкой территории марки получали. Играли на деньги, расходовали по-разному. Немецкую трофейную форму мы не носили.
– А вот автомат с диском не слишком тяжел был, чтобы в поиск идти?
– Нет, нормально. Автомат – это наш спаситель. Без автомата ни шагу.
– Вот немцы формировали национальные соединения. Вы что-то про это знали?
– Я знал. Доров у нас был, хороший боевой стратег, командир. Он организовал всех пленных армян против этого воевать, все-таки спас многих, очень многих. Об этом я уже после войны узнал.
– А с мирным немецким населением, допустим, как отношения складывались?
– В 1943 году, осенью, мы ходили в тыл. Нам нужно было почти на 70 километров углубиться. Примерно на 20 километров мы уже продвинулись, как вдруг (или местные доложили, или партизаны) стали нас немцы с собаками преследовать. Я сказал своим бросать вещмешки, чтобы собаки на них побежали. А там, значит, болотистая местность была. Ночь стояла. Мы устремились к воде, потому что там собаки нюх потеряют. В общем, все вещмешки бросили. Забрались в это болотистое место, которое на 100-150 метров вокруг простиралось. Немцы подошли, а там глубоко. Они остановились в кустарнике и стреляют. Собаки лают, туда-сюда вокруг бегают, но не могут влезть.
Прошло, наверное, полчаса. Потом отошли они. Но я понял, что они, наверное, где-то спрятались. А потом через час я двух послал: «Осторожно, очень осторожно, ползком. Следите, чтобы там или собака, или солдаты не заметили. Разведайте, чтобы не было противника».
В километрах 4 оттуда было русское село на 40-45 домов. У нас вещмешков уже нет, кушать нечего. А это село находится на поляне, не на центральной дороге. Я их старосту предупредил, что, если немцам они данные сообщат, мы их уничтожим. В каждый дом я одного или двух человек посылал, чтобы они кормились. Там они ночевали, кушали. Благодаря белорусскому народу, мы были снабжены вареной картошкой, хлебом, салом и так далее. Потом мы встретились с партизанами и вернулись. Но за этот поход двух человек ранило, когда немцы из автоматов стреляли. Одного тяжело, поэтому он погиб. Похоронили в лесу. А другого 20 километров на жердях тащили. Его фамилия Ивановец. Мы потом от совета ветеранов ходили его навещать.
Однажды в село мы ходили. В сарае точку с пулеметом разместили, а рядом сарай с соломой был. Часовой оставил пулеметчиков, а когда вернулся, говорит: «Слушай, в соломе что-то шевелится». Я говорю: «Как это шевелится?» – «Что-то живое там есть». Мы подошли туда, а там немецкий солдат. Его старуха там спрятала. Взяли его в плен. Наш начальник разведки майор сказал: «Расстреляйте!» Я говорю: «Слушай, товарищ майор, на виду у мирного населения неудобно. Я вещи радиста ему дам. Понесет». – «Нет, я приказываю расстрелять!» Повар говорит: «Я никогда никого не расстреливал, дайте автомат мне!» Я все равно: «Слушай, товарищ майор, но это неправильно же: женщина смотрит. Это же нехорошо, для нашей армии не положено!» Короче говоря, я на него сердит был очень. Пленного все-таки расстреляли по приказу этого начальника разведки дивизии, майора из Смоленска. А потом, значит, приказал своему взводу ни от кого из немцев не принимать ни пищи, ни молока: отравят они нас.
А был еще один случай смешной в Польше. На второй день после захвата города Люблина я со своим адъютантом и начальником разведки пошли по центральным улицам города. У меня спрашивает адъютант: «Слушай, у тебя есть спичка?» Я говорю: «Я же не курящий». А потом мы смотрим, что молодая женщина сидит и в люльке ребенка качает. Я говорю: «Слушай, Громов, а ну-ка подойди к этой женщине, попроси спичку». Он говорит этой женщине: «Слушай, дай спичку, спичку!» – «Но, пан, же неудобже, пан, же неудобже!» И легла. А мы подошли: «В чем дело?» Он говорит: «Я попросил спичку, а она лежит: «неудобже, неудобже!» и лежит». Начальник разведки отвечает: «Что-то не то… Наверное, контуженная. Пошли!» Стали отходить метров, наверное, на 100-150. Старик идет 60-65-летний. Начальник разведки говорит: «Слушай, у тебя есть спичка покурить?» А он стал смеяться. Я говорю: «Слушайте, что смеетесь?» – «Это же по-нашему плохое слово!» – «Какое?» – «Женский член!» («Чипки» по-польски). И тут начальник разведки: «Она не сумасшедшей была! Подумала, что парень хочет ее изнасиловать». Дали нам спичку, покурили. Я потом эту историю нашему врачу капитану Шахназаряну Варгезу Ашаговичу рассказал. Тот тоже смеялся.
– Первую награду Вы какую получили?
– «За Отвагу». В 1942 году. Летом. Я взял «языка». А тогда эта медаль очень ценилась! Потом уже получил орден Красной Звезды, Боевого Красного Знамени, Отечественной Войны I степени, второй орден Красной Звезды.
В 1943 году у меня были три награды. Командующий армией приказал, чтобы каждая дивизия двух хороших разведчиков послала отдохнуть. И вот меня отправили. Вот уже автобус привез нас за 35-40 километров куда-то в тыл. Нас принял командующий армией. 4 дня мы на постели хорошо поспали, покушали. Такой отдых был. И вот был там очень интересный генерал, хороший мужик. Он и спросил, за что я получил столь большие награды. Я стал рассказывать. Он очень всеми деталями интересовался. Каждого заставил так выступить. А потом он снова собрал нас, 18-20 человек, и сказал: «Вы знаете, кто вы?» Мы все молчали. «Вы глаза и уши нашей армии!». Первый раз я слышал эти слова от этого генерала.
В 1944 году на Западе, в Волынской области, в городе Ковель наш батальон окружили. Командир дивизии нашу разведку пустил, чтобы спасти этот батальон. И мы действительно задание выполнили, хоть и потеряли 12 человек. Мы всех спасли. Я был тогда ранен. До конца боя я продержался. А потом, когда немцев разбили, разгромили, все в крови было. Командир дивизии спустился и обнял меня. И тут же приказал присвоить мне звание Героя. В общем, за это получил я орден Ленина.
Второй раз в городе Познань в Польше. Нас окружил немецкий корпус в 62 тысячи. 17 дней круглые сутки мы сражались с ними. Все-таки разгромили их полностью. Офицерский состав, штабных взяли в плен. Я тогда был командиром взвода. И за это меня тоже представили второй раз на Героя.
– А как это получилось, что Вы танк подбили? Расскажите этот эпизод.
– Мы ПТР четыре штуки поставили прямо на дороге, а в Белоруси болотистая местность, поэтому передние края второго и третьего эшелона разные были. Вот так мы и подбили танк, сразу дым поднялся. Тут же мы напали на танк, крышку подняли и схватили 3 человека. Один из них был капитаном. А другие рядовыми, ефрейторами. За этот эпизод меня наградили Красной Звездой.
– А орден Боевого Красного Знамени Вы за что получили?
