Зачем сивке бурка: что означают слова, которые ты знаешь с детства из сказок
---
Культурный человек должен знать точный смысл слов, которыми он пользуется. Даже если это имена героев сказок. Пришло время узнать правду о Кощее и Черноморе! Но не читай эту статью ребенку раньше времени, не травмируй его. Пусть сначала окончит институт.
Слова меняются, это весьма прискорбно. Но как можно было бы ждать от них иного поведения в нашем непрочном, изменчивом мире? Классическое «мальчик склеил модель в клубе», кардинально поменявшее свое значение за жалких полвека, — пустяк по сравнению с пеленой густейшего мрака, которая так заволакивает тексты возрастом сто лет и более, что комментарии и примечания ко многим произведениям литературы XIX века уже занимают больше объема, чем сами эти произведения. А теперь еще выросли те дети, которые считали, что «бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая» — это про летающую тарелку, расстреливающую взрывными ракетами бедненьких пушистеньких браздов. Страшно даже представить, какие комментарии придется писать для них.
Что уж говорить о такой древности, как русские народные сказки и былины, которые и в девятнадцатом-то веке нужно было читать со словарем.
Нет, кое-что мы еще можем. Про то, как от бабки с дедкой удрал этот блинчик, сырник или как его там, — это мы осилим. Или взять, например, курочку Рябу... Почему она, кстати, Ряба? Ах, пестренькая, значит... В общем, рябая курочка нам еще по зубам. А дальше встает глухая стена непонимания.
Что поделаешь, язык, как и жизнь, не стоит на месте, все меняется, сплошная чехарда. Тут по законам жанра нужно бы сделать глубокомысленный вывод о ничтожности и малообразованности современного человека, но обойдемся без этого. Мы, знаешь ли, думаем, что летописец Нестор тоже сел бы в лужу, пытаясь разобраться с «бодипозитивом», «эщкере» и «винишко-тянами». А автор «Слова о полку Игореве» с его растекавшейся по древу мысию спасовал бы перед «мыш кродеться».
Но если тебе вдруг захочется на самом деле понять, про что тебя заставляли читать на уроках родной речи в школе, то у тебя под рукой теперь будет этот короткий и поверхностный разбор некоторых былинно-сказочных терминов.
Волшебный меч, при помощи которого славянский сказочный герой прорубает себе дорогу к победе, имеет довольно путаную этимологическую историю. Но все-таки чаще всего специалистами рассматривается лежащая на поверхности версия: так называли волшебное оружие, добытое из клада — сохранного, потайного места. И обычно этим сохранным местом в сказках является чья-нибудь могила. То есть, если обойтись без всяких сказочных реверансов, то меч-кладенец — это оружие, уведенное местными Ларами Крофт у покойников.
С другой стороны, если вспомнить, что тогда хорошие мечи стоили дороже любых «десятых» айфонов, а воинов все-таки было принято хоронить с оружием, то как при таком положении дел не разрыть могилку-другую? Тем более что потом, если возьмут за жабры, всегда можно будет поведать страшную правду о том, как ночью к тебе пришел печальный призрак и сказал: «Возьми, Емеля, меч из моей могилы за то, что ты такой крутой пацан».
Какой масти была эта замечательная волшебная лошадь, которая в сказках достается лучшему из братьев? Этого мы на самом деле никогда не узнаем. Эти три масти никак не могли сочетаться в одной, даже самой пятнистой лошади, так как, если лошадь пятнистая, то она уже никак не может быть, например, каурой, то есть без пятен, равномерно светло-гнедой. Сивкой-буркой волшебного коня можно звать примерно с тем же основанием, с которым владелец «бугатти» может обзывать свою машину «тарантасом».
Дело в том, что сивая, бурая и каурая масть некогда считались признаком беспородных, плохоньких лошадей. То есть Иван-дурак в действительности крыл чуть ли не матом и в любом случае всячески оскорблял великолепного колдовского коня, способного летать по-над лесом, дышать огнем и давать мудрые советы. И поступал Иван-дурак совершенно правильно, потому что страх перед сглазом всегда заставлял особо оберегать ценных коней, в том числе не хваля вслух их стати, а, наоборот, всячески ругая скакунов «волчьей сытью и травяным мешком», чтобы отвадить злых духов, охочих до порчи лошадей.
Иногда слова меняются так удачно, что возникший новый смысл целиком затеняет старый, переворачивая его с ног на голову. Вот в былинах часто происходят бои на Калиновом мосту, что пересекает реку Смородину. Так и видишь деревянные резные-расписные перильца моста, речку, обсаженную кустиками с тяжелыми гроздями ягод, красавиц в кокошниках и с рушниками... А потом идешь по улице и случайно утыкаешься носом в калину.
