Почему мы не умеем сочувствовать тем, у кого горе
---
Утешайте, утешайте народ Мой. (Ис. 40, 1)
– Значение слова «никогда» понимаешь?
– Боюсь понять…
М. А. Булгаков. Кабала святош.
Memento mori
Недавно мы с друзьями беседовали о том, в каком бедственном состоянии находится в нашем обществе культура горевания и утешения, как люди разобщены и насколько неуклюже даже искренне сочувствующие друзья и родственники поддерживают ближнего в горе.
Человек, переживающий горе, всем мешает, окружающие с нетерпением ждут, когда же наконец он «возьмет себя в руки» и «поймет, что жизнь на этом не заканчивается». Все заинтересованы в том, чтобы горе ближнего их не тревожило и не лишало душевного комфорта. А тот невольно чувствует себя виноватым перед всеми этими «светлыми человечками» из-за того, что с ним случилась такая неприличная вещь – горе. Прямо-таки глаза людям мозолит.
Все мы – участники беседы – взрослые люди, перенесшие не один удар судьбы: кто-то потерял ребенка, кто-то – спутника жизни, почти все похоронили родителей. Все так или иначе приобрели опыт переживания стопроцентных безвозвратных потерь (так в психологии называется смерть близкого человека). Все, что называется, в теме.
Почему люди так глупо и бестактно ведут себя на похоронах, поминках, да и просто – общаясь с близким родственником умирающего? – Самый простой, лежащий на поверхности ответ – потому что боятся. Древний страх, что несчастье заразно, желание защитить себя: не я! Не мой муж (мама и т. д.) ! Не мой ребенок! Чур меня, чур!..
Но есть более глубокая причина, и она еще печальнее: вопросы экзистенции превосходят когнитивный ресурс многих наших современников. Им не просто страшно – им НЕЧЕМ освоить, осмыслить, включить в свой дискурс мысль о смерти, как о части жизни. Как о том, что может случиться – и непременно случится, причем в любой момент – с нами и с теми, кого мы любим. И нет здесь никакой логики: тяжелобольной инвалид может пережить никогда не болевшего даже насморком спортсмена, старик – ребенка, – и никакой справедливости в нашем понимании.
Пора признать наконец, что бестрагическое мироощущение – признак глупости, а позитивное мышление в целом ряде ситуаций не работает. Признать, что человек, переживающий 100-процентную потерю по шкале стресса, имеет право оплакивать ее, горевать, чувствовать боль.
Апостольское «Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии» (Флп. 4, 11–13) ведь не (только) о деньгах. Это – о благополучии и скорбях. Человек должен уметь жить и в том, и в другом, оставаясь собой и не теряя лица и достоинства. Набирая мускулатуру души.
Иначе это не человек уже, а чихуахуа. Личинка собаки размером с наперсток, которая ничего не умеет, кроме как есть-спать-играть, постоянно дрожит и хочет на ручки.
Почему ты не плачешь? Ты бездушная!
«Держи себя в руках», «Держись» (а за что держаться-то? и до каких пор?), «Все будет хорошо» (мы не можем этого знать наверняка, а в данный момент все плохо), «Успокойся», «Не плачь» (= «Не выражай свои чувства»), – эти или подобные реплики все мы слышали, и от них становилось только хуже. Доходит до прямого запрета на выражение чувств (пресловутое «Соберись, тряпка» = «Не смей досаждать мне своими переживаниями») или до их обесценивания («Да он слезинки твоей не стоит» = «Твоя любовь и твоя утрата не имеют значения»).
Помимо запрета на горе – «Не плачь, мне это неприятно», – встречается и противоположная претензия: «Почему ты не плачешь? Ты бездушная!» Эту сакраментальную фразу особенно часто слышат вдовы, окаменевшие от шока над гробом любимого мужа. Шок – это первая стадия горя, при которой человек теряет ощущение своего тела, не чувствует боли, голода, с трудом осознает происходящее, медленно соображает. У меня в этот момент было ощущение своих мыслей как медлительных, неповоротливых глубоководных рыб. Слова с трудом складывались во фразы. В голове тупо стучало: «Этого не может быть, этого не может быть…». Реальность казалась размытой, как будто на акварельный рисунок плеснули воды.
Культура горевания – это в том числе представления, хотя бы самые элементарные, о том, как выглядит шок и почему пребывающие в нем не плачут. И о том, что человек может выглядеть заторможенным благодаря «коктейлю» из валерьянки, пустырника и корвалола. И о том, что бывает еще отсроченное переживание горя, когда человек кажется холодным и отстраненным (например, когда «досматривает» умирающего, и если позволит себе переживать – сломается и не сможет обеспечивать уход), а некоторое время спустя вы пьете компот уже на его похоронах. Инфаркт, инсульт или самое страшное – суицид.
В большинстве случаев люди, добивающие ближних подобным образом, делают это не со зла. Смерть близкого человека – всегда потрясение; родственники на похоронах и поминках растеряны, напуганы. И в этом состоянии открывают рот и… иногда действительно лучше жевать, чем говорить.
И все-таки, вспоминая реплики дальней родни у свежей маминой могилы, прошу: пощадите того, кто закроет за вами двери и останется один в доме, где все напоминает об усопшем. Того, кто, может быть, еще не стер из телефона самый важный номер, по которому больше некому позвонить.