– Есть такой город Невель, расположенный на высоте, откуда все просматривалось. Мы ходили в дальнюю разведку, чтобы взять «языка». Но у противника были так густо расположены огневые точки, что невозможно было это сделать! Хорошо, что там речушка была. Внизу – лощина, кустарники. Мы решили идти, как смертники. Нас 12 солдат было. Мы поднялись через эту речушку. Пулеметная точка чуть дальше была. Нужно было зайти в лес, сделать засаду и захватить «языка». А когда мы подошли к лесу ближе, то увидели, что там целый немецкий батальон лес рубит, чтобы проложить дорогу в этой болотистой местности для машин.
Мы вернулись назад. Смотрим: часовой курит и ходит туда-сюда. Я дал задание ребятам, чтобы они потихонечку прошли по кустарникам и схватили его. Наши подобрались и прикладом ударили его, свалив на землю. Но он успел шум поднять, поэтому стрелять начали. Подошли мы к немецким траншеям. Там взяли двух в плен. И бежали, а шум ужасный стоял!
Бежали в сторону лощины. А там и речушка эта дальше проходила. Ребята начали прыгать в нее, а там глубина 70-80 см. Руки одного «языка» я держал, приказал другому разведчику, Ломову, тоже помочь удержать его. Немцы тоже прыгнули в воду, затем и я. А этот Ломов, низенький такой, плотный был парень, упал. Все смеялись, даже немцы, а потом сам немец же и вытащил его из воды.
Командующим нашей армии был генерал по фамилии Колпакчи, хороший мужик. В ходе этой операции ни крови не было, ни раненых. Очень удачно все прошло. И представил командир полка меня к награждению орденом Боевого Красного Знамени, потому что командир дивизии не имеет право награждать Красным Знаменем. Только командующий армии. А орденом Ленина – только Верховный Совет. А вот орденом Отечественной войны и Красной Звезды – командиры дивизии.
– Вот скажите, во время войны какие-то приметы были?
– Да я не знаю. Я иногда верил снам, иногда нет. Мы просто не надеялись, что останемся живы. Люди погибали, а мы знали, что они такие же, как и мы.
– А Вы знаете, как в 1945 году наши войска освободили Западную Пруссию?
– Да. Баграмян получает телефонограмму немедленно явиться к товарищу Сталину. А он тогда командующим армией был, по-моему (Баграмян). Он садится в самолет, прилетает на аэродром во Внуково. Один подполковник встречает его, привозит в город, говорит: «Товарищ Баграмян, будете здесь находиться, пока товарищ Сталин не пригласит Вас». Тот сидит там первый день – не вызывают, второй день – не вызывают, третий день – не вызывают. А Баграмян знает жесткость Сталина: «А зачем он пригласил меня и уже три дня не может меня вызвать?» Уже на четвертую ночь не спит, думает, что же произошло-то, что меня не приглашают. Потом на четвертый день в 10 часов приходит Поскребышев: «Товарищ Баграмян, явиться к товарищу Сталину». Тот заходит к Сталину: «Здравствуйте, товарищ Сталин!» Он отвечает: «Товарищ Баграмян, почему такой бред безобразный у Вас творится?» Баграмян говорит: «О чем Вы, товарищ Сталин?» – «Вот Ваши танки вместо боеприпасов набиты трофейным барахлом! А когда стали проверять, Вы после двух танков запретили проверку. Почему?» – «Товарищ Сталин, если эта информация дойдет до ушей нашего противника, даже наших союзников, то будут говорить, что бойцы Красной Армии – барахольщики». – «Правильно поступил, товарищ Баграмян! А кто это какой-то Подгорный?» – «Он член военного суда». – «Да Вы его, гадюку, выкиньте, чтобы духу его не было!» А тут уже Баграмян знал, кто был доносчиком.
В 1964 году Брежнев, Суслов, Малиновский, Подгорный сняли Хрущёва. Через год сняли и Микояна. И на его место поставили этого Подгорного. Через несколько месяцев в коридоре здания ЦК встречает Подгорный Микояна: «Слушай, Анастас, говорят, у Вас много ослов». Микоян, конечно, не растерялся: «Да, много, и один передо мной стоит!» А до этого, в 1962 году, Подгорный захотел ехать в Багдад. Сделал посадку в Ереване. Естественно, наше начальство едет туда, принимает их высший начальник Верховного Совета. И Подгорного повели в Чарбак на сельскохозяйственную выставку. А там камень был такой, более метра высотой, христианский крест. Он увидел: «Слушай, – говорит, – что за христианский крест? Вы же мусульмане?» Представляете? Все даже не смогли удержаться от смеха. Вот таких ставили высшими начальниками советского правительства! Не знают историю своих народов. Мы же мусульмане! Пожалуйста!
– Женщины на фронте были? Как к ним относились?
– Конечно, были связистки. В дивизии много было, в медсанбате много. Были с ними и связи. Даже женились ребята. Был у нас армянин, музыкант, так он женился на медсестре с Иванова. Она уже беременная была, когда отправили ее почетно домой. А когда меня отправили в Иваново, мы встретились с ней. Я писал этому товарищу-другу, что его сын очень на него похож. Я женился уже после войны на армянке.
– А когда было тяжелее воевать: в самом начале войны или потом?
– Сначала очень было тяжело, особенно 1941-1942 годы, а в 1943 году мы уже верх одержали (Орёл, Курская битва). Под конец не скажу, что сложнее было.
Страшных много эпизодов было, конечно. Вот один я уже рассказал, когда все четверо погибли, а я остался жив. Я лежал под мертвым целых 12 часов. Во время войны, знаете, столько всего происходит за день, что на месяц мирной жизни хватит. У нас был начальник штаба полка, еврей, капитан. Он в блиндаже накат сделал. Он долго-долго не выходил оттуда. Однажды утром проснулся и вышел. Поставил ноги на ступеньку и стал курить. И тут же ему шальной миной прилетело, он свалился и погиб. Все были удивлены, как это вообще случилось.
– Как узнали о конце войны?
– Был я на севере Берлина. Шум стоял: стреляли, радовались. Очень радостно было. Человек чувствовал, что он жив и вернется домой.
Закончил я войну старшим сержантом, командиром взвода. Два года в красном уголке дивизии мои фотокарточки и статьи дивизионной газеты обо мне висели.
После войны в июле меня отправили в московское политучилище. Из каждой дивизии туда два человека направляли. Начальник политотдела меня, конечно, пригласил, уговорил там учиться. Ну, хорошо, я согласился. Приехал в Москву. Через месяц наше училище отправили в город Иваново. Этот город стал для меня вторым родным. Там я мобилизовался, лечился, учился.
В августе 1946 года начальник училища, хороший мужик, генерал-майор, пожилой, наверное, лет 50, пригласил нас четверых: «Ребята, друзья, вас увольняем, освобождаем от войны». Я говорю: «Товарищ генерал, я ж хочу учиться и служить в армии». – «Сынок, приказ этот пришел сверху». Ну, что ж, вообще нас всех уволили. После этого я приехал в Ереван учиться.
– А вот из тех, кто в 1941 году начал с Вами воевать, кто-то продержался до 1945?
– Да, еще два человека остались, помимо меня. Всего трое. Они инвалиды войны. А я, слава богу, только ранен был четыре раза. Колено болит теперь лишь.
– Для Вас война – главный эпизод в жизни или все-таки нет?
