Правила жизни Людмилы Гурченко
---
Советская и российская актриса театра и кино, эстрадная певица, режиссер, сценарист, писатель. Народная артистка СССР. Умерла 20 марта 2011 года в Москве в возрасте 75 лет. «Мое полупролетарское происхождение и характер вылезали из всех швов моих платьев».
Актрисой я стала благодаря папе. Он сказал мне: «Иди и вжарь як следует. Никого не бойся. Иди и дуй свое!» И вот я «дула» свое! Мама относилась ко мне довольно критично: «Ну что Люся? Девочка не очень красивая — лоб большой, уши торчат…» Я очень советский человек из очень советского города Харькова. Мое полупролетарское происхождение и характер вылезали из всех швов моих платьев. Я боялась Москвы, эту столичную публику. Все эти словечки: «экспроприация экспроприированных», «экзистенциализм» — я ничего не понимала. Москва принимает понаехавших, делая очень точный отбор. Она оставляет талантливых. Как ни странно звучит, я с детства мечтала умереть за Родину. А когда в 1957 году меня вербовал КГБ для работы на фестивале молодежи и студентов, я отказалась, и это меня уничтожило на долгие годы. У меня в жизни никогда не было такой возможности — хлопнуть дверью и уйти. А вот меня уходили. И я была вынуждена элементарно добывать себе хлеб. В Голливуде такое никому не снилось! Если бы кто-нибудь из них снялся в «Карнавальной ночи», которая принесла миллиарды рублей… А я после картины угол снимала. Нельзя быть в простое — мотор, свет, текст, форма, костюм — и ты опять живешь. Пусть даже и картина средненькая. Я почти 15 лет не снималась, поэтому была готова на все, что угодно. Режиссеры уже не смотрели в мою сторону или делали вид, что меня не знают. А мне потом нужно было сделать вид, что я не помню, что они меня тогда не помнили. А я, к сожалению, помню все. У меня только в 30 лет квартира появилась. И не от государства, а от развода. Это сейчас супертехника, долби-шмолби, а тогда я пела в трамвайный микрофон. После «Карнавальной ночи» мне прислали письмо из комитета комсомола: «Вы там танцуете, и у вас колено видно! Как можно?!» Это было целое событие: колено! В театре роль можно ждать годами. Знаете, так недолго и состариться. В фильме «Мама» я здорово упала на катке — ногу собирали по кусочкам. 19 осколков. Одна нога с тех пор почти на полтора сантиметра короче другой. Но или так, или без ноги — ниже колена ее бы отрезали. Я звонила из больницы Зиновию Гердту и спрашивала, можно ли после операции устроиться к нему в театр кукол. Через три с половиной недели после операции, с гипсом и со всеми штырями и титановыми пластинками, меня повезли в Румынию, на каталочке. На общих планах за меня прыгала девушка-дублер — за рогами было непонятно, что это не я. А на крупных планах работала сама. Козлята прикрывали мою ногу. Парадоксально, но именно тогда у меня был завал работы. Все режиссеры, которые раньше не замечали меня, вдруг встрепенулись: «Я не мыслю картины без вашего участия, дорогая!» Я говорила: «Я не могу ходить!» — «Ходить не надо, будете только садиться и вставать». Я все время на каблуках. Без них я падаю назад. Даже домашняя обувь с каблучком. Женский организм — это вам не гармонь: потолстею — поxудею, потолстею — поxудею. Надо держать себя в рукаx. Я обожаю операторов. Это мужская работа. Это не актер, который xодит с зеркальцем в кармане. Я вообще не понимаю, как можно в актера влюбиться. У меня никогда не было параллельных романов. Я бы с удовольствием вышла замуж один раз и на всю жизнь — я однолюб. Если меня обманывают — я не могу смотреть ему в глаза после этого. И ухожу, исчезаю. Я же Скорпион, серая ящерица. Ей обрубили хвост, она уползает, где-то трясется в пещере, потом хвост вырастает, она опять вылезает. Это про меня. Любовь — возбудитель жизни, очень сильный. Но когда я смотрю, едет машина с шариками, мне их заранее жалко. Я уже вижу развод, коляску, детей орущих, кто встанет, кто не встанет к ребенку… Я пессимист. Кобзона я забыла как страшный сон. Я никогда не пила, не курила. Никогда не гуляла до утра. Выпила, голова кружится — ой, не мое. Курить меня столько раз учили. Ну не могу я — организм