И самое главное – воздержитесь от «если бы да кабы» («Был (-а) бы ты дома, когда случился приступ, вызвал (-а) бы скорую – мать была бы жива!»). Потерявший родного человека сам круглосуточно прокручивает в голове сценарии, когда он дома и своевременно вызывает скорую. (Прав был Достоевский, писавший в «Братьях Карамазовых», что весь ад заключается в словах «Слишком поздно». Не успели. Не утешили, не поддержали, не выразили свою любовь в каких-то поступках, не сказали слов, которых родной человек, наверное, ждал и которые теперь, сколько их ни повторяй, уже ничего не изменят…).
Ну, я была дома. И вызвала. Но продлила этим маме жизнь всего лишь на десять дней, и что это была за жизнь!..
И знаете что? Горюющий сам охотно обвинит себя в чем угодно, до утопления Муму включительно, поскольку не в силах смириться с мыслью, что жизнь и смерть не в нашей власти. Ведь если от него ничего не зависит, если бы он все равно не смог предотвратить смерть мамы, – значит, ужас потери дорогих и любимых будет повторяться! Может умереть супруг, ребенок, вопреки всем нашим усилиям их уберечь и спасти.
Слишком страшно, легче думать, что мы контролируем безопасность и благополучие наших близких. Но ведь это ошибка, будущее нам не открыто, и смерть человека – это только между ним и Богом. Я поняла это, когда молилась за мужа все 8,5 часов сложнейшей, успешно выполненной, но оказавшейся бесполезной операции… Я тогда почувствовала, что меня слышат, но по-моему не будет. Почему? Потому.
Потому что близкий человек – не твоя вещь, он сам по себе предстоит Богу, у него свое уникальное предназначение, свои, глубоко личные отношения с Богом, свой путь, своё всё. Как бы мы ни были связаны друг с другом, каждый из нас – субъект. Субъект выбора, субъект воли, субъект непостижимых судеб Божиих, совершающихся с неотвратимостью смены времен года.
Рождение человека в вечность, встреча с Богом – это важнее и глобальнее, чем переживания тех, кто без него осиротел. И, как бы мы ни любили, наступает момент, когда нужно разжать руки и отпустить. Потому что это его история, а не твоя.
Когда утешения не утешают
Когда меня, свежеиспеченную вдову, «утешали» следующим образом: «Ты ж еще молодая, познакомишься с кем-нибудь», – мне приходилось тратить остаток сил на то, чтобы не побить собеседника. Т. е. человек имел в виду подбодрить меня, а на деле причинял мне боль (что характерно, именно те люди, которые у свежей могилы дают такие советы, – они-то и осудят вас, если спустя время вы действительно с кем-нибудь познакомитесь).
А от вопроса «Ну, ты успокоилась?», заданного спустя две недели бодрым тоном, оторопь брала. Отвечала вежливо: «Да я не волновалась, спасибо». Действительно, разве повод для беспокойства – скоропостижная смерть любимого мужа, с которым прожито четверть века? Нужно мыслить позитивно и поскорее пуститься в пляс на сломанных ногах, чтобы снова стать удобной для окружающих.
Антоний Сурожский был очевидцем такого эпизода: к прихожанке, похоронившей ребенка, подошел молодой священник и сказал: «Я так понимаю ваши чувства». Женщина ответила со всей прямотой: «Глупец, вы НИЧЕГО не понимаете! Вы – не женщина, не мать, вы не видели свое дитя в гробу. Убирайтесь от меня со своей глупостью!»
Люди, дорогие, не говорите ерунды! Чувства вдовы или матери, потерявшей ребенка, поймет только тот, кто пережил такое же горе. Не говорите бездумно: «Я понимаю, что ты чувствуешь». Скажите честно: «Я даже представить себе этого не могу, но я вижу, как тебе больно».
Есть такая вещь, как алекситимия – неспособность осознавать, называть и дифференцировать собственные чувства. Она идет рука об руку с отсутствием эмпатии, поскольку не понимающий себя самого, конечно, не поймет и другого. Именно такие люди, когда от них ждут поддержки, оказываются «деревянными» и тупо бормочут: «Возьми себя в руки».
Бывает и так, что человек все понимает и сопереживает, но не может это выразить, у него нет слов. Он не знает, что сказать, ощущает свое бессилие, беспомощность, боится быть бестактным и ранить того, кому и так больно. Помочь ведь нельзя, уже ничего не изменить. Перед лицом факта смерти опускаются руки, и непонятно, какие слова утешения и поддержки не будут оскорбительными.
Но неуклюже выраженное сочувствие все же лучше, чем равнодушие. Поэтому, если не знаете, что сказать, – не говорите. Поддержка совсем не обязательно должна заключаться в каких-то словесных утешениях. Это может быть любящее присутствие (одна девушка несколько часов подряд держала за руку свою подругу, потерявшую ребенка: слов у нее не было). Это может быть какое-то конкретное проявление заботы (тем более уместное, что у пришибленного горем человека нарушен контакт с телом, он забывает или не может есть и спать; у меня два дня было что-то с гортанью и пищеводом, я не могла жевать и глотать, только пила понемножку кефир).
Очень важно исходить из того, что каждый человек – индивидуальность, его радуют совершенно конкретные вещи. Так как я равнодушна к кошкам и не пью кофе, было бы странно в знак поддержки дарить мне милого котеночка или приглашать в кофейню. Моя подруга-лошадница, с которой мы разделяем любовь к этим прекрасным созданиям, вскоре после похорон приехала за мной на такси и увезла к себе в деревню, где мы верхом поскакали в огромный кинематографический закат. В эти часы, проезжая пестрые поля подсолнечника и кукурузы, я была счастлива. Оказывается, можно испытывать боль и счастье одновременно. А какие запахи, какие звуки вечером в степи! Какая прохлада! Как резко, будто полог, падает темнота – как будто кто-то выключил свет!.. Цикады орут как сумасшедшие, от оврагов и лощин наплывают волны свежести – как будто и не было знойного, душного дня. Я помню тот вечер до мельчайших деталей – именно тогда я впервые после смерти мужа почувствовала себя живой.
