Молекула памяти: Воспоминания о послевоенном Харькове
---
Владимир Петрович Фокин — известный советский и российский кинорежиссёр, создатель культовых фильмов «Сыщик», «ТАСС уполномочен заявить», многих других кинолент, Народный артист Российской Федерации, секретарь Союза кинематографистов Москвы, член правления Союза кинематографистов РФ, почётный гражданин города Харькова
Ко Дню Освобождения, который харьковчане традиционно отмечают 23 августа, Владимир Петрович решил поделиться с читателями портала Украина.ру своими воспоминаниями о послевоенном Харькове.
Сейчас редко, но в советское время почти на всех партийных мероприятиях звучала духоподъемная фраза: «В какое же интересное время живем, товарищи!» А однажды после оваций кто-то тихо вздохнул: «Эх, пожить бы хоть немножко в неинтересное…»
Голова идет кругом, когда подумаешь, что выпало на долю моего поколения и особенно наших родителей, так и не доживших до «неинтересного времени». Сколько костедробильных поворотов истории, боли, несправедливостей, надежд и веры в светлое будущее с последующим их крушением, революций, войн, колебательных процессов генеральной линии партии!..
Немцы и кино
Я родился ровно через четыре месяца после окончания Великой Отечественной войны, и все мое детство прошло в руинах истерзанного войной Харькова. Войну не застал, как видите, но всю жизнь с ранней юности, как только научился выпивать, и по сегодняшний день 23 августа с харьковчанами — действующими или «харьковчанами запаса», живущими вне родного города, — мы обязательно отмечаем День Освобождения.
Не помню, чтобы кто-то нас этому учил, тем более заставлял, но как-то само собой, где бы ты ни оказывался (август — время отпускное), обязательно возникала какая-то компания — в ресторане, в сквере или на набережной, если у моря, где сразу угадывались свои. И к ним можно было присоединиться хотя бы на один-два тоста. Факта, что ты харьковчанин, хватало для опознания, как в авиации, — свой. И в этот вечер ребята из самых разных слоев, в том числе не перегруженные интеллектуально, говорили серьезно и пили не чокаясь…
Харьков освобождённый, 1943 год
Какие сегодняшние бандиты, уголовники, маньяки, чья жестокость леденит кровь, могут сравниться с немецкими и местными фашистами, которые повыползали с цветами и хлебом-солью навстречу гитлеровским «освободителям»! Непостижимо, из каких химических элементов в человеке может выработаться вещество, вымывающее из него весь культурный опыт человечества и заполняющее пустоты абсолютным, беспримесным равнодушием и ледяной безжалостностью к людям.
Я вырос в ненависти к немцам — да что я, все мы. Когда город в руинах, а у половины одноклассников отцы не вернулись с войны, как-то не вспоминаются ни Гёте, ни Шиллер, ни Бетховен с Бахом…
Над руинами Харькова
С возрастом я, чуждый любой национальной розни, все больше и больше тяготился этим стыдным чувством и избавился от него, только когда решился снять фильм о немецких детях, которые в итоге стали жертвами войны так же, как их советские сверстники. Поначалу я отказывался: сценарий был слабым, невероятно идеологизированным. Несмотря на то что в основе его лежали реальные события и трое из соавторов написали каждый по варианту, все равно это были «розовые сопли в сахаре», и желания экранизировать такое не возникало.
Но в какой-то момент я вдруг понял, что сама история, повторяю, реальная — когда советская военная администрация сразу после Победы начала подбирать по всей Германии детей, лишившихся родителей или потерявшихся при бегстве с насиженных мест под натиском советских войск, стала разыскивать родителей и возвращать им детишек, такая история дает повод сказать людям что-то очень важное.
Дело в том, что Германия не знала такого явления, как детская беспризорность в нашем понимании. Но когда Красная армия, выдавленная лютым врагом в отступление на восток, пошла в обратном направлении по тем же городам и селам, в которых зверствовали немцы и их союзнички практически из всей Европы, когда наши солдаты увидели, что те сотворили с людьми и со страной, и с этим знанием вступили в Германию, немцы понимали, что после такого русские имеют полное право стереть Германию с лица земли и истребить все население страны, вырастившей фашизм.