По крайней мере, тебе говорят, что это калина. И ты совершенно не понимаешь, как из этих чахлых, тощих веточек можно сделать мост, если из них даже табуретка не получится. Ну, может, шахматную фигурку какую-нибудь вырезать удастся, если не очень упитанную.
А все дело в том, что речка Смородина никакой смородиной обсажена не была. Что у нее было общего с этой ягодой, так это сильный, резкий запах. Поэтому и реку, и куст назвали «смрадина» — «вонючка». «Смрадину» русское полногласие переделало в «смородину». А потом и Калинов мост, то есть, раскаленный, огненный, сроднился с калиной — само название кустарника указывает на ее красные, тоже будто раскаленные ягоды.
Так что пасторальный образ узорчатой резьбы и цветущих берегов тает, а взамен восстает первоначальный жуткий символ — огненный мост через смрадную реку разложения. Это классический, повторяющийся почти у всех цивилизаций Старого Света путь в загробное царство, где самое место вызывать на бой хтонических девятиглавых чудищ.
Гадский гад, которого отважно побеждает в честном бою Алеша Попович, самый хилый из былинных богатырей, имеет реальный исторический прототип. Половецкий князь Тугоркан в конце XI века донимал князя Святополка набегами. Один из набегов кончился тем, что Святополку пришлось жениться на дочке Тугоркана, а ему этого почему-то не хотелось (может, дочка в папу пошла). Но потом Святополк в очередном бою тестя все-таки убил. Отчество Змеевич Тугоркан получил уже посмертно от русского народа — в благодарность за проявленное внимание и регулярные визиты.
Кощеями называли очень тощих людей. Бессмертный колдун, обтянутый кожей скелет, не был таким уж популярным персонажем древних ужастиков — упоминали его в славянских сказках и былинах всего лишь несколько раз. Но в XIX веке он удачно попал на перо Жуковскому, а потом уже пошел нарасхват, особенно в новых авторских адаптациях сказок про Марью Моревну и Царевну-лягушку. Но истинная слава пришла к хитромудрому Кощею в XX веке, когда он стал героем сразу нескольких всенародно любимых мультиков и фильмов.
Сказка о волшебном женихе-соколе появилась значительно раньше, чем сокол обрел это уникальное имя. Имя Финист оказалось в бродячем сюжете лишь после распространения на Руси греческой книжной премудрости, и переделали его из «феникса» — греческой бессмертной самовозгорающейся птицы. Печально поющая птица Сирин, похожая, судя по сохранившимся изображениям, на страуса с женской головой, — наше переосмысление греческих же сирен, которых мы слегка перепутали с гарпиями и поселили в раю.
Что касается удивительной райской птицы Алконост, тоже частично человекообразной, то так русские нерадивые выпускники греческих школ переводили миф об Алкионе, которую за богохульство Зевс превратил в зимородка. Эта ошибка прокралась и в перевод популярного теософского трактата «Шестоднев», где упоминается алконост-зимородок. И так уже к XIV веку дикий образ птицы Алконост с человеческими руками и головой плотно вплелся в русскую христианскую мифологию и иконопись.
Первые описания подвигов атаманов ГИБДД на земле русской пугающе достоверны: сперва резкие свистки, потом звериный рев из матюгальников, потом твою окровавленную плоть тащат в гнездо — варить обед детишкам. И, кстати, мелкий князек, дружина которого промышляла грабежом на дорогах, — вполне историческое лицо.
Только неясно, какое именно: сразу несколько банд с XIII по XVI век имели предводителя с прозвищем Соловей (это прозвище было весьма популярно, например, у черемисов). Засады на деревьях тогда были делом обычным. Сперва дозорные птичьим криком посылали сигнал о готовности, а когда путники подъезжали к засаде, на них с гиканьем прыгали разбойники с мечами и дубинами. Но, вероятнее всего, в былинах прежде всего передается история мордвина Соловья, которого во второй половине XV века судили и потом казнили в Нижнем Новгороде вместе с семьей за многолетние грабежи и убийства на большой дороге.
Академик, историк и археолог Борис Рыбаков считал, что в славянской мифологии нет никого древнее Чуда-юда — обычно морского, но всегда гигантского змееобразного чудовища. Считал, что это самое-рассамое архаическое страшилище из дошедших и не дошедших до нас мифов. Поэтому традиционная фольклористика с аппетитом рассматривает множество вариантов происхождения слова «юдо», соотнося его то с санскритскими, то с древнееврейскими корнями и находя в его родственниках и предателя Иуду, и вавилонское чудовище Тиамат... В общем, гоняться за Чудом-юдом по просторам мировой мифологии крайне увлекательно.