Другая подруга зазвала в гости, и мы с ней вдвоем провели три счастливых дня в ее прекрасном городе, гуляя, беседуя, посещая храмы, выставки, устраивая посиделки с мороженым и «Хванчкарой».
Меня выслушивали, обнимали, кормили, брали на себя скорбные хлопоты, звонили, писали, приходили. Я не была одна со своим горем ни дня. Я очень благодарна моим друзьям, но этого словами не выразить. «За все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью».
Я в те дни по пятьдесят раз на дню говорила «спасибо», потому что люди ко мне поворачивались какой-то ослепительно прекрасной стороной.
Это – поддержка, в отличие от бессмысленных призывов «держаться», звучащих как железо по стеклу. А если сомневаетесь – всегда можно спросить. «Тебе не покажется неуместным, если я тебе позову погулять?», например. Или – «Давай посмотрим отличный фильм?» Или – «Хочешь мороженого?»
И еще проще: купить и завезти продукты, помочь с уборкой после поминок, отвести к врачу – за руку, как ребенка – и подождать в коридоре. В стадии шока человек отрывается от реальности, может временно поглупеть – впасть в регресс (это защитная реакция, когда психика не справляется с потрясением, и человек как бы убегает в детство, когда о нем заботились, он был в безопасности, и не нужно было ничего решать). Всегда уверенный и компетентный человек может внезапно забыть снять показания счетчиков и заплатить за квартиру. Может не суметь поменять перегоревшую лампочку (особенно если это вдова, и до сих пор мелким ремонтом занимался муж). Может начать выпивать, особенно если живет один (самый легкий способ убежать от реальности). И ненавязчиво проследить, не накапливаются ли в доме друга пустые бутылки, – это тоже поддержка.
А «выражать» ничего и не надо, пусть выражает (рыдает, кричит, бьет посуду) тот, кто переживает потерю. А то есть такие ранимые натуры, что сами начинают требовать утешения в чужом горе.
«Ты сильная, ты справишься»
Есть люди, презентующие себя как сильных, крутых, независимых и самодостаточных. Тем самым они оказывают себе медвежью услугу, поскольку, когда случается беда, окружающим немножко страшно подступиться к ним с помощью и поддержкой. «Он сильный человек, он справится с этим», «Надо оставить его в покое», – думают друзья – и ограничиваются краткими сухими соболезнованиями и предложением звонить, если нужно помочь деньгами, решить какой-то бюрократический вопрос или просто встретиться. Им кажется, что таким образом они проявляют деликатность и такт, поэтому, когда друг упрекает их в черствости и эгоизме, обида бывает обоюдной.
А не надо никогда принимать на веру такие декларации – это смехотворно, это бравада, довольно детская притом. Сильный человек сознает и принимает свою человечность, а значит, уязвимость, ограниченность, и свои чувства. А тот, кто изображает Терминатора, – защищается таким образом. Кто защищается, тот боится, то есть прячет уязвимость, – это говорит о внутреннем убеждении, что люди – акулы, которым кровь не показывают. Что нельзя обнаруживать чувства, проявлять слабость, – набросятся и забьют. Именно страх, а вовсе не сила, стоит за лозунгом «Я крутой и самодостаточный». Так и видишь испуганного котика, раздувающегося как шар в попытке казаться большим и грозным зверем.
Нужно звонить самим, потому что у парализованного горем бедолаги может просто-напросто не хватить сил сделать звонок. Нужно предлагать и даже навязывать свою помощь и свою компанию, особенно «независимым и самодостаточным», которые не умеют просить поддержки. Лучше нарваться на грубость, чем идти за гробом самоубийцы (помните рассказ Хэрриота о «бесчувственном» английском джентльмене, покончившим с собой после смерти любимой собаки?).
Есть превосходный совет апостола Павла: «Плачьте с плачущими» (Рим. 12, 15). Не в смысле «обнимитесь и рыдайте» (хотя и это бывает уместно и необходимо), а в смысле – не «утешайте» свысока, а будьте рядом. Не оставляйте человека одного, звоните, приходите, – дружеская компания нужна даже тем, кому не нужна материальная помощь. Может, человеку нужно песни попеть, как наши бабушки пели на поминках, – тогда внутри разожмется невидимый кулак, и прольются наконец приносящие облегчение слезы. Серьезно. Я на похоронах мамы вся онемела, как обмороженное ухо, режь – кровь не течет. И отпустило меня, только когда дома мы с подругой дуэтом спели мамину любимую песню про тонкую рябину.
…Фраза «Ты сильный (сильная), ты справишься» – под запретом, как «Успокойся» и «Держись». Потому что в горе никто не «сильный» – все раненые, надломленные, нересурсные, потрясенные и не представляющие, как жить дальше. Конечно, раненые ведут себя по-разному: кто-то плачет и кричит, кто-то ругается, кто-то молча скрипит зубами, – но обезболивание и перевязка нужны всем.