– Самый главный. Основной. День и ночь мы думали о войне.
Мы с фронтовиками встречались после войны. Совет ветеранов нашей дивизии приглашал на каждый юбилей. Там мы виделись по 30-70 человек. Женщины, врачи, подполковники – все приезжали.
– А у Вас есть фотографии того времени?
– Да. Мы перед уходом в армию фотографировались вместе со старшим братом. С мамой есть, с фронта фотографии есть, с ребятами из политической школы.
– Большое спасибо Вам за рассказ!
Интервью: А. Драбкин
Лит. обработка: Н. Мигаль
– Меня зовут Бекчан Мукуч Сисакович. Я родился недалеко от Кировакана, в селе Гамзачиман (ныне Маргаовит) в 1921 году. Перед войной окончил десять классов армянской школы. Русский язык знал, но плохо.
– Как Вы узнали, что война началась?
Надо сказать, что, с одной стороны, у нас было ощущение приближающейся войны, с другой – верили в договор с Германией. Знали, что она уже Европу покорила. Я чувствовал, что будет война. Почти все это чувствовали. Все-таки у нас были грамотные, кто читал газеты и понимал, что что-то тут не то.
Еще до войны, в начале мая 1941 года, я был призван в армию и направлен в Ригу в школу младших авиаспециалистов. Утром объявили, что «вероломно напали немцы на нашу Родину».
Не прошло и двух недель, как началась война, как немцы подошли к Риге, и школу эвакуировали. Мы шли пешком по лесам. Немецкая авиация нам покоя не давала. Очень было трудно: голод; то холодно, то жарко. Ужас был тогда, в 1941 году…
В Вышнем Волочке (это узловой центр Москва–Ленинград) подняли нас по тревоге – немцы десант выбросили. Сколько их там было мы не знали. Окружили их. В том бою меня ранило в ноги. Месяца полтора лежал в госпитале в городе Иваново. После выздоровления попал на формирование 117-й стрелковой дивизии. Там же я был зачислен в 105-ю отдельную разведроту. Так я в этой дивизии и провоевал всю войну.
В ноябре мы попали на Калининский фронт. Под Москвой 6 декабря выгнали немцев. Как раз мы попали туда, где Новгород. На этом участке и остановились наши дивизии. И стали мы работать в дивизионной разведке.
В 1941 году трудно было воевать, особенно зимой. Знаете, более метра была толщина снежного покрова. Ни санки, ни машины, ни лошади – ничего вообще не проходило. Пешком приносили продукты. Причем совсем мало (сухари и так далее). И, хорошо, что я вообще некурящий был. Получали махорку: на 2 человек одну пачку, а населению нечего курить было, и они у нас просили: «Сынок, можешь дать?» Я говорю: «Хорошо, дедушка, я принес». И пачку ему даю. Нас взамен угощали хлебом, картошкой. У меня был друг с Украины, с которым мы близко общались. Его звали Иван Таратайка. И вот мы вместе с ним махорку местному населению давали, обменивая на продукты. Он потом ко мне в гости приезжал и жене моей говорил, что без меня и этой моей идеи он бы на войне умер от голода.
Весной уже дорога открылась. Обеспечение наладилось. Между прочим, разведка дополнительный паек получала: пехота получит 600, а у нас – 900 граммов хлеба. Из них 400 граммов белого, колбасу давали, сало.
– А какие задачи у разведки в 1941 году были?
– Взять у противника «языка» – основная задача. Если ее поставили, то мы сначала готовимся дней пять, а потом уже идем на задание. Сначала надо все разведать: где у немцев пулеметы, как ходят часовые, а потом рисковать. Если не получилось, то на следующую ночь опять идем. И так пока не выполним задание. А когда «языка» взяли, то тут дадут отгул на три-четыре дня, а потом за новым идем. Поиск – это очень трудно. Бой мы не вели. Стрелять – это себя выдать. Только при отходе могли вести огонь. Внук меня спрашивает: «Дедушка, сколько немцев ты убил?» Я говорю: «Ни одного не убил». Нам нельзя было стрелять. А немцы… Своя жизнь каждому дорога. Ему скажешь: «Hände hoch!» – он руки поднимает. Умные тут же сдавались. Но бывали и упертые.
Был один случай. В Беларуси в болотах сплошного фронта не было, и линию фронта контролировал немецкий танк. Мы днем в разведку пошли, взяли четыре ПТР и устроили засаду. Подпустили поближе танк, и ПТР-овцы его подбили. Мы бросились к машине, вытащили экипаж (три человека). Командир, капитан, не хотел сдаваться, кричал, что все равно они нас победят. Но мы его быстро успокоили.
– А кто Вас обучал?
– Сами. Учебы не было тогда. А когда пополнение получали, то почти месяц обучали новых ребят – как действовать, как ходить, чтобы сучки не трещали под ногами, потом как держаться в засаде и хватать немцев. В тылу партизаны иногда помогали нам: давали нам данные, которые они знали.
Учили нас и рукопашному бою. Мы боролись друг с другом. Между прочим, наш командир роты Лебедкин был очень хорошим, опытным парнем. Каждый день он тренировал нас бороться взвод против взвода.
Одевались мы очень хорошо. Мы лучше всех были хорошей одеждой снабжены. Конечно, шинели не было у нас, потому что она длинная, в ней неудобно ползти. Вместо нее был бараний полушубок. А вот немцам трудно было в ботинках, сапогах, носках. Сколько я ни старался немецкие трофейные сапоги надеть, не получалось: не лезли вообще из-за подъема. А нам сразу кирзовые сапоги выдали, а потом мне еще дали яловые.
– На сколько дней ходили за линию фронта?
– Дней на 13-14, потому что невозможно было взять нужное количество продуктов с собой, боеприпасов, патронов, дисков на больший срок. Вот ППШ имел три запасных диска, и все заряжены, представляете? Тяжело было. А перед этим с ППД ходили, но поменяли на ППШ. Хороший автомат! У немцев 26 патронов было, а у нас 71. Это большое преимущество! 2-3 гранаты брали с собой в карманы. Но не противотанковые, потому что они тяжелые были. Финский нож носили всегда: продевали его в ремень. Редко, но приходилось им пользоваться.
Для того чтобы задание выполнить, нужно было дойти до траншеи противника или блиндажа, там наблюдать 5-7 дней. Мы день и ночь стояли на месте, изучали, где противник, где автомат, где пулеметчик, где траншеи и так далее. Когда все узнавали, лезли туда. Нужно было очень точно разведывать, а только потом рисковать. Иногда за 75 километров за линию фронта ходили.
Радист был у нас. Без него никак невозможно было. Он у нас был замечательным парнем. Звали Дубовский Владимир. Он был из Гродно.
Бывало, что не выполняли задание. С нас спрашивали: «Почему не выполнили?» Да потому что и раненые, и убитые были. Уже не могли вылезти. Противник раньше нас обнаружил и стал стрелять. Поэтому и срывалось задание.
– А бывало ли так, что позволяли себя специально обнаружить, чтобы не выполнять задание?
– Нет-нет. Каждый раз старались выполнить задание, потому что похвала была для нас важна. Мы хотели, чтобы все нас уважали и нами интересовались. Поэтому хотели все выполнить.