И действительно, в первые два-три дня были случаи жестоких расправ над местными, на что командование циркулярно распространило по всем войскам приказ о беспощадном преследовании мародеров и насильников, за ним последовали показательные расстрелы, люди как-то «охолонули», протрезвели и, не скрою, труднопостижимым для меня образом сумели преодолеть накопленную ненависть, разделить в своем сознании понятия «фашист» и «немец».
А немецкая пропаганда гнала людей куда угодно, только бы подальше от «русских варваров», и вся страна наполнилась потоками беженцев. Только бежать им было некуда, не было у них ни Сибири, ни Урала, ни Средней Азии, как у наших. Они бежали в Дрезден, надеясь спастись под покровом Сикстинской Мадонны. А уж как оно обернулось… Что сделали с Дрезденом, его населением, включая беженцев, англичане и американцы, хорошо известно.
И конечно, в пекле финальных битв страшной войны люди теряли друг друга, теряли детей, воистину ни в чем не повинных. Так война бумерангом вернулась в дом агрессора, ударила по самым слабым и незащищенным. Я посчитал крайне важным для себя сделать такой фильм и, может быть, через него достучаться до сердец правителей разных стран, в чьих руках судьбы Мира.
Кинорежиссёр Владимир Фокин
В школе и в обоих моих вузах (ХПИ и ВГИК) я учил английский язык, но, работая над своим вариантом сценария, по мере того, как формировались характеры героев, накалялся сюжет и выстраивалась композиция фильма, приходил к пониманию, что немецким детям — будущим исполнителям (а их в картине больше пятидесяти, от трех до четырнадцати лет) —предстоит решать гроссмейстерские актерские задачи, и быть для них чужим дядей, который общается с группой через переводчика, — значит погубить дело.
И тогда, холодея от ужаса, я начал понимать, что обязан изучить немецкий язык. Вторым режиссером у меня был друг-земляк, с которым мы сначала закончили ХПИ, кафедру электропривода (только он на 8 лет раньше), а потом режиссерский факультет ВГИК (он — мастерскую С. А. Герасимова, я — Ю. П. Егорова). Это был Валерий Харченко. Поскольку ему предстояло работать со вторым планом, с массовкой и вообще «держать» всю съемочную площадку, то я подумал: ему тоже придется идти на штурм языка, из которого мы оба знали только «хенде хох!», «матка, курка-яйка-млеко!» и «русиш швайн».
Когда я объявил о своих планах Валере, он — человек авантюрный, легкий на подъем — сразу согласился. Я упросил Герасимова, тот написал ректору МГУ письмо, и нас включили в экспериментальную группу на кафедре знаменитого на весь мир профессора Галины Китайгородской, разработавшей систему изучения языков методом «погружения». Когда-нибудь я расскажу (просто обязан это сделать), как мы «погружались» и все-таки проломились сквозь эти тернии (поверьте, это того стоит), но пока достаточно сказать — через два месяца мы довольно уверенно говорили по-немецки. Вскоре у Харченко появился шанс запуститься со своей картиной, его, конечно, нельзя было упускать, и Валера ушел. А для меня обретенное чувство языка, богатства его интонационных обертонов и, главное, возможность напрямую общаться и минуя переводчиков говорить с немецкими актерами, особенно с детьми, стало бесценной опорой в работе. Речь о фильме «Александр Маленький».
Я назвал эту картину именем грудничка-подкидыша, которого доведенная до отчаяния немецкая женщина оставила на обочине около детского дома в надежде, что его спасут добрые люди. Назвал не случайно, потому что этот проходной в общем-то персонаж, который появляется в картине всего на полторы минуты, очень важен для меня. Он — мой ровесник, единственный в картине человек нового послевоенного поколения, и я, не скрою, надеялся, что наше поколение, не видевшее войны своими глазами, но несущее в себе генетическую память о ней и понимание, что еще одну мировую войну человечество не переживет, общими усилиями должно покончить с войнами на Земле. Не случилось. Может, у других получится…
Зато случилось много другого, такого, что не могло бы привидеться в самом кошмарном сне.