Женщины-которые-не-плачут
Помимо мужчин, изображающих крутых парней из голливудского боевика, в России немало Женщин-которые-не-плачут. Это внучки властных суровых бабушек, прошедших революцию, голод, репрессии, войну, а на склоне лет – еще и развал страны с нищетой и разгулом криминала. Они, эти бабушки, с детства внушали внучкам запрет на слезы. Это межпоколенная травма, когда старшие, в жерновах исторических катаклизмов утратившие способность чувствовать (наши бабушки и радоваться не умели – отсюда одежда «на выход», «праздничные» сервизы, которые никто никогда не достает из шкафа, «Не трогай шпроты, это на Новый год» и т. д.), прививают младшим установки, может быть, и полезные при выживании в экстремальных условиях, но несовместимые с нормальной жизнью – фактически лагерное «Не верь, не бойся, не проси».
Младшие потом если и плачут, то с чувством вины и стыда, как будто делают что-то позорное. И только когда боль становится совсем невыносимой. У меня была такая цельнометалличекая бабушка, родившаяся в 1900-м году и помнившая три войны, из них две – мировые. И я почти никогда не плачу от боли (а больно мне примерно всегда) – стыдно!
Плачущего ребенка стыдят за слезы из-за разбитой коленки, а потом уже взрослая женщина запрещает себе переживать боль утраты: по словам моей подруги, «мы вешаем ее на шею, как крест на гайтан, прячем за ворот и живем дальше. Вроде бы и не замалчиваем, но и не проговариваем, не выпускаем ее из себя. Это дает иллюзию, что ушедший человек с нами, но и ложится тяжёлым грузом».
То есть работа души, необходимая, чтобы осмыслить произошедшее и отпустить того, кто «ушел путями плоти», не совершается. Итог – человек не востребует себя у прошлого, и это мешает ему жить дальше. И, что самое печальное, усвоенный в детстве запрет плакать (т. е. сообщать окружающим, что тебе больно) делает человека герметичным для поддержки: поскольку слезы – это позор, то он старается спрятаться в норку, как больное животное, и отталкивает утешающих, иногда даже грубо. Не потому, что не хочет, чтобы с ним разделили чувства, а потому, что стыдится этих чувств. «Вот, я плачу, а плакать нельзя, значит, я поступаю плохо, меня все отвергнут и станут презирать».
Больное животное прячется, потому что боится, как бы его не съели. Это всего лишь инстинктивное поведение, которому не стоит подражать. Христос плакал в Гефсиманском саду и просил учеников побыть с Ним в эти последние часы перед арестом.
Если ваша родственница или подруга из таких бабушкиных внучек, будьте рядом, даже если она отталкивает вас. Потому что невыплаканное горе может убить.
С клеймом на лбу «Несчастная вдова»
Хотите действительно поддержать друга? – Примите его раненым. Не пытайтесь успокоить, не запрещайте чувствовать, не обесценивайте утрату, не отменяйте горе – помогите совершить работу души по его переживанию.
Человеку нужно, чтобы ему дали прожить утрату, осмыслить, структурировать – и разделили с ним эту «работу горя», как говорят психологи. Лучшая поддержка – это принятие и включенность в ситуацию.
Даже если вы сами предпочли бы, чтобы вас оставили в покое, не приходили и не звонили (хотя вряд ли вообще никто: скорее всего, дистанцирование близких друзей вас больно ранило бы), – это именно тот случай, когда НЕ НАДО судить по себе.
«Я вообще не знаю, как теперь вести себя с людьми – понимаю, что для них я теперь огромный черный сгусток негатива с клеймом на лбу ‟Несчастная вдова”». – «А что не пишут… О чем писать? Спросить – как ты? А вдруг ты начнешь писать, как ты… А это никому не нужно».
Это горькие признания молодых вдов, обнаруживших, что они теперь вроде неприкасаемых: их не зовут в гости и не навещают, не звонят, не пишут, отводят взгляды, при их появлении смолкают разговоры и смех… Коллеги и знакомые бегут, как от пулемета, друзья не приглашают в компанию – из ложной деликатности (фиговый листок эгоизма). А так хочется поговорить о чем-то кроме утраты, отвлечься, почувствовать себя живой.
То же самое описывают женщины, потерявшие ребенка. Горе стигматизирует, человек чувствует себя изгоем. И одинаково невыносимо, когда тебя сторонятся как прокаженного – и когда требуют вести себя так, как будто бы ничего не произошло.
Тут требуется обоюдное усилие человеколюбия: поддерживающему – помнить, что он имеет дело с раненым, и не отступать, столкнувшись с холодностью, колючестью или перепадами настроения (человек, потрясенный горем, не всегда приятен в общении, боль подчас прорывается наружу яростью и гневом; опять же, в силу эмоционального регресса он может начать капризничать, как дитя). Утешаемому – сохранять критику к себе (у психологов сейчас в тренде легитимация агрессии как одного из способов «выразить себя», но мы же люди – так давайте выражать себя не как зверушки, а социально приемлемыми способами). Нельзя, чтобы твое горе застило свет всем, кто тебя любит.
Смерть – предельная реальность, которая ставит человека лицом к лицу с его базовыми ценностями, со смыслом жизни. Когда заканчивается один этап твоей жизни и начинается новый, предыдущие результаты обнуляются, и человек особенно остро чувствует, что «как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит» (Еккл. 5, 14). Поэтому потерявшему близкого очень нужны собеседники, нужно говорить с понимающими и разделяющими эти базовые ценности друзьями.
Культуру горевания и утешения необходимо возрождать, и это поистине христианское дело.