Задания нам давал командир дивизии. Поначалу я был старшим сержантом. При этом полковую школу я не оканчивал. Когда стал помкомвзвода, меня посылали командиром группы.
Как-то произошел со мной такой случай. Ходили мы в разведку летом 1943 года. Добрались до места, где располагалось село, а рядом с ним – высокая гора. Немцы туда пулемет поставили. Наши дивизии решили через штатный батальон вести артиллерийскую артподготовку и занять эту высоту. Лейтенант взял командира отделения и меня. Всего нас было 5 человек.
Накануне он зашел к нашим в блиндаж. Через 20 минут уже на ногах стоять не мог, потому что был пьяный. Это же ужас! В 10 часов утра он говорит: «Пойдем, ребята!» А он ведь не был разведчиком, опыта никакого. Мы ему сказали, что на смерть идем, все погибнем, это бесполезно. Тогда он спросил, не струсил ли я. А для меня этот вопрос оскорбителен был. Я говорю: «Черт с тобой! Идем».
В метрах 100 от села была отдаленная баня. Мы подошли. Там колючая проволока была натянута. Мы стали зажимать ее, чтобы перелезть. А в это время заработал немецкий пулемет, с лейтенанта до меня, с левого до правого края. Поодиночке мы начали сваливаться. В одного парня ударили пули, он прыгнул и на меня свалился. Через 2 секунды уже скончался. 12 часов я лежал под мертвым. Ночь уже темная стояла. Потом я выбрался из-под него, гранаты снял, оба диска тоже снял, автомат с этим диском положил. Потом немцы ракету пустили, осветили. Это был такой маленький парашют, 25-30 сантиметров, квадратный, шелковый. Более минуты он провисел в воздухе, а потом свалился. Тогда я ползком двинулся. Через 5 минут снова осветили, я опять спрятался. Короче, около 700 метров я полз полтора часа. Подобрался к нашим, услышал их говор, по которому сразу стало понятно, что это славяне. А они чувствовали, что мы все погибнем. В этот момент в воронку попал артиллерийский снаряд, я свалился туда и начал кашлять, а не мог, потому что голодный был, без воды. Короче говоря, ужасно было.
Я говорю нашим: «Слушайте, это свои, не стреляйте». Мне командир роты двух разведчиков посылает. Это было уже полпервого ночи. Ребята пришли, услышали, что я говорю, что это свои, бегом подбежали ко мне. Я уже как мертвый был, ничего не чувствовал. Они меня подняли, понесли к командиру роты в блиндаж, который был оцеплен. Командиром роты был капитан. «Слушай, – говорит, – мы в бинокль смотрели – все погибли. Как ты живой остался?» Я ему рассказал. Потом он адъютанту своему говорит: «Слушай. Там, наверное, миски каши оставили, человек голодный совсем». Он принес миску, в которой крупа была. Я стал кушать – не лезет. Я говорю: «Слушай, дайте водички». Вот так я немножко заправился. Потом ребята взяли меня под мышки и понесли к себе в роту. Командир роты меня повел к командиру дивизии. Он посмотрел на меня и начал смеяться: «Слушай, мне сообщили, что все погибли». Я и ему тоже рассказал, как спасся.
Каждую ночь мы ходили в разведку. А как-то вернулись на свою опушку, а в нас из пулеметов и винтовок стреляют со стороны. А командир взвода исчез. Это, оказалось, наши же шли к нам и стреляли. Шесть человек потеряли в ходе сильного огня в упор. А мы как раз в чистом поле были. В общем, подошли мы к ним: «Сволочи, кто вас пустил?!» – «Командир роты. Даже пароль дал нам». Командир дивизии отправил командира взвода в штрафной батальон. Наказали. Они, наверное, пьяные были, когда штрафная рота подошла, и дали им пароль, пропустили. У нас разведчица была, девушка. От меня не отходила вообще, всегда сзади меня ходила. Вот она тяжело была ранена. Ее отправили в госпиталь. Не знаю, жива она осталась или нет. Короче говоря, этого командира, лейтенанта, тоже сняли. Куда отправили, я не знаю. В общем, меня тут же назначили командиром взвода.
– А вот как отбирали и назначали солдат в разведку? Добровольно?
– Взвод полностью со мной в разведку ходил (30-34 человека, без дневального). Разведывали и утром возвращались, чтобы ночь на путь назад потратить. Когда ходили в тыл, шли 8-12 человек, а в разведку – всем взводом. За «языком» 12 человек ходили.
В разведроте почти не было людей, которые могли бы руководить такими группами. Один я был как командир взвода. Но все ребята были хорошие. Командир взвода обязательно ходил, а командир роты ходил, только если рота тоже участвовала. Вначале командиром роты был Лебедкин, очень хороший мужик, участник Финской войны, имел орден Красной Звезды. А после него был Худунов, белорус, тоже хороший. Затем Иван Даруда, украинец.
У нас с ними были хорошие отношения. Меня уважали, любили очень, потому что я относился к ним хорошо. К тому же я опытным солдатом был.
Во взводе есть специальная группа людей (3-4 человека). Они занимаются захватом групп, а пулеметчики своим расчетом отдельно двигаются. Мы их тоже брали с собой. Ставили их в удобное место.
– Сколько примерно человек в роте было?
– Во взводе – 34, а в роте – 100.
Отбирал солдат лично я. За несколько лет, месяцев я уже знал душу каждого человека: кто рискованный, умный, быстро действует и так далее. Нужно было все о человеке знать.
Бывали случаи, что солдаты отказывались идти в разведку. Это трусость. Но я общался с разведчиками, и они говорили, что у них бывает предчувствие какое-то дурное, что их могут убить, потому они и отказывались.
Когда мы находились в Познани, почти 17 дней и ночей мы бились против одного корпуса. Уже в последний день командир дивизии мне дал задание перебраться за большую стену, высотой 3-4 метра. Там миномет стоял наш и трое-четверо наших ребят по немцам стреляли. Я перебрался туда, а там тоже кустарники, лес и так далее. Вот там в кустарнике потом мы лежали и ждали.
В итоге наши из минометного расчета все погибли. Я позвонил командиру дивизии: «Товарищ Первый, такой случай: прошу помочь в преследовании!» И он всех собрал: автоматчиков, артиллеристов. Мы перерезали немцам дорогу, остановили их, заставили сдаться. А они вот пытались прорваться, выходили из Познани к Франкфурту-на-Одере. В общем, сдались. Когда их привели, посчитали: 713 человек. 90 % – офицеры, штабники. И их отправили в тыл. Вот командир дивизии за эту операцию меня тоже второй раз представил к присвоению звания Героя.
Мы никогда на поле боя разведчиков не оставляли: ни мертвых, ни раненых. Это было строго у нас! Закон! Чтобы ни в коем случае! Однажды, помню, у одного парня на минном поле ногу оторвало. Мы тут же собрались, перевязку сделали. А парень веселый был. Мы ему сказали: «Слушай, ты уже – все! Ты живым остался! Поедешь домой, там женишься, семья у тебя будет. Одноногий – что ж такого особенного?» И действительно, так и получилось.
– А вот немецкими автоматами или гранатами Вы пользовались?
– Нет. Брали с собой гранату на случай, если в плен попадем, чтобы взорвать себя с немцами. В плен сдаваться ни в коем случае нельзя! Это страшная гибель!