Володя Маленький
Мы жили на улице Мельникова в доме №5, во 2-й квартире. Этот красивый трехэтажный дом в стиле «модерн» был устроен странным образом. Нумерация квартир в нем по неразгаданному до сих пор замыслу начиналась сверху. Поэтому попасть к нам можно было, только преодолев один прямой и два крутых винтовых пролета, из-за чего всю жизнь мы выслушивали от почтальонов, агитаторов во время выборов, новых врачей из поликлиники и всех, кто попадал к нам впервые, упреки в идиотизме такого решения, авторство которого приписывалось нам, обитателям верхних квартир.
Улица Мельникова, дом 5
Когда-то потолок и крыша над лестницей были стеклянными, в совокупности образуя прозрачный фонарь, но в процессе оптимизации коммунального быта они были заменены на листовое железо и выкрашены в некий, напоминающий продукт жизнедеятельности человека, цвет.
Однажды мама послала меня вынести мусорное ведро, из которого торчала бутылка с каким-то техническим маслом, и я смекнул, что если ведро нести не строго вертикально, а слегка наклонить, то из горлышка начинает литься некая черная субстанция. Было что-то завораживающее в том, как тонюсенькая тягучая струйка ложится на ступеньки, образуя красивую непрерывную линию. Красиво, впрочем, было недолго, потому что я вдруг поскользнулся и совершил на пятой точке в обнимку с ведром стремительный спуск до конца упомянутого винтового пролета, на котором и осталось все содержимое бутылки, что, естественно, поскольку контроль над углом наклона бутылки в процессе проезда был утрачен. Оно, это самое содержимое, видно, было качественным, потому что пролилось оно, когда мне было лет десять, а двадцать лет назад, когда мне минуло 55 и я в последний раз был в нашем доме, след от того заезда, правда, несколько потускнев, оставался на месте. Заодно хочу покаяться перед бывшими соседями и заверить: «Я не нарочно, больше не буду…»
А еще, над парадной дверью есть циркульное окно, вписанное в обширную нишу. Представьте, как классно — пока никого на лестнице нет, бросать мячик в это окно! Как при каждом попадании оно восхитительно дребезжит и как замирает сердце в ожидании, что уж на этот-то раз стекло со звоном разлетится. Но мячик всегда возвращался, отскакивал и возвращался! Всегда… А вот и не всегда!.. И сколько потом ни плачь, никто не пожалеет и никому не скажешь — ни братьям (услышишь: «Ну и дурак»), ни пацанам — никто не полезет. В общем, если у кого есть длинная лестница… Он должен там лежать в этой нише, такой синенький с кулак величиной, с красно-желто-зеленой полоской вокруг…
Когда-нибудь надо будет рассказать поподробнее об обитателях нашего дома, двора и прилегающих улиц. Эти люди, поверьте, заслуживают того, чтобы их помнили, ведь коммунальные квартиры, где бок о бок жили пролетарии и дирижеры симфонических оркестров, профессора, посудомойки и вертухаи местных тюрем, где социальная чересполосица сводила в общее пространство людей с полярными культурными потребностями, бытовыми привычками, кулинарными предпочтениями, гигиеническими традициями; их сосуществование в общем пространстве создавало порой удивительные примеры толерантности и нетерпимости, мелких пакостей и взаимовыручки, непримиримой вражды и неразрывной, крепче кровной, взаимной привязанности.
Жизнь наша протекала на улице и во дворах. Родители у всех пацанов работали и понятия не имели, как мы проводим время. В школу нас отводили один раз — 1 сентября в первый класс, а дальше все самостоятельно: школа, улица, двор, вся полнота ответственности за любой поступок и слово, которое тоже — поступок. Самая эффективная форма мужского воспитания!
У меня все сложилось еще суровее: мало того, что я постоянно путался под ногами старших братьев, которые вынуждены были меня терпеть, но и они, в свою очередь, водились со старшими ребятами. Таким образом, я с самого начала был посвящен и причастен к решению если не всех, то многих проблем нашего и соседних дворов. Правда, когда разбирались с барышнями или опасным «тем берегом» речки Лопани, то мне до определенного возраста доходчиво давали понять, что и «без сопливых скользко», тем самым оберегая мою психику, ну и целостность физиономии, конечно.
Что сказать, жизнь почти всех наших друзей детства и ранней юности текла на грани «уголовного фола», а многие в итоге за эту грань шагнули. В разговорах постоянно присутствовали «мусора», приводы в «легавку», счет «кто» и «на сколько» сел, «жалистные» блатные песни, прокуроры и прочие «волки позорные» — все это наполняло жизнь манящим ароматом запретного плода и было своеобразным продолжением жизни в коммуналках.