Елена Цыганова
– Значение слова «никогда» понимаешь?
– Боюсь понять…
М. А. Булгаков. Кабала святош.
Memento mori
Недавно мы с друзьями беседовали о том, в каком бедственном состоянии находится в нашем обществе культура горевания и утешения, как люди разобщены и насколько неуклюже даже искренне сочувствующие друзья и родственники поддерживают ближнего в горе.
Человек, переживающий горе, всем мешает, окружающие с нетерпением ждут, когда же наконец он «возьмет себя в руки» и «поймет, что жизнь на этом не заканчивается». Все заинтересованы в том, чтобы горе ближнего их не тревожило и не лишало душевного комфорта. А тот невольно чувствует себя виноватым перед всеми этими «светлыми человечками» из-за того, что с ним случилась такая неприличная вещь – горе. Прямо-таки глаза людям мозолит.
Все мы – участники беседы – взрослые люди, перенесшие не один удар судьбы: кто-то потерял ребенка, кто-то – спутника жизни, почти все похоронили родителей. Все так или иначе приобрели опыт переживания стопроцентных безвозвратных потерь (так в психологии называется смерть близкого человека). Все, что называется, в теме.
Почему люди так глупо и бестактно ведут себя на похоронах, поминках, да и просто – общаясь с близким родственником умирающего? – Самый простой, лежащий на поверхности ответ – потому что боятся. Древний страх, что несчастье заразно, желание защитить себя: не я! Не мой муж (мама и т. д.) ! Не мой ребенок! Чур меня, чур!..
Но есть более глубокая причина, и она еще печальнее: вопросы экзистенции превосходят когнитивный ресурс многих наших современников. Им не просто страшно – им НЕЧЕМ освоить, осмыслить, включить в свой дискурс мысль о смерти, как о части жизни. Как о том, что может случиться – и непременно случится, причем в любой момент – с нами и с теми, кого мы любим. И нет здесь никакой логики: тяжелобольной инвалид может пережить никогда не болевшего даже насморком спортсмена, старик – ребенка, – и никакой справедливости в нашем понимании.
Пора признать наконец, что бестрагическое мироощущение – признак глупости, а позитивное мышление в целом ряде ситуаций не работает. Признать, что человек, переживающий 100-процентную потерю по шкале стресса, имеет право оплакивать ее, горевать, чувствовать боль.
Апостольское «Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии» (Флп. 4, 11–13) ведь не (только) о деньгах. Это – о благополучии и скорбях. Человек должен уметь жить и в том, и в другом, оставаясь собой и не теряя лица и достоинства. Набирая мускулатуру души.
Иначе это не человек уже, а чихуахуа. Личинка собаки размером с наперсток, которая ничего не умеет, кроме как есть-спать-играть, постоянно дрожит и хочет на ручки.
Почему ты не плачешь? Ты бездушная!
«Держи себя в руках», «Держись» (а за что держаться-то? и до каких пор?), «Все будет хорошо» (мы не можем этого знать наверняка, а в данный момент все плохо), «Успокойся», «Не плачь» (= «Не выражай свои чувства»), – эти или подобные реплики все мы слышали, и от них становилось только хуже. Доходит до прямого запрета на выражение чувств (пресловутое «Соберись, тряпка» = «Не смей досаждать мне своими переживаниями») или до их обесценивания («Да он слезинки твоей не стоит» = «Твоя любовь и твоя утрата не имеют значения»).
Помимо запрета на горе – «Не плачь, мне это неприятно», – встречается и противоположная претензия: «Почему ты не плачешь? Ты бездушная!» Эту сакраментальную фразу особенно часто слышат вдовы, окаменевшие от шока над гробом любимого мужа. Шок – это первая стадия горя, при которой человек теряет ощущение своего тела, не чувствует боли, голода, с трудом осознает происходящее, медленно соображает. У меня в этот момент было ощущение своих мыслей как медлительных, неповоротливых глубоководных рыб. Слова с трудом складывались во фразы. В голове тупо стучало: «Этого не может быть, этого не может быть…». Реальность казалась размытой, как будто на акварельный рисунок плеснули воды.
Культура горевания – это в том числе представления, хотя бы самые элементарные, о том, как выглядит шок и почему пребывающие в нем не плачут. И о том, что человек может выглядеть заторможенным благодаря «коктейлю» из валерьянки, пустырника и корвалола. И о том, что бывает еще отсроченное переживание горя, когда человек кажется холодным и отстраненным (например, когда «досматривает» умирающего, и если позволит себе переживать – сломается и не сможет обеспечивать уход), а некоторое время спустя вы пьете компот уже на его похоронах. Инфаркт, инсульт или самое страшное – суицид.
В большинстве случаев люди, добивающие ближних подобным образом, делают это не со зла. Смерть близкого человека – всегда потрясение; родственники на похоронах и поминках растеряны, напуганы. И в этом состоянии открывают рот и… иногда действительно лучше жевать, чем говорить.
И все-таки, вспоминая реплики дальней родни у свежей маминой могилы, прошу: пощадите того, кто закроет за вами двери и останется один в доме, где все напоминает об усопшем. Того, кто, может быть, еще не стер из телефона самый важный номер, по которому больше некому позвонить.