выталкивает. Басилашвили закрыт. Сначала я даже не знала, как его отчество. Первый кадр — зима, финал картины, мы где-то в Люберцах, холод, ужас, 28 градусов. Обоим хочется в уборную. А это ж поле голое, гора. Он с одной стороны пописал, я с другой. А к концу картины это был родной человек. Бернес говорил: «Ты такая дура зеленая, но не бл** — хорошая, цельная». Самоирония — хорошая броня. Советский Союз был прекрасен тем, что, приехав в любую точку этой огромной страны, я везде была своя и никто не спрашивал меня, кто я: русская или украинка. Для всех я была родная. А теперь для поездки с выступлением в родной Харьков нужно заполнять кучу бумаг. Любому благодарному человеку и я благодарна. Я очень благодарная. Очень. В детстве на школьном утреннике мой праздничный костюм всегда состоял из форменной фуражки почтальона и житковской «толстой сумки» на ремне. В моем понимании стильно выглядеть — это прежде всего не быть смешной. Самое страшное для человека — быть смешным. Не уметь взглянуть на себя со стороны. Дома я все с себя сбрасываю. Там я такая несчастная. Тихонько хожу, могу ссутулиться. Увидев меня дома, во мне можно разочароваться. Если я после спектакля пришла не усталой, значит что-то не так сделала, не выложилась до конца. Я никогда не могла называть точную сумму своего гонорара, говорила: «Сколько дадите». Мать я, честно говоря, никакая. Актрисе нельзя быть матерью. Все нужно отдавать или профессии, или детям. Я выбрала первый путь. Хотя это, может, и жестоко. Я привыкла, что газета может написать, что у Гурченко отнялись ноги, а я в этот момент танцую на сцене. Талант должен рождаться с локтями. А у меня их нет. Крестов и шрамов на мне много. Вот, например, спросят: «Как вы себя чувствуете в роли стареющей женщины?» Я все прекрасно понимаю, паспортные данные они и есть паспортные данные, но не до такой же степени. У меня уже нет моих поклонников-одногодок — вымерли все. Ну да, я не позвала на свой бенефис ни одну женщину. А зачем? Что я буду с ней делать? Выяснять, у кого больше морщин? Вот если вам скажут, что вы говнюк, — пойдите докажите, что это не так. Думаю, что меня так никто и не знает.
Актрисой я стала благодаря папе. Он сказал мне: «Иди и вжарь як следует. Никого не бойся. Иди и дуй свое!» И вот я «дула» свое! Мама относилась ко мне довольно критично: «Ну что Люся? Девочка не очень красивая — лоб большой, уши торчат…» Я очень советский человек из очень советского города Харькова. Мое полупролетарское происхождение и характер вылезали из всех швов моих платьев. Я боялась Москвы, эту столичную публику. Все эти словечки: «экспроприация экспроприированных», «экзистенциализм» — я ничего не понимала. Москва принимает понаехавших, делая очень точный отбор. Она оставляет талантливых. Как ни странно звучит, я с детства мечтала умереть за Родину. А когда в 1957 году меня вербовал КГБ для работы на фестивале молодежи и студентов, я отказалась, и это меня уничтожило на долгие годы. У меня в жизни никогда не было такой возможности — хлопнуть дверью и уйти. А вот меня уходили. И я была вынуждена элементарно добывать себе хлеб. В Голливуде такое никому не снилось! Если бы кто-нибудь из них снялся в «Карнавальной ночи», которая принесла миллиарды рублей… А я после картины угол снимала. Нельзя быть в простое — мотор, свет, текст, форма, костюм — и ты опять живешь. Пусть даже и картина средненькая. Я почти 15 лет не снималась, поэтому была готова на все, что угодно. Режиссеры уже не смотрели в мою сторону или делали вид, что меня не знают. А мне потом нужно было сделать вид, что я не помню, что они меня тогда не помнили. А я, к сожалению, помню все. У меня только в 30 лет квартира появилась. И не от государства, а от развода. Это сейчас супертехника, долби-шмолби, а тогда я пела в трамвайный микрофон. После «Карнавальной ночи» мне прислали письмо из комитета комсомола: «Вы там танцуете, и у вас колено видно! Как можно?!» Это было целое событие: колено! В театре роль можно ждать годами. Знаете, так недолго и состариться. В фильме «Мама» я здорово упала на катке — ногу собирали по кусочкам. 