А параллельно шла другая жизнь: книги, спорт, когда в Харькове открылся планетарий — сумасшедшее увлечение астрономией, и, наконец, в восьмом классе — «Театр юных» во Дворце пионеров.
Харьковские сорванцы
О моих потрясающих родителях разговор особый: надеюсь, когда-нибудь соберусь с духом и расскажу, а сейчас только в двух словах о братьях. Мы появились на свет через короткие интервалы: Славик в сороковом, Жека в сорок втором, я в сорок пятом году.
Пока мы учились в школе, разница в возрасте была огромной, представьте второй класс и седьмой. Или пятый и десятый. Мало того, что всю жизнь я донашивал за ними все, что им не удалось превратить в «текстильную ветошь», я еще был приговорен тащиться по проторенным ими дорогам жизни: одни и те же ясли на Садовой, тот же детский сад на Черноглазовской, потом через три дома на той же улице 49-я школа и, наконец, одна кафедра Политехнического института. Конечно, институт — случай особый, об этом когда-нибудь в другой раз, но в детстве все развивалось приблизительно по одной и той же схеме: папа приводил меня в очередное образовательное заведение под ликование и восторженные возгласы персонала: «Боже, еще один мальчик этой замечательной семьи, братик Славочки и Женечки Фокиных!.. »
Детское фото В. Фокина с братьями
Скажу, не вникая в подробности, что счастье их всякий раз было недолгим, и уже на следующий день начинались суровые будни: бесконечные вызовы родителей, четверки и даже тройки по поведению, расхождения во взглядах на жизнь с учителями и, главное, крайне отрицательное разлагающее, по их мнению, но весьма эффективное, по общему признанию, влияние на детские коллективы. Не совпадали мы преимущественно в их стремлении заставить меня «ходить строем» и моим нежеланием этому подчиняться. Через всю мою жизнь рефреном звучало:
— Фокин, будь как все! Не считай себя умней других!
Недавно в «Фейсбуке» какой-то харьковский краевед разместил фотографию красивого дома с круглой башней и коническим навершием над ней. Это улица Мельникова, 6. Во дворе этого дома было ремесленное училище — «ремеслуха», куда после седьмого класса шли очень многие подростки. Они работали на станках, «фраерились» и казались нам взрослыми дядьками!
Улица Мельникова, дом 6
Отходы их трудов — обрезки цилиндрических болванок толщиной в два-три сантиметра — служили отличными битами для игры на деньги «под Катю». Эпизод такой игры в фильме «Пятый ангел» я снял прямо напротив этого дома в другом направлении, в сторону улицы Девичьей, по которой ходил в 49-ю школу на Черноглазовской. В это трудно поверить, но прямо на перекрестке Мельникова и Театрального спуска, в самом его устье стоял одноэтажный дом, обнесенный круглым забором, и в нем жила семья, из которой помню только злого мужика. Он гонял нас, когда мы выезжали на санках на дорогу и с грохотом утыкались в его забор.
Это мы так скатывались с трехступенчатой огромной и страшной горы, которая с годами оказалась довольно скромным холмом, и называлась эта гора Синодруцкой. По количеству ступеней отсчитывалась и степень героизма: съехать с первой Синодруцкой — это так, для «писюноты», со второй — ты уже можешь возвращаться на гору вразвалочку и сплевывать сквозь зубы, а если ты «не бздо», съехать с третьей Синодруцкой на коньках, привинченных веревками к валенкам, или на санках лежа на животе, то ты — Король! Однажды я и съехал…
Мамин брат, наш любимый дядя, сделал нам с братьями у себя на заводе санки, самые быстрые на всей Синодруцкой! Нам завидовала вся улица… Я увидел этот тягач с экскаватором на платформе и услышал визг его тормозов, когда уже ничего не мог сделать. У него было три оси, я врезался во второе колесо, за которым… Конечно, ему слабо было догнать меня, этому фраеру, но санки он, гад, схватил и бросил под колеса своего тягача. А саночки были из такого уголка, что он никак не мог их переехать, и за ним бежали все пацаны, что были на Синодруцкой, и кричали, и просили его, как человека, остановиться… Какое там! Злой был как черт. Колеса, уродуя, перепрыгнули через наши саночки уже при повороте на Гражданскую… Братья меня в тот раз тоже не догнали, а сплющенные санки подобрал наш приятель — сын истопницы, каким-то образом выправил (у них в котельной были мощные печи) и на правах нового хозяина появился с ними но Синодруцкой. До сих пор жалко…
Портрет кинорежиссёра в юности
К моему окончанию школы мы с братьями как-то сравнялись в возрасте, смешались и стали общими их и мои друзья, и вся эта веселая разноликая компания молодых людей постоянно толклась в нашей единственной комнате, где дверь никогда не запиралась, а английский замок входной двери в нашу коммуналку открывался в зависимости от предпочтений — линейкой, расческой или студенческим билетом, хотя откликался и на ключ.