И самое главное – воздержитесь от «если бы да кабы» («Был (-а) бы ты дома, когда случился приступ, вызвал (-а) бы скорую – мать была бы жива!»). Потерявший родного человека сам круглосуточно прокручивает в голове сценарии, когда он дома и своевременно вызывает скорую. (Прав был Достоевский, писавший в «Братьях Карамазовых», что весь ад заключается в словах «Слишком поздно». Не успели. Не утешили, не поддержали, не выразили свою любовь в каких-то поступках, не сказали слов, которых родной человек, наверное, ждал и которые теперь, сколько их ни повторяй, уже ничего не изменят…).
Ну, я была дома. И вызвала. Но продлила этим маме жизнь всего лишь на десять дней, и что это была за жизнь!..
И знаете что? Горюющий сам охотно обвинит себя в чем угодно, до утопления Муму включительно, поскольку не в силах смириться с мыслью, что жизнь и смерть не в нашей власти. Ведь если от него ничего не зависит, если бы он все равно не смог предотвратить смерть мамы, – значит, ужас потери дорогих и любимых будет повторяться! Может умереть супруг, ребенок, вопреки всем нашим усилиям их уберечь и спасти.
Слишком страшно, легче думать, что мы контролируем безопасность и благополучие наших близких. Но ведь это ошибка, будущее нам не открыто, и смерть человека – это только между ним и Богом. Я поняла это, когда молилась за мужа все 8,5 часов сложнейшей, успешно выполненной, но оказавшейся бесполезной операции… Я тогда почувствовала, что меня слышат, но по-моему не будет. Почему? Потому.
Потому что близкий человек – не твоя вещь, он сам по себе предстоит Богу, у него свое уникальное предназначение, свои, глубоко личные отношения с Богом, свой путь, своё всё. Как бы мы ни были связаны друг с другом, каждый из нас – субъект. Субъект выбора, субъект воли, субъект непостижимых судеб Божиих, совершающихся с неотвратимостью смены времен года.
Рождение человека в вечность, встреча с Богом – это важнее и глобальнее, чем переживания тех, кто без него осиротел. И, как бы мы ни любили, наступает момент, когда нужно разжать руки и отпустить. Потому что это его история, а не твоя.
Когда утешения не утешают
Когда меня, свежеиспеченную вдову, «утешали» следующим образом: «Ты ж еще молодая, познакомишься с кем-нибудь», – мне приходилось тратить остаток сил на то, чтобы не побить собеседника. Т. е. человек имел в виду подбодрить меня, а на деле причинял мне боль (что характерно, именно те люди, которые у свежей могилы дают такие советы, – они-то и осудят вас, если спустя время вы действительно с кем-нибудь познакомитесь).
А от вопроса «Ну, ты успокоилась?», заданного спустя две недели бодрым тоном, оторопь брала. Отвечала вежливо: «Да я не волновалась, спасибо». Действительно, разве повод для беспокойства – скоропостижная смерть любимого мужа, с которым прожито четверть века? Нужно мыслить позитивно и поскорее пуститься в пляс на сломанных ногах, чтобы снова стать удобной для окружающих.
Антоний Сурожский был очевидцем такого эпизода: к прихожанке, похоронившей ребенка, подошел молодой священник и сказал: «Я так понимаю ваши чувства». Женщина ответила со всей прямотой: «Глупец, вы НИЧЕГО не понимаете! Вы – не женщина, не мать, вы не видели свое дитя в гробу. Убирайтесь от меня со своей глупостью!»
Люди, дорогие, не говорите ерунды! Чувства вдовы или матери, потерявшей ребенка, поймет только тот, кто пережил такое же горе. Не говорите бездумно: «Я понимаю, что ты чувствуешь». Скажите честно: «Я даже представить себе этого не могу, но я вижу, как тебе больно».
Есть такая вещь, как алекситимия – неспособность осознавать, называть и дифференцировать собственные чувства. Она идет рука об руку с отсутствием эмпатии, поскольку не понимающий себя самого, конечно, не поймет и другого. Именно такие люди, когда от них ждут поддержки, оказываются «деревянными» и тупо бормочут: «Возьми себя в руки».
Бывает и так, что человек все понимает и сопереживает, но не может это выразить, у него нет слов. Он не знает, что сказать, ощущает свое бессилие, беспомощность, боится быть бестактным и ранить того, кому и так больно. Помочь ведь нельзя, уже ничего не изменить. Перед лицом факта смерти опускаются руки, и непонятно, какие слова утешения и поддержки не будут оскорбительными.
Но неуклюже выраженное сочувствие все же лучше, чем равнодушие. Поэтому, если не знаете, что сказать, – не говорите. Поддержка совсем не обязательно должна заключаться в каких-то словесных утешениях. Это может быть любящее присутствие (одна девушка несколько часов подряд держала за руку свою подругу, потерявшую ребенка: слов у нее не было). Это может быть какое-то конкретное проявление заботы (тем более уместное, что у пришибленного горем человека нарушен контакт с телом, он забывает или не может есть и спать; у меня два дня было что-то с гортанью и пищеводом, я не могла жевать и глотать, только пила понемножку кефир).
Очень важно исходить из того, что каждый человек – индивидуальность, его радуют совершенно конкретные вещи. Так как я равнодушна к кошкам и не пью кофе, было бы странно в знак поддержки дарить мне милого котеночка или приглашать в кофейню. Моя подруга-лошадница, с которой мы разделяем любовь к этим прекрасным созданиям, вскоре после похорон приехала за мной на такси и увезла к себе в деревню, где мы верхом поскакали в огромный кинематографический закат. В эти часы, проезжая пестрые поля подсолнечника и кукурузы, я была счастлива. Оказывается, можно испытывать боль и счастье одновременно. А какие запахи, какие звуки вечером в степи! Какая прохлада! Как резко, будто полог, падает темнота – как будто кто-то выключил свет!.. Цикады орут как сумасшедшие, от оврагов и лощин наплывают волны свежести – как будто и не было знойного, душного дня. Я помню тот вечер до мельчайших деталей – именно тогда я впервые после смерти мужа почувствовала себя живой.