– А посылки домой отправляли?
– Один раз.
– А с власовцами приходилось сталкиваться?
– Нет.
– А пополнение приходило?
– Каждые несколько месяцев получали пополнение по 200-230-250 человек. Колонна выстраивалась. В первую очередь мы обращали внимание на внешний вид. Спрашивали: «Кто вы? Коротко рассказывайте автобиографию». – «Четыре с половиной года я служу в Красной Армии». – «Откуда вы?» – «Из Батуми, из Грузии». – «Три шага вперед!» Вот так набирали, сколько нам нужно, и уводили. С одним земляком говорил: «А ну-ка, расскажи, откуда ты?» Говорит: «С границы Армении и Турции». Я говорю: «А что ты там делал? Ваши дивизии отправили в Крым и Кубань». – «А 4 дивизии – к погранотрядам Турции и Армении». Говорит: «26 дивизий готовы в Турции, чтобы напасть на Армению. А потом напали на нас. Я был командиром пулеметного отделения, старшим сержантом. Когда турки напали, все-таки два человека из моего отделения погибли. Через 2-3 недели снова они стали нападать, чтобы взять «языка». Я вынужден был станковым пулеметом бить их. В итоге мы их разгромили, и они бежали. Утром, еще 9 часов не было, из особого отдела пришли ко мне: «Кто вам разрешил стрелять? В штрафной батальон вас!» Я и спрашиваю: «Слушай, противник стреляет и хочет убить меня, уже убил моих бойцов, неужели я не имею права?» Он отвечает: «Нет!» Командир дивизии меня спас, отправив на фронт. Поэтому я и попал сюда».
Был еще парень по фамилии Морозов. Видный, хороший парень, 1918 года рождения. Тоже взяли его с этими 5-6 солдатами. Командир взвода, старшина и командир роты ходили купаться первые, а потом сидели в предбаннике. После них пришли ребята из взвода. Человек десять. «Ну, – говорю, – ребята, давайте, раздевайтесь». Они стеснялись. «Раздевайтесь!». Стали раздеваться. Вижу, что у одного все тело набито изображениями Маркса, Ленина, Сталина. «Слушай, – говорю, – Морозов, что с тобой?» – «Товарищ командир, это очень долгая история». – «Ну, хорошо, заходи». Пошли, значит, в баню, искупались, оделись, вернулись.
Затем пошли в разведку. В 7-8 часов вечера, пока темнеет, идем на передний край. Я говорю: «А ну-ка, Морозов, подойди сюда. А ну-ка расскажи про тот случай, почему у тебя все наколото?» – «Ну, товарищ командир, это очень долгая история». Я говорю: «А ты где был?» Он говорит: «8 лет я сидел в тюрьме». – «А ты какого года?» – «18-го». Он стал рассказывать: «Меня осудили на 10 лет до войны». – «А чем ты занимаешься?» – «Я вор. Только мы банк ограбили. Только банк, больше ничего. А группа 7-8 человек у нас была». – «Ну, хорошо, а как ты попал сюда?» – «В 1942 году, зимой, в лагере я был. Нам объявили приехавшие: «кто желает, пусть подает заявление в штрафной батальон воевать». Я тоже подал заявление и в штрафной батальон пошел на фронт. Меня на фронте ранили – значит я искупил свою вину и теперь из госпиталя приехал сюда». Интересный он был парень.
Я иногда посылал двух человек на передний край вести наблюдение. Когда стреляют, с биноклем смотришь, где точка основная. Стрельба выдает точное место. И вот однажды в это время немцы сделали разведналет на передний край, и Морозов попал в плен. А я говорил, что мы с собой гранаты-лимонки на такой случай носили. И вот он вынимает гранату, а немцы разговаривают и ведут их. Ночь: ничего не видно. Морозов подготовился и бросил гранату, а сам побежал. Один немец на месте погиб, а другой тяжело был ранен. Морозов взял автомат, ударил второго по голове и сам с немецким автоматом вернулся к нам. Представляете? Интересно было вообще-то!
– А вот с немецкой разведкой сталкивались?
– Да. С немецкой разведкой однажды сталкивались. Их было 25 человек, а у нас – рота. Мы их всех перебили и 4 человека взяли в плен. Это мы столкнулись на нейтральной полосе. Встретили в лесу, окружили их. Мне за это дали медаль «За отвагу».
– А уголовников было много или только один Морозов?
– Один только. Потому что он сам изъявил желание на фронт отправиться. Между прочим, в штрафном батальоне был союзный закон: если уголовник будет ранен, то считается, что он уже искупил свою вину. Если погиб, то ничего уже не поделаешь. А если генерал попадал в штрафной батальон, то он тоже сразу становился простым солдатом.
– А у Вас перебежчики были?
– Сначала очень много было перебежчиков. У меня был один хороший солдат. Его как-то ранило. В каком-то селе в медсанбате он лежал. И вот перебежчик сообщил, что медсанбат дивизии находится в этом селе, а там было около 50 домов. Немцы 16 бомбардировщиков послали. Полностью все уничтожили: даже кошка живая не осталась там! Всех перебили: и врачей, и раненых. Благодаря этому перебежчику!
А потом был один случай, когда фашисты на Калининском фронте (это уже в 1942 году было) в 200-килограммовой бочке дырки сделали, нашего туда положили и с самолета сбросили. Такой шум поднялся! Мы бегом пошли к этой бочке, достали погибшего. А немцы нам подписали послание: «Товарищи русские, в колхозе нет бригадира, посылаем вам бригадира». Вот так издевались.
– А самострелы были?
– В разведке нет. Когда обнаруживали, тут же судили, расстреливали.
– А со СМЕРШем проблем не было?
– На плацдарме были. Помкомвзвода строил взвод. Я говорю: «Веди его на поляну, а я сейчас приду. И занимайтесь там. Тактические занятия». Потом смотрю: среди наших разведчиков один стоит спиной ко мне, а под деревом сидит какой-то старший лейтенант из особого отдела и данные собирает от этого разведчика. Какие данные я не знаю. Я повернулся, сделал круг, чтобы меня не заметили, сходил во взвод, доложил комвзводу, что такое дело.
Потом ходили в бой, в разведку, встретились с немцами. Бой вели тут уже, и два человека потерял я. Один был ранен. Погибших мы похоронили в братской могиле, даже в гробу. Я зашел после этого столкновения в блиндаж, смотрю, а туда этот старший лейтенант со СМЕРШа заходит: «Здравствуйте». – «Здравствуйте». – «Вот этот парень почему погиб!?» – «Слушай, – говорю, – почему глупый вопрос ты задаешь? Я мог тоже погибнуть: война. Весь взвод мог погибнуть. Что за вопрос? Зачем этот вопрос ты задаешь мне? А почему именно вас там двое?» Он сам покраснел немножко: чувствует, что неправильно поступил.
Двое со СМЕРШа погибли потом, когда мы заняли плацдарм. Немецкий пулеметчик чувствовал, что это советские офицеры, и тут же огонь открыл.