Тогда не было принято согласовывать по телефону визиты, поскольку появление в доме друга никаким «визитом» не являлось, а было продолжением нашей дворовой или школьной-студенческой жизни. Мама всех успевала накормить, была в курсе проблем наших друзей, и для каждого у нее находилось доброе слово. Спросите любого, кто помнит нашу семью, и они освободят меня от необходимости говорить о том, что можно принять за нескромность.
Мои братья, каждый по-своему, оказали огромное влияние на то, кем и чем я стал, практически сделали меня без лишних слов и нравоучений. Просто я смотрел и старался быть похожим на них. Представление о чести, чувство юмора и чувство меры тоже от них. Мы всегда были как один человек, но вот уже двадцать лет, как нас осталось двое. И то — один в Австралии…
Харьков, 50-е годы
Нашим ареалом обитания были Мельникова, Гражданская, Слесарный переулок, Подгорная, Девичья, Черноглазовская, на которой стояла наша 49-я школа — замечательное старинное здание, кажется, женская гимназия когда-то, уютное родное, не тронутое войной. В начале семидесятых мою школу сожрал ХИИКС и вылепил на ее месте скучный и безликий учебный корпус.
Да и улицы я вспоминаю под названиями, которые им присвоили отцы-основатели, то есть до раскоммунизации, хотя и советские власти (они тоже думали, что пришли навсегда) над топонимикой Харькова поработали весьма свирепо.
Я навсегда запомнил первый урок слесарного дела, к которому нас приобщал суровый дядька в синем халате. Он начал с фундаментальных основ металловедения:
— Запышить и запомнить, — мы напряглись и сосредоточились. — Усё кругом состоит из стали, а усе стали делятся на два типа: ВЧМ и ВЧТ, шо означаить «Весьма чрезвычайно мягкие» и «Весьма чрезвычайно твердые».
Потом он с пристрастием проверил конспекты. Я добросовестно записал и, как видите, запомнил…
Вспоминаю родной город сегодня, в преддверии годовщины его Освобождения от нацистов, и отчетливо вижу руины на нашей и соседних улицах; десятки старателей, разбирающих на кирпичи разрушенные дома, которые мы называли «разбитками». Кирпичи, сложенные штабелями (отдельно целые и «половинки»), становились собственностью этих людей и давали им возможность прокормить свои семьи.
Огромное количество калек — людей потерявших на войне руки или ноги. Костыли, примитивные протезы-колоды, тележки на шариковых подшипниках, грохочущие по мостовым, коляски, на которых перемещались несчастные победители. Это были совсем еще молодые люди, чьим увечьем страна заплатила за Победу. Народ относился к ним с состраданием. Подкармливали, добавляли на четвертинку, для них создавались артели инвалидов, чтобы дать возможность заработать кусок хлеба, но все равно многие стремительно деградировали, спивались и теряли человеческий облик. Нередко увечья получали и наши ровесники, в руки которых попадало оружие или неразорвавшиеся боеприпасы, а этого товара вокруг было в избытке.
«Разбитки», кроме добытчиков стройматериалов, раскапывало немало людей разного возраста. Разбирая завалы, они находили в разрушенных жилищах посуду, домашнюю утварь, драгоценности, антиквариат. Благодаря этому в нашем обиходе всегда присутствовали старинные монеты и бумажные деньги, советские офицерские кортики и немецкие штык-кинжалы, толовые и дымовые шашки, гранаты, всякие безделушки и пистолеты разных типов. Это был своего рода «обменный фонд», который наряду с марками, обертками от редких конфет, трехцветными фонариками, рулонами горючей кинопленки, из которой можно делать «дымовуху», годился для мены и гулял по карманам и «нычкам» пацанов.