Другая подруга зазвала в гости, и мы с ней вдвоем провели три счастливых дня в ее прекрасном городе, гуляя, беседуя, посещая храмы, выставки, устраивая посиделки с мороженым и «Хванчкарой».
Меня выслушивали, обнимали, кормили, брали на себя скорбные хлопоты, звонили, писали, приходили. Я не была одна со своим горем ни дня. Я очень благодарна моим друзьям, но этого словами не выразить. «За все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью».
Я в те дни по пятьдесят раз на дню говорила «спасибо», потому что люди ко мне поворачивались какой-то ослепительно прекрасной стороной.
Это – поддержка, в отличие от бессмысленных призывов «держаться», звучащих как железо по стеклу. А если сомневаетесь – всегда можно спросить. «Тебе не покажется неуместным, если я тебе позову погулять?», например. Или – «Давай посмотрим отличный фильм?» Или – «Хочешь мороженого?»
И еще проще: купить и завезти продукты, помочь с уборкой после поминок, отвести к врачу – за руку, как ребенка – и подождать в коридоре. В стадии шока человек отрывается от реальности, может временно поглупеть – впасть в регресс (это защитная реакция, когда психика не справляется с потрясением, и человек как бы убегает в детство, когда о нем заботились, он был в безопасности, и не нужно было ничего решать). Всегда уверенный и компетентный человек может внезапно забыть снять показания счетчиков и заплатить за квартиру. Может не суметь поменять перегоревшую лампочку (особенно если это вдова, и до сих пор мелким ремонтом занимался муж). Может начать выпивать, особенно если живет один (самый легкий способ убежать от реальности). И ненавязчиво проследить, не накапливаются ли в доме друга пустые бутылки, – это тоже поддержка.
А «выражать» ничего и не надо, пусть выражает (рыдает, кричит, бьет посуду) тот, кто переживает потерю. А то есть такие ранимые натуры, что сами начинают требовать утешения в чужом горе.
«Ты сильная, ты справишься»
Есть люди, презентующие себя как сильных, крутых, независимых и самодостаточных. Тем самым они оказывают себе медвежью услугу, поскольку, когда случается беда, окружающим немножко страшно подступиться к ним с помощью и поддержкой. «Он сильный человек, он справится с этим», «Надо оставить его в покое», – думают друзья – и ограничиваются краткими сухими соболезнованиями и предложением звонить, если нужно помочь деньгами, решить какой-то бюрократический вопрос или просто встретиться. Им кажется, что таким образом они проявляют деликатность и такт, поэтому, когда друг упрекает их в черствости и эгоизме, обида бывает обоюдной.
А не надо никогда принимать на веру такие декларации – это смехотворно, это бравада, довольно детская притом. Сильный человек сознает и принимает свою человечность, а значит, уязвимость, ограниченность, и свои чувства. А тот, кто изображает Терминатора, – защищается таким образом. Кто защищается, тот боится, то есть прячет уязвимость, – это говорит о внутреннем убеждении, что люди – акулы, которым кровь не показывают. Что нельзя обнаруживать чувства, проявлять слабость, – набросятся и забьют. Именно страх, а вовсе не сила, стоит за лозунгом «Я крутой и самодостаточный». Так и видишь испуганного котика, раздувающегося как шар в попытке казаться большим и грозным зверем.
Нужно звонить самим, потому что у парализованного горем бедолаги может просто-напросто не хватить сил сделать звонок. Нужно предлагать и даже навязывать свою помощь и свою компанию, особенно «независимым и самодостаточным», которые не умеют просить поддержки. Лучше нарваться на грубость, чем идти за гробом самоубийцы (помните рассказ Хэрриота о «бесчувственном» английском джентльмене, покончившим с собой после смерти любимой собаки?).
Есть превосходный совет апостола Павла: «Плачьте с плачущими» (Рим. 12, 15). Не в смысле «обнимитесь и рыдайте» (хотя и это бывает уместно и необходимо), а в смысле – не «утешайте» свысока, а будьте рядом. Не оставляйте человека одного, звоните, приходите, – дружеская компания нужна даже тем, кому не нужна материальная помощь. Может, человеку нужно песни попеть, как наши бабушки пели на поминках, – тогда внутри разожмется невидимый кулак, и прольются наконец приносящие облегчение слезы. Серьезно. Я на похоронах мамы вся онемела, как обмороженное ухо, режь – кровь не течет. И отпустило меня, только когда дома мы с подругой дуэтом спели мамину любимую песню про тонкую рябину.
…Фраза «Ты сильный (сильная), ты справишься» – под запретом, как «Успокойся» и «Держись». Потому что в горе никто не «сильный» – все раненые, надломленные, нересурсные, потрясенные и не представляющие, как жить дальше. Конечно, раненые ведут себя по-разному: кто-то плачет и кричит, кто-то ругается, кто-то молча скрипит зубами, – но обезболивание и перевязка нужны всем.