На плацдарме вот какой случай был. Ночью на лодках перебрались мы туда, а ширина реки Вислы была почти 700 или 800 метров. А потом я со взводом поднялся в разведку на вершину. Смотрю: немцы, когда стояли там, маленькие ячейки сделали, откуда и вели стрельбу. А сейчас бежали. Ячейки мы заняли, а со связным я пошел дальше посмотреть, что еще поблизости есть. Это тоже глупость с моей стороны была! Такую ошибку нельзя было совершать. Я иду впереди, а ординарец позади меня. Потом слышу звук, а ведь темно и ничего не видно. А это, оказывается, пулеметчик немецкий попытался в нас выстрелить, да пулемет не сработал, иначе перебил бы нас обоих. Мы его застрелили. Я ординарцу говорю: «Дай автомат». – «Зачем, товарищ командир?» – «Дай автомат, возьмешь пулемет». Немецкий немного тяжелый был, а наш ручной, наоборот, полегче. Не знаю, что за судьба, что за сила меня спасла: человек хотел в меня стрелять, а не получилось.
Потом еще несколько раз подобное случалось. Я всегда удивлялся: что же это мне так помогает? Значит, я должен был живым остаться. Потом я позвонил: «Товарищ Первый, я прошу Ваших указаний. Пусть пехота поднимется на самую вершину, я там занял их ячейку. Я свой взвод отведу оттуда». Он разрешил. Вот я поднял свою роту на то место, где немцы ячейку рыли, и пошли мы за ними.
– А вот немецкая тактика разведки отличалась от вашей?
– Они тоже разведывали и из пехоты хотели «языка» взять. Даже налет-разведку делали для этого. Но наша разведка сильнее была. Мы их всегда побеждали, если встречали.
У нас были пистолеты. Они легче, чем немецкие. У них тяжелые. А так день и ночь мы с пистолетом спали и жили. В полках также действовала конная разведка. У нас тоже вначале три взвода было, а потом два стало. Два пеших.
С пехотой отношения были хорошие. Всегда перед уходом говорили: «Ребята, мы уходим, но, когда вернемся, имейте в виду, чтобы ЧП не было вообще». Хорошее отношение было и с командирами взводов, рот и так далее. С полковой разведкой тоже часто встречались.
Как-то наш помкомвзвода приказал выстроить взвод. 33-34 человека построились. А потом помкомвзвода доложил, что разведчик такой-то плачет. Я говорю: «Зачем плачет?» – «Сон увидел, что мать новую черную сорочку одела на него». А я вдруг почувствовал, что этот его сон исполнится обязательно. Я сказал поставить этого разведчика дневальным. Мы ушли в разведку, вернулись, а оказалось, что в это время немцы напали на нашу часть и убили этого парня. Представляете? Вот что такое реальность и сон! А ведь я его оставил, чтобы жизнь ему сохранить, не взял его в разведку. А вот как получилось. Вот что творится в жизни!
– А 100 грамм Вам давали?
– Да. Нам как разведке каждый день было положено. Это у нас дополнительный паек. А когда мы ходили в тыл, обязательно надевали флягу, полную водки, на ремень. Утром зимой, если холодно, выпивали и сразу согревались. Немного в сон клонит, но кровь уже бегает. Но ни в коем случае не напивались. В этом отношении у нас, между прочим, очень было строго. Пьяного никогда не видели.
Однажды был такой случай, когда мы на плацдарме были в Люблине. Мы этот город освободили. В 18 километрах был берег Одера, город Казимеж. За ним наши дивизии открыли плацдарм и на 11 километров ушли в расщелину. Потом командир дивизии сказал, чтобы хороших ребят из захватгрупп отправили в дом отдыха на пять дней. Там же и медсанбат был. Я двух направил. А там водку не давали. Ребята хотели пить, а ее нет. Начальником штаба был еврей Гауптман, полковник. И вот они у него совсем новый китель украли с самогонкой. А потом командир дивизии пришел ко мне, в мой взвод, где наша рота размещалась. Пришел и говорит: «Есть данные, что новая часть прибыла. Нужно “языка” достать». Я говорю: «Хорошо, товарищ генерал, обязательно возьмем. Но двух моих ребят, которых я отправил в дом отдыха, начальник штаба арестовал». – «За что арестовал?» – «Я не знаю». Он, значит, связался с начальником штаба: «Слушай, ты кто такой, что моих разведчиков арестовываешь?! Через 20 минут чтобы ребята были здесь!» Я командира дивизии очень уважал! В общем, ребята пришли. Через 4 дня мы взяли «языка». И он рассказал, где какая часть, сколько людей, откуда прибыли, кто начальник, кто командир дивизии – все! «Язык» этот полностью данные выдал. То, что мы не знали.
– А вот Вы, когда пришли, русского языка почти не знали. Были проблемы с этим во взаимоотношениях с солдатами?
– Я быстро учился, между прочим, языку. Даже немецкий мы знали. Несколько языков знали уже, чтобы могли к пленным обращаться.
– А как Вас звали славяне? Мукуч или какое-то было другое имя?
– Мукуч. Это национальное имя. У нас встречались и ребята с Западной Украины. Вот этот парень Иван Доруда пять раз был у нас дома. Командиром дивизии был Коберидзе Ермолай Григорьевич, прекрасный человек.
КОБЕРИДЗЕ ЕРМОЛАЙ ГРИГОРЬЕВИЧ
– А чем вообще вас кормили?
– У нас своя кухня была. Первое, второе, мясо обязательно получали.
– А вши были?
– У нас был хороший парень по фамилии Солнцев, старшина. Каждую неделю – баня. Много интересного было вообще. Когда в селе находимся, в домах, на столе оружие чистили, смазывали и так далее. Потом этот старшина сказал, что нужно в баню. Бани в 100 метрах от села были. Специально далеко на случай пожара. Там такая большая посуда была на камнях, а под ними огонь для нагрева воды. Ячейки сделаны в 3-4 ряда: сколько поднимешь, настолько и будет жарко. И березовый веник, конечно. Стали, помылись.
Первый раз я в бане был. Вшей у нас просто не могло быть. Следили за собой.
– А трофеи брали?
– В отношении трофеев было строго. Был такой случай. Один парень из саперов набрал золота в вещмешок за спину. Вдруг его друг узнал, что у него за спиной, и во время боя убил его. А ведь во время перестрелки непонятно, кто кого убил. Даже, может помните, что наши комиссары много кого убивали. Комиссары защищали интересы правительства, а командир роты своих бойцов защищал. И потому во время войны всех комиссаров начали снимать. Представляете? Это был ужас! А вот я хорошо помню, что вышел правительственный указ. Это было в ноябре 1942 года. Снимали всех комиссаров, отправляли в полковые училища. Они возвращались на фронт, но уже командирами.
– А деньги Вы получали?
– Да. На немецкой территории марки получали. Играли на деньги, расходовали по-разному. Немецкую трофейную форму мы не носили.
– А вот автомат с диском не слишком тяжел был, чтобы в поиск идти?
– Нет, нормально. Автомат – это наш спаситель. Без автомата ни шагу.
– Вот немцы формировали национальные соединения. Вы что-то про это знали?
– Я знал. Доров у нас был, хороший боевой стратег, командир. Он организовал всех пленных армян против этого воевать, все-таки спас многих, очень многих. Об этом я уже после войны узнал.
– А с мирным немецким населением, допустим, как отношения складывались?