Самым успешным настырным и азартным искателем был Виля. Он был старше моего старшего брата, жил в полуподвале нашего дома и всегда носил в карманах, предлагая к обмену, тьму самых неожиданных вещей разной крупности. Когда ему было года три, мать однажды увидела, что он идет по балке в разрушенном доме на уровне третьего этажа, и страшно закричала. Виля замер, посмотрел вниз на груды камня и торчащую арматуру, но собрался, дошел до края и убежал от неминуемого наказания. С тех пор он сильно заикался, хотя, кажется, никогда этим не тяготился.
Всю жизнь Виля искал и, главное, находил золото. У него было чутьё на этот металл и всякие драгоценности. Сперва он находил их под завалами в «разбитках», потом в выселенных домах под половицами, за подкладками изодранных пальто и шуб, во вьюшках разваленных печей, в матрасах, на земле и под землей, для чего всегда имел в запасе миноискатели и щупы. Это был замечательно талантливый, веселый и свободный человек с обостренным чувством собственного достоинства, отстаивая которое часто попадал в тяжелые передряги.
Если бы Виля получил образование или хотя бы оказался в благоприятной среде, уверяю, он, безусловно, прославил бы свое имя. Хотя и так он писал очень серьезные стихи вполне достойного уровня, собрал мощную коллекцию оружия, в основном холодного, хотя (я был допущен и видел) там было кое-что и погорячее. В связи с этим небольшое отступление.
Как-то я возвращался из института и, проходя мимо вилиного окна, услыхал, как он негромко окликнул меня и тут же появился на пороге. В руках у него было что-то завернутое в серую тряпку.
— Я тут вчера в саду Шевченко, в открытом кинотеатре… с одной тварью… — как всегда заикаясь, заговорил он. — В общем… я там это, пострелял маленько… Да не волнуйся, хватило в воздух… Можешь дуру затырить пока?— и он сунул мне под полу пиджака свою тяжелую тряпку.
Это был наган с тремя (из семи возможных) патронами в барабане — волнующий и так похожий на кольты из «Великолепной семерки», которую мы только что посмотрели. В детстве револьверов у нас не было. Я засунул его за самые высокие и неходовые книги в шкафу и был спокоен, что никто их там не найдет. Но вскоре пришла мама. Она работала в контрольно-аналитической лаборатории Облаптекоуправления прямо напротив нашего дома, и в детстве мы были в самом невыгодном, по сравнению с другими пацанами, положении. Она работала и одним глазом всегда видела все, что происходит напротив: кто из нас когда пришел-ушел, с кем подрался, когда пошел делать уроки.
— Что тебе Виля дал в тряпке?— спросила она.
— Ничё он мне не давал. С чего ты взяла?
— Ну, я же видела, что это было?— мама хорошо знала, что с Вилей надо держать ухо востро.
— Да ничего не было. Уже и поговорить нельзя с человеком…
Никто ничего не искал бы и не допытывался, у нас это было невозможно, но стало понятно, что «дуру» надо перепрятать, и я отнес ее к моему ближайшему другу и партнеру по театру во Дворце пионеров Вите Шрайману.
Мы к этому времени уже окончили школу, я учился в политехническом, а Витька стал актером кукольного театра. Он тоже по достоинству оценил приобретение, и мы, два здоровых лба, тут же начали играть в ковбоев, изображая героев «Великолепной семерки». Один «стрелял», щелкая по свободным гнездам барабана, другой в прыжках и падениях — на пол, на диван, прокатываясь под столом — уклонялся. Шик состоял в том, чтобы, как Юл Бриннер, держать в правой руке «Кольт», а левой ладонью как можно быстрее взводить курок для следующего «выстрела», что заставляло оборонявшегося метаться по комнате к восторгу обоих. Мы твердо знали, что у стрелка в запасе четыре «выстрела», и упивались сражением, пока наган не оказался в моих руках и я со страшной, как мне казалось, скоростью произвел три холостых выстрела, взвел курок для четвертого и тут что-то толкнуло меня глянуть на барабан — в стволе стоял патрон. Не знаю, как я мог просчитаться и как мой палец завис на спусковом крючке в последнее мгновение.