19 осколков. Одна нога с тех пор почти на полтора сантиметра короче другой. Но или так, или без ноги — ниже колена ее бы отрезали. Я звонила из больницы Зиновию Гердту и спрашивала, можно ли после операции устроиться к нему в театр кукол. Через три с половиной недели после операции, с гипсом и со всеми штырями и титановыми пластинками, меня повезли в Румынию, на каталочке. На общих планах за меня прыгала девушка-дублер — за рогами было непонятно, что это не я. А на крупных планах работала сама. Козлята прикрывали мою ногу. Парадоксально, но именно тогда у меня был завал работы. Все режиссеры, которые раньше не замечали меня, вдруг встрепенулись: «Я не мыслю картины без вашего участия, дорогая!» Я говорила: «Я не могу ходить!» — «Ходить не надо, будете только садиться и вставать». Я все время на каблуках. Без них я падаю назад. Даже домашняя обувь с каблучком. Женский организм — это вам не гармонь: потолстею — поxудею, потолстею — поxудею. Надо держать себя в рукаx. Я обожаю операторов. Это мужская работа. Это не актер, который xодит с зеркальцем в кармане. Я вообще не понимаю, как можно в актера влюбиться. У меня никогда не было параллельных романов. Я бы с удовольствием вышла замуж один раз и на всю жизнь — я однолюб. Если меня обманывают — я не могу смотреть ему в глаза после этого. И ухожу, исчезаю. Я же Скорпион, серая ящерица. Ей обрубили хвост, она уползает, где-то трясется в пещере, потом хвост вырастает, она опять вылезает. Это про меня. Любовь — возбудитель жизни, очень сильный. Но когда я смотрю, едет машина с шариками, мне их заранее жалко. Я уже вижу развод, коляску, детей орущих, кто встанет, кто не встанет к ребенку… Я пессимист. Кобзона я забыла как страшный сон. Я никогда не пила, не курила. Никогда не гуляла до утра. Выпила, голова кружится — ой, не мое. Курить меня столько раз учили. Ну не могу я — организм выталкивает. Басилашвили закрыт. Сначала я даже не знала, как его отчество. Первый кадр — зима, финал картины, мы где-то в Люберцах, холод, ужас, 28 градусов. Обоим хочется в уборную. А это ж поле голое, гора. Он с одной стороны пописал, я с другой. А к концу картины это был родной человек. Бернес говорил: «Ты такая дура зеленая, но не бл** — хорошая, цельная». Самоирония — хорошая броня. Советский Союз был прекрасен тем, что, приехав в любую точку этой огромной страны, я везде была своя и никто не спрашивал меня, кто я: русская или украинка. Для всех я была родная. А теперь для поездки с выступлением в родной Харьков нужно заполнять кучу бумаг. Любому благодарному человеку и я благодарна. Я очень благодарная. Очень. В детстве на школьном утреннике мой праздничный костюм всегда состоял из форменной фуражки почтальона и житковской «толстой сумки» на ремне. В моем понимании стильно выглядеть — это прежде всего не быть смешной. Самое страшное для человека — быть смешным. Не уметь взглянуть на себя со стороны. Дома я все с себя сбрасываю. Там я такая несчастная. Тихонько хожу, могу ссутулиться. Увидев меня дома, во мне можно разочароваться. Если я после спектакля пришла не усталой, значит что-то не так сделала, не выложилась до конца. Я никогда не могла называть точную сумму своего гонорара, говорила: «Сколько дадите». Мать я, честно говоря, никакая. Актрисе нельзя быть матерью. Все нужно отдавать или профессии, или детям. Я выбрала первый путь. Хотя это, может, и жестоко. Я привыкла, что газета может написать, что у Гурченко отнялись ноги, а я в этот момент танцую на сцене. Талант должен рождаться с локтями. А у меня их нет. Крестов и шрамов на мне много. Вот, например, спросят: «Как вы себя чувствуете в роли стареющей женщины?» Я все прекрасно понимаю, паспортные данные они и есть паспортные данные, но не до такой же степени. У меня уже нет моих поклонников-одногодок — вымерли все. Ну да, я не позвала на свой бенефис ни одну женщину. А зачем? Что я буду с ней делать? Выяснять, у кого больше морщин? Вот если вам скажут, что вы говнюк, — пойдите докажите, что это не так. Думаю, что меня так никто и не знает.
Источник: labuda.blog
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]