Женщины-которые-не-плачут
Помимо мужчин, изображающих крутых парней из голливудского боевика, в России немало Женщин-которые-не-плачут. Это внучки властных суровых бабушек, прошедших революцию, голод, репрессии, войну, а на склоне лет – еще и развал страны с нищетой и разгулом криминала. Они, эти бабушки, с детства внушали внучкам запрет на слезы. Это межпоколенная травма, когда старшие, в жерновах исторических катаклизмов утратившие способность чувствовать (наши бабушки и радоваться не умели – отсюда одежда «на выход», «праздничные» сервизы, которые никто никогда не достает из шкафа, «Не трогай шпроты, это на Новый год» и т. д.), прививают младшим установки, может быть, и полезные при выживании в экстремальных условиях, но несовместимые с нормальной жизнью – фактически лагерное «Не верь, не бойся, не проси».
Младшие потом если и плачут, то с чувством вины и стыда, как будто делают что-то позорное. И только когда боль становится совсем невыносимой. У меня была такая цельнометалличекая бабушка, родившаяся в 1900-м году и помнившая три войны, из них две – мировые. И я почти никогда не плачу от боли (а больно мне примерно всегда) – стыдно!
Плачущего ребенка стыдят за слезы из-за разбитой коленки, а потом уже взрослая женщина запрещает себе переживать боль утраты: по словам моей подруги, «мы вешаем ее на шею, как крест на гайтан, прячем за ворот и живем дальше. Вроде бы и не замалчиваем, но и не проговариваем, не выпускаем ее из себя. Это дает иллюзию, что ушедший человек с нами, но и ложится тяжёлым грузом».
То есть работа души, необходимая, чтобы осмыслить произошедшее и отпустить того, кто «ушел путями плоти», не совершается. Итог – человек не востребует себя у прошлого, и это мешает ему жить дальше. И, что самое печальное, усвоенный в детстве запрет плакать (т. е. сообщать окружающим, что тебе больно) делает человека герметичным для поддержки: поскольку слезы – это позор, то он старается спрятаться в норку, как больное животное, и отталкивает утешающих, иногда даже грубо. Не потому, что не хочет, чтобы с ним разделили чувства, а потому, что стыдится этих чувств. «Вот, я плачу, а плакать нельзя, значит, я поступаю плохо, меня все отвергнут и станут презирать».
Больное животное прячется, потому что боится, как бы его не съели. Это всего лишь инстинктивное поведение, которому не стоит подражать. Христос плакал в Гефсиманском саду и просил учеников побыть с Ним в эти последние часы перед арестом.
Если ваша родственница или подруга из таких бабушкиных внучек, будьте рядом, даже если она отталкивает вас. Потому что невыплаканное горе может убить.
С клеймом на лбу «Несчастная вдова»
Хотите действительно поддержать друга? – Примите его раненым. Не пытайтесь успокоить, не запрещайте чувствовать, не обесценивайте утрату, не отменяйте горе – помогите совершить работу души по его переживанию.
Человеку нужно, чтобы ему дали прожить утрату, осмыслить, структурировать – и разделили с ним эту «работу горя», как говорят психологи. Лучшая поддержка – это принятие и включенность в ситуацию.
Даже если вы сами предпочли бы, чтобы вас оставили в покое, не приходили и не звонили (хотя вряд ли вообще никто: скорее всего, дистанцирование близких друзей вас больно ранило бы), – это именно тот случай, когда НЕ НАДО судить по себе.
«Я вообще не знаю, как теперь вести себя с людьми – понимаю, что для них я теперь огромный черный сгусток негатива с клеймом на лбу ‟Несчастная вдова”». – «А что не пишут… О чем писать? Спросить – как ты? А вдруг ты начнешь писать, как ты… А это никому не нужно».
Это горькие признания молодых вдов, обнаруживших, что они теперь вроде неприкасаемых: их не зовут в гости и не навещают, не звонят, не пишут, отводят взгляды, при их появлении смолкают разговоры и смех… Коллеги и знакомые бегут, как от пулемета, друзья не приглашают в компанию – из ложной деликатности (фиговый листок эгоизма). А так хочется поговорить о чем-то кроме утраты, отвлечься, почувствовать себя живой.
То же самое описывают женщины, потерявшие ребенка. Горе стигматизирует, человек чувствует себя изгоем. И одинаково невыносимо, когда тебя сторонятся как прокаженного – и когда требуют вести себя так, как будто бы ничего не произошло.
Тут требуется обоюдное усилие человеколюбия: поддерживающему – помнить, что он имеет дело с раненым, и не отступать, столкнувшись с холодностью, колючестью или перепадами настроения (человек, потрясенный горем, не всегда приятен в общении, боль подчас прорывается наружу яростью и гневом; опять же, в силу эмоционального регресса он может начать капризничать, как дитя). Утешаемому – сохранять критику к себе (у психологов сейчас в тренде легитимация агрессии как одного из способов «выразить себя», но мы же люди – так давайте выражать себя не как зверушки, а социально приемлемыми способами). Нельзя, чтобы твое горе застило свет всем, кто тебя любит.
Смерть – предельная реальность, которая ставит человека лицом к лицу с его базовыми ценностями, со смыслом жизни. Когда заканчивается один этап твоей жизни и начинается новый, предыдущие результаты обнуляются, и человек особенно остро чувствует, что «как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит» (Еккл. 5, 14). Поэтому потерявшему близкого очень нужны собеседники, нужно говорить с понимающими и разделяющими эти базовые ценности друзьями.
Культуру горевания и утешения необходимо возрождать, и это поистине христианское дело.
Елена Цыганова
Источник: labuda.blog
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]