Благодаря этому мгновению Витька впоследствии стал, по общему признанию, лучшим кукольным режиссером Союза, теперь он — главный режиссер ТЮЗа в Нижнем Новгороде, а тогда, очевидно, поняв по выражению моей физиономии, что мы оба висели на волоске от непоправимого, он побледнел и притих, а я, почему-то на цыпочках, пошел в туалет, зачем-то направил ствол в унитаз и как только мог медленно опустил боёк на капсюль.
Да, так вот, Виля. Какое-то время он работал слесарем, кажется, в Институте ортопедии и травматологии, умудряясь и там находить разнообразные «клады». Какой-то тамошний профессор под давлением прогрессивной жены по большому блату купил модный дорогой чехословацкий гарнитур и обратился к Виле с просьбой помочь избавиться от старой рухляди. Виля пошел навстречу уважаемому человеку, перевез в свой полуподвал потрясающую резную ореховую мебель и с тех пор возлежал на огромном диване с кожаной обивкой и раскладными валиками.
Тогда это было довольно распространенным явлением, советские люди расставались с «мещанским» прошлым, благодаря чему я до сих пор работаю за антикварным письменным столом, который притащил с помойки, еще учась на третьем курсе ХПИ. Потом еще кто-то из ученых института купил Большую Советскую Энциклопедию. Виля и здесь помог товарищу избавиться от архаичного, недостойного советского ученого а информации, и полки его роскошного книжного шкафа украсила полная Энциклопедия Брокгауза и Эфрона.
Харьков, 1968 год
В 1968 году я, уже почти год как молодой инженер, надумал жениться (такое событие достойно отдельного рассказа) и сказал об этом Виле, который курил у входа в свой подвал.
— Так тебе же нужно рыжьё на кольца! — тут же сообразил Виля и потащил меня к себе. Он отодвинул огромный профессорский буфет и откуда-то из-за плинтуса извлек довольно внушительную тяжелую пробирку по пробку набитую накусанной по полтора-два миллиметра темножелтой проволокой.
— Отсыпь сколько тебе надо — будет вам мой подарок на свадьбу… Только оно это… четыре девятки — у нас в институте такой проволокой кости сшивают. Так что надо ее как-то до ювелирной кондиции доводить… Да не стесняйся ты! — и с этим словом взял мою руку и высыпал на ладонь изрядную горку чистого, чище некуда, золота.
А надо сказать, что тогда этот металл был в большом дефиците и купить обручальные кольца можно было только по большому блату, чем я в то время (то есть поиском блата) активно занимался. Я с благодарностью отказался от такого щедрого дара, соврав, что кольца уже есть, и пересыпал «рыжьё» обратно в пробирку.
К сожалению, Вилю не миновала судьба многих ребят из нашего детства. Однажды он пошел зачем-то в общежитие «в пятом номере» на Люботинской, там его жестоко избили несколько каких-то негодяев, он прибежал домой, сорвал со стенки то ли палаш, то ли турецкий ятаган из своей коллекции, вернулся в общагу и крепко покрошил обидчиков, что закончилось довольно крупным сроком с конфискацией и оружия, и золота, и всего, что было ценного в его подвале.
Потом он уехал из страны, нечасто, но писал очень теплые письма, вкладывая в них вырезки из газет со своими стихами, а однажды прислал горькое известие о том, что не стало Лары — девушки «со второго номера» — двора напротив нашего дома на Мельникова, с которой он прожил всю жизнь…
Вместо эпилога
Я давно испытываю угрызения совести от того, что никак не соберусь всерьез оглянуться на прожитые годы, вспомнить пережитое и, главное, отдать дань почтения и благодарности множеству людей, с которыми меня сводила судьба и у которых учился уму-разуму. Эти заметки, которыми я рискнул поделиться с вами, дорогие земляки, связаны с единственным желанием — оказаться в очередную годовщину Освобождения нашего любимого города в компании харьковчан и поднять с ними бокал в знак благодарности тем, кто своей кровью и жизнями добыл для нас Победу. С ПРАЗДНИКОМ ВАС, ДОРОГИЕ ЗЕМЛЯКИ!
Владимир Фокин
Август 2020, г. Москва
Источник: labuda.blog
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]