Но лично нам больше импонирует скучная версия языковеда Макса Фасмера, который считал, что «юдо» — это просто созвучие к «чудо», образованное по принципу «ларек-шмарек», тем более что рифмовать что ни попадя наши сказочники очень любили. И вообще большая часть сказок и потешек у нас пелась ритмичным речитативом, поэтому всякими зайками-побегайками, курками-татарками, крошечками-хаврошечками и прочими мышками-норушками народные сказания кишмя кишат.
Вообще-то имя Патрикей значит «патриций» — благородный господин. И оно, прямо скажем, не распространено в наших широтах. Каким же образом лисичка-сестричка разжилась этим оригинальным отчеством? Вот почему медведя, например, зовут Потапычем — понятно: зверь косолапый, шумный, пыхтящий и топающий со страшным треском по валежнику. Да и младенцев в наших деревнях всегда крестили Потапами предостаточно. Но откуда взялась экзотическая Патрикеевна?
А просто в XIV веке новгородцы пригласили к себе на правление очередного литовского князя из дома Гедиминовичей — Патрикея Наримунтовича. Сидел Патрикей в Новгороде немало, с 1383 по 1408 год, и еще долгое время его имя оставалось синонимом хитрости и наглости. Ну вот такой оказался Наримунтович.
Конечно, волшебная скатерть сама брала неизвестно откуда продовольствие и сама все убирала после пирушки. Но слово «самобранка» к этой метафизической деятельности никакого отношения не имело: самобранками назывались сплетенные вручную, а не сотканные на ткацком станке очень дорогие узорчатые скатерти.
В принципе, Илья Муромец мог победить какую-нибудь из статуй Фидия или Праксителя. Или Венеру Милосскую, или египетского Сфинкса, или какое-нибудь из изваяний Будды. Все они — идолища поганые. То есть буквально «изображения языческих богов», так как слово «поганый» — латинского происхождения и во время создания былин обозначало именно принадлежность к языческому многобожию. А что статуя бога ела, пила, да еще и ругала Илюшу грязными словами, так статуи разные бывают — вон, в «Дон Жуане» статуя и не такое творит.
Вообще-то «лукоморье» — это просто очень старое название морского залива, естественной бухты, излучины моря. Но сохранились европейские карты XVII века, где некоторые заливы северных морей, например Карского, обозначены как Lukomoria. И, по мнению многих этнографов, Лукоморье как реальное историческое место существовало в XV–XVII веках. Это был длинный морской залив у истоков Оби на территории современной Томской области. В дальнейшем топоним ушел в фольклор и стал обозначать места обитания северных русских духов и чудовищ.
Самую знаменитую русскую детскую сказку мы знаем в пересказе К. Ушинского. Но маленьким крестьянским детям в деревнях ее рассказывали совсем по-другому. Вот, например, как ее записал А. Афанасьев. И что тут могло Ушинскому не понравиться?
Жил-был старик со старушкою, у них была курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко разбилось.
Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась. Идет просвирня, спрашивает: что они так плачут?
Старики начали пересказывать:
— Как нам не плакать? Есть у нас курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку; мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко и разбилось. Я, старик, плачу, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась.
Просвирня как услыхала — все просвиры изломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала?
Она пересказала ему все горе; дьячок побежал на колокольню и перебил все колокола.
Идет поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил?
Дьячок пересказал все горе попу, а поп побежал, все книги изорвал.
Александр Сергеевич Пушкин оставил нам сразу двух Черноморов, из-за которых теперь столько путаницы.
В «Сказке о царе Салтане» дядька Черномор — глава отряда морских витязей:
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
А в «Руслане и Людмиле» Черномор — злобный бородатый карлик-импотент, который таскает чужих невест и вообще существо неприятное (кстати, морские витязи тут тоже мимоходом упомянуты, но дядька их еще не обзавелся именем).
Из-за Черномора ведутся серьезные баталии в среде литературоведов — все прикидывают, где бы мог стоять его терем (ясно, что рядом с Черным морем), мусульманин ли он (бритая голова, арапы в прислугах), какие силы природы он олицетворял (понятно, что воду и морских духов) и т. д. и т. п. Но все-таки стоит помнить, что в фольклоре у славян никакого Черномора не было, а Александр Сергеевич стянул это прозвище из поэмы Карамзина «Илья Муромец», где Черномором назывался придуманный Карамзиным колдун, повелевающий — сюрприз! — черным мором, то есть чумой. Так что изначально имя Черномор никак не было связано ни с Тавридой, ни с крымским вопросом, ни с голубыми кипарисами Коктебеля.
Источник
Источник: zagopod.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]