– В 1943 году, осенью, мы ходили в тыл. Нам нужно было почти на 70 километров углубиться. Примерно на 20 километров мы уже продвинулись, как вдруг (или местные доложили, или партизаны) стали нас немцы с собаками преследовать. Я сказал своим бросать вещмешки, чтобы собаки на них побежали. А там, значит, болотистая местность была. Ночь стояла. Мы устремились к воде, потому что там собаки нюх потеряют. В общем, все вещмешки бросили. Забрались в это болотистое место, которое на 100-150 метров вокруг простиралось. Немцы подошли, а там глубоко. Они остановились в кустарнике и стреляют. Собаки лают, туда-сюда вокруг бегают, но не могут влезть.
Прошло, наверное, полчаса. Потом отошли они. Но я понял, что они, наверное, где-то спрятались. А потом через час я двух послал: «Осторожно, очень осторожно, ползком. Следите, чтобы там или собака, или солдаты не заметили. Разведайте, чтобы не было противника».
В километрах 4 оттуда было русское село на 40-45 домов. У нас вещмешков уже нет, кушать нечего. А это село находится на поляне, не на центральной дороге. Я их старосту предупредил, что, если немцам они данные сообщат, мы их уничтожим. В каждый дом я одного или двух человек посылал, чтобы они кормились. Там они ночевали, кушали. Благодаря белорусскому народу, мы были снабжены вареной картошкой, хлебом, салом и так далее. Потом мы встретились с партизанами и вернулись. Но за этот поход двух человек ранило, когда немцы из автоматов стреляли. Одного тяжело, поэтому он погиб. Похоронили в лесу. А другого 20 километров на жердях тащили. Его фамилия Ивановец. Мы потом от совета ветеранов ходили его навещать.
Однажды в село мы ходили. В сарае точку с пулеметом разместили, а рядом сарай с соломой был. Часовой оставил пулеметчиков, а когда вернулся, говорит: «Слушай, в соломе что-то шевелится». Я говорю: «Как это шевелится?» – «Что-то живое там есть». Мы подошли туда, а там немецкий солдат. Его старуха там спрятала. Взяли его в плен. Наш начальник разведки майор сказал: «Расстреляйте!» Я говорю: «Слушай, товарищ майор, на виду у мирного населения неудобно. Я вещи радиста ему дам. Понесет». – «Нет, я приказываю расстрелять!» Повар говорит: «Я никогда никого не расстреливал, дайте автомат мне!» Я все равно: «Слушай, товарищ майор, но это неправильно же: женщина смотрит. Это же нехорошо, для нашей армии не положено!» Короче говоря, я на него сердит был очень. Пленного все-таки расстреляли по приказу этого начальника разведки дивизии, майора из Смоленска. А потом, значит, приказал своему взводу ни от кого из немцев не принимать ни пищи, ни молока: отравят они нас.
А был еще один случай смешной в Польше. На второй день после захвата города Люблина я со своим адъютантом и начальником разведки пошли по центральным улицам города. У меня спрашивает адъютант: «Слушай, у тебя есть спичка?» Я говорю: «Я же не курящий». А потом мы смотрим, что молодая женщина сидит и в люльке ребенка качает. Я говорю: «Слушай, Громов, а ну-ка подойди к этой женщине, попроси спичку». Он говорит этой женщине: «Слушай, дай спичку, спичку!» – «Но, пан, же неудобже, пан, же неудобже!» И легла. А мы подошли: «В чем дело?» Он говорит: «Я попросил спичку, а она лежит: «неудобже, неудобже!» и лежит». Начальник разведки отвечает: «Что-то не то… Наверное, контуженная. Пошли!» Стали отходить метров, наверное, на 100-150. Старик идет 60-65-летний. Начальник разведки говорит: «Слушай, у тебя есть спичка покурить?» А он стал смеяться. Я говорю: «Слушайте, что смеетесь?» – «Это же по-нашему плохое слово!» – «Какое?» – «Женский член!» («Чипки» по-польски). И тут начальник разведки: «Она не сумасшедшей была! Подумала, что парень хочет ее изнасиловать». Дали нам спичку, покурили. Я потом эту историю нашему врачу капитану Шахназаряну Варгезу Ашаговичу рассказал. Тот тоже смеялся.
– Первую награду Вы какую получили?
– «За Отвагу». В 1942 году. Летом. Я взял «языка». А тогда эта медаль очень ценилась! Потом уже получил орден Красной Звезды, Боевого Красного Знамени, Отечественной Войны I степени, второй орден Красной Звезды.
В 1943 году у меня были три награды. Командующий армией приказал, чтобы каждая дивизия двух хороших разведчиков послала отдохнуть. И вот меня отправили. Вот уже автобус привез нас за 35-40 километров куда-то в тыл. Нас принял командующий армией. 4 дня мы на постели хорошо поспали, покушали. Такой отдых был. И вот был там очень интересный генерал, хороший мужик. Он и спросил, за что я получил столь большие награды. Я стал рассказывать. Он очень всеми деталями интересовался. Каждого заставил так выступить. А потом он снова собрал нас, 18-20 человек, и сказал: «Вы знаете, кто вы?» Мы все молчали. «Вы глаза и уши нашей армии!». Первый раз я слышал эти слова от этого генерала.
В 1944 году на Западе, в Волынской области, в городе Ковель наш батальон окружили. Командир дивизии нашу разведку пустил, чтобы спасти этот батальон. И мы действительно задание выполнили, хоть и потеряли 12 человек. Мы всех спасли. Я был тогда ранен. До конца боя я продержался. А потом, когда немцев разбили, разгромили, все в крови было. Командир дивизии спустился и обнял меня. И тут же приказал присвоить мне звание Героя. В общем, за это получил я орден Ленина.
Второй раз в городе Познань в Польше. Нас окружил немецкий корпус в 62 тысячи. 17 дней круглые сутки мы сражались с ними. Все-таки разгромили их полностью. Офицерский состав, штабных взяли в плен. Я тогда был командиром взвода. И за это меня тоже представили второй раз на Героя.
– А как это получилось, что Вы танк подбили? Расскажите этот эпизод.
– Мы ПТР четыре штуки поставили прямо на дороге, а в Белоруси болотистая местность, поэтому передние края второго и третьего эшелона разные были. Вот так мы и подбили танк, сразу дым поднялся. Тут же мы напали на танк, крышку подняли и схватили 3 человека. Один из них был капитаном. А другие рядовыми, ефрейторами. За этот эпизод меня наградили Красной Звездой.
– А орден Боевого Красного Знамени Вы за что получили?
– Есть такой город Невель, расположенный на высоте, откуда все просматривалось. Мы ходили в дальнюю разведку, чтобы взять «языка». Но у противника были так густо расположены огневые точки, что невозможно было это сделать! Хорошо, что там речушка была. Внизу – лощина, кустарники. Мы решили идти, как смертники. Нас 12 солдат было. Мы поднялись через эту речушку. Пулеметная точка чуть дальше была. Нужно было зайти в лес, сделать засаду и захватить «языка». А когда мы подошли к лесу ближе, то увидели, что там целый немецкий батальон лес рубит, чтобы проложить дорогу в этой болотистой местности для машин.
Мы вернулись назад. Смотрим: часовой курит и ходит туда-сюда. Я дал задание ребятам, чтобы они потихонечку прошли по кустарникам и схватили его. Наши подобрались и прикладом ударили его, свалив на землю. Но он успел шум поднять, поэтому стрелять начали. Подошли мы к немецким траншеям. Там взяли двух в плен. И бежали, а шум ужасный стоял!
Бежали в сторону лощины. А там и речушка эта дальше проходила. Ребята начали прыгать в нее, а там глубина 70-80 см. Руки одного «языка» я держал, приказал другому разведчику, Ломову, тоже помочь удержать его. Немцы тоже прыгнули в воду, затем и я. А этот Ломов, низенький такой, плотный был парень, упал. Все смеялись, даже немцы, а потом сам немец же и вытащил его из воды.
Командующим нашей армии был генерал по фамилии Колпакчи, хороший мужик. В ходе этой операции ни крови не было, ни раненых. Очень удачно все прошло. И представил командир полка меня к награждению орденом Боевого Красного Знамени, потому что командир дивизии не имеет право награждать Красным Знаменем. Только командующий армии. А орденом Ленина – только Верховный Совет. А вот орденом Отечественной войны и Красной Звезды – командиры дивизии.
– Вот скажите, во время войны какие-то приметы были?
– Да я не знаю. Я иногда верил снам, иногда нет. Мы просто не надеялись, что останемся живы. Люди погибали, а мы знали, что они такие же, как и мы.
– А Вы знаете, как в 1945 году наши войска освободили Западную Пруссию?
– Да. Баграмян получает телефонограмму немедленно явиться к товарищу Сталину. А он тогда командующим армией был, по-моему (Баграмян). Он садится в самолет, прилетает на аэродром во Внуково. Один подполковник встречает его, привозит в город, говорит: «Товарищ Баграмян, будете здесь находиться, пока товарищ Сталин не пригласит Вас». Тот сидит там первый день – не вызывают, второй день – не вызывают, третий день – не вызывают. А Баграмян знает жесткость Сталина: «А зачем он пригласил меня и уже три дня не может меня вызвать?» Уже на четвертую ночь не спит, думает, что же произошло-то, что меня не приглашают. Потом на четвертый день в 10 часов приходит Поскребышев: «Товарищ Баграмян, явиться к товарищу Сталину». Тот заходит к Сталину: «Здравствуйте, товарищ Сталин!» Он отвечает: «Товарищ Баграмян, почему такой бред безобразный у Вас творится?» Баграмян говорит: «О чем Вы, товарищ Сталин?» – «Вот Ваши танки вместо боеприпасов набиты трофейным барахлом! А когда стали проверять, Вы после двух танков запретили проверку. Почему?» – «Товарищ Сталин, если эта информация дойдет до ушей нашего противника, даже наших союзников, то будут говорить, что бойцы Красной Армии – барахольщики». – «Правильно поступил, товарищ Баграмян! А кто это какой-то Подгорный?» – «Он член военного суда». – «Да Вы его, гадюку, выкиньте, чтобы духу его не было!» А тут уже Баграмян знал, кто был доносчиком.
В 1964 году Брежнев, Суслов, Малиновский, Подгорный сняли Хрущёва. Через год сняли и Микояна. И на его место поставили этого Подгорного. Через несколько месяцев в коридоре здания ЦК встречает Подгорный Микояна: «Слушай, Анастас, говорят, у Вас много ослов». Микоян, конечно, не растерялся: «Да, много, и один передо мной стоит!» А до этого, в 1962 году, Подгорный захотел ехать в Багдад. Сделал посадку в Ереване. Естественно, наше начальство едет туда, принимает их высший начальник Верховного Совета. И Подгорного повели в Чарбак на сельскохозяйственную выставку. А там камень был такой, более метра высотой, христианский крест. Он увидел: «Слушай, – говорит, – что за христианский крест? Вы же мусульмане?» Представляете? Все даже не смогли удержаться от смеха. Вот таких ставили высшими начальниками советского правительства! Не знают историю своих народов. Мы же мусульмане! Пожалуйста!
– Женщины на фронте были? Как к ним относились?
– Конечно, были связистки. В дивизии много было, в медсанбате много. Были с ними и связи. Даже женились ребята. Был у нас армянин, музыкант, так он женился на медсестре с Иванова. Она уже беременная была, когда отправили ее почетно домой. А когда меня отправили в Иваново, мы встретились с ней. Я писал этому товарищу-другу, что его сын очень на него похож. Я женился уже после войны на армянке.
– А когда было тяжелее воевать: в самом начале войны или потом?
– Сначала очень было тяжело, особенно 1941-1942 годы, а в 1943 году мы уже верх одержали (Орёл, Курская битва). Под конец не скажу, что сложнее было.
Страшных много эпизодов было, конечно. Вот один я уже рассказал, когда все четверо погибли, а я остался жив. Я лежал под мертвым целых 12 часов. Во время войны, знаете, столько всего происходит за день, что на месяц мирной жизни хватит. У нас был начальник штаба полка, еврей, капитан. Он в блиндаже накат сделал. Он долго-долго не выходил оттуда. Однажды утром проснулся и вышел. Поставил ноги на ступеньку и стал курить. И тут же ему шальной миной прилетело, он свалился и погиб. Все были удивлены, как это вообще случилось.
– Как узнали о конце войны?
– Был я на севере Берлина. Шум стоял: стреляли, радовались. Очень радостно было. Человек чувствовал, что он жив и вернется домой.
Закончил я войну старшим сержантом, командиром взвода. Два года в красном уголке дивизии мои фотокарточки и статьи дивизионной газеты обо мне висели.
После войны в июле меня отправили в московское политучилище. Из каждой дивизии туда два человека направляли. Начальник политотдела меня, конечно, пригласил, уговорил там учиться. Ну, хорошо, я согласился. Приехал в Москву. Через месяц наше училище отправили в город Иваново. Этот город стал для меня вторым родным. Там я мобилизовался, лечился, учился.
В августе 1946 года начальник училища, хороший мужик, генерал-майор, пожилой, наверное, лет 50, пригласил нас четверых: «Ребята, друзья, вас увольняем, освобождаем от войны». Я говорю: «Товарищ генерал, я ж хочу учиться и служить в армии». – «Сынок, приказ этот пришел сверху». Ну, что ж, вообще нас всех уволили. После этого я приехал в Ереван учиться.
– А вот из тех, кто в 1941 году начал с Вами воевать, кто-то продержался до 1945?
– Да, еще два человека остались, помимо меня. Всего трое. Они инвалиды войны. А я, слава богу, только ранен был четыре раза. Колено болит теперь лишь.
– Для Вас война – главный эпизод в жизни или все-таки нет?
– Самый главный. Основной. День и ночь мы думали о войне.
Мы с фронтовиками встречались после войны. Совет ветеранов нашей дивизии приглашал на каждый юбилей. Там мы виделись по 30-70 человек. Женщины, врачи, подполковники – все приезжали.
– А у Вас есть фотографии того времени?
– Да. Мы перед уходом в армию фотографировались вместе со старшим братом. С мамой есть, с фронта фотографии есть, с ребятами из политической школы.
– Большое спасибо Вам за рассказ!
Интервью: А. Драбкин
Лит. обработка: Н. Мигаль
Источник: labuda.blog
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]