Что происходит за решётчатыми окнами психбольницы

Персонал плохо относится к пациентам, кровати стоят впритык, и даже подушки есть не у всех. Такой Пермскую краевую психиатрическую больницу на Банной горе, в просторечии «Банку», увидели в прошлом августе представители местной общественной палаты. На стенах — трещины и облупившаяся краска. В душевых — грибок и ржавчина. Штат укомплектован наполовину — а пациентов в два раза больше, чем должно быть. Руководство клиники обещает начать строить новый корпус и жалуется на текучку кадров. За минувший год ситуация в больнице изменилась не сильно. О том, каково это — быть пациенткой Банки, рассказывает Саша Керова, которая попала в стационар в январе и провела там месяц. 

— Путин — инопланетянин! А вы знали, американцы? Галя, я схожу с ума, — верещала старуха на дальней койке уже час. Справа от меня раздалось мерное журчание: моя соседка опять описалась. Резкий запах расползся по всей палате. Кто-то из медсестер объявил подъем, щелкнул выключатель и палата озарилась светом мутной лампы. Я обхватила голову руками и заползла под кровать. Потом подумала и выползла: не хватало ещё, чтобы меня привязали.

Мыши в банке

Банка — так эту больницу называли все санитарки, врачи и пациенты, которые ещё могли соображать — стала моей второй психиатрической больницей.

Помню, кто-то из пациенток сказал мне:

— Слово «Банка» у меня только и ассоциируется, что с настоящей стеклянной банкой, в которой сидят крысы, мыши и тараканы, которые задыхаются и пожирают друг друга. гниют, не в силах пробить стеклянные стенки и сбежать.

По своей воле сюда не попадают. Конечно, все приезжают в приёмник с уже подписанными добровольными согласиями на госпитализацию. Вот только всё это чушь собачья, а не соглашения: никто не хочет ложиться сюда на самом деле.

Целую вечность назад я пришла к своей психиатрке и с порога заявила:

— Я сдам сессию и убью себя. Сразу же. Напьюсь хлорки или чего—нибудь в этом роде.

Я хотела, чтобы мои слова прозвучали решительно, как слова человека, который уже всё для себя спланировал. Но они прозвучали жалко. И слезливо. Я будто бы жаловалась сама на себя, как ябеда в детском садике.

— Может быть, мы тебя госпитализируем? — улыбнулась врачиня, оглядев мои руки, на которых не было живого места.

Я отчаянно замотала головой. Посреди учебного года… Да ещё и накануне сессии. Ну какая госпитализация?

Психиатрка покачала головой, грустно улыбнулась и вышла из кабинета. Потом меня заставили подписать какую-то бумагу. И ещё одну. И ещё.

Через два дня я оказалась здесь с предварительным диагнозом «расстройство личности».

Меня зовут Саша

Мне шестнадцать и я обычная школьница. Пишу стихи, когда печалюсь, читаю Мураками, пряча томик под партой, и грызу ногти перед экзаменами. И только немногие знают, что мне пришлось пережить. Сейчас рассказы из моих «дурок» годятся разве что для шуток в большой компании. Но когда я смеюсь вместе со всеми над очередной историей о Банной горе, в моём горле встаёт ком. Воспоминания оттуда до сих пор живы в моём сознании.

У меня случился плохой период. Так это называют мои друзья. Мама говорит, что у меня просто снесло крышу, а учителя уверены, что я переучилась. Но, говоря откровенно, я никогда не была нормальной: то тонула в полном безразличии ко всему, то не могла справиться с бесконечной спиралью эмоций. Моё детство прошло в истериках,подростковый возраст окрасился в багряный из-за бесконечных ссадин на руках, а после экзаменов в девятом классе я впервые легла в психиатрическую больницу.

Я больше не ношу футболки: шрамы всегда притягивают взгляды прохожих. По понедельникам я ухожу из школы пораньше, но только немногие знают, что я спешу на психотерапию. Иногда я завидую своим сверстникам, которые живут нормальной жизнью здоровых людей. И тогда я тихо шепчу себе, что всё это сделало меня сильнее. Хоть и верится в это с трудом.

В чём виноват мой лифчик?

— Помнишь, какое сегодня число? — устало спросила меня медсестра за столом и с табличкой на двери, которая поясняла всем желающим, что они попали в «приёмный покой».

Я промычала что-то неубедительное. Следить за числами я давно перестала, и, если честно, я даже понятия не имела, какой сейчас месяц. Нет-нет! Что вы! Год я, разумеется, вспомнила бы. Но вот только на это мне понадобилось бы не меньше получаса.

— Второе отделение! Придите за новенькой! — проорала медсестра в телефонную трубку.

Я вся сжалась в комочек на кушетке, обняв пакет со своими вещами. С момента моего появления здесь он уменьшился вчетверо: пока меня осматривали, вещи успели перебрать и унести всё лишнее в огромном грязном мешке в подвал.

У меня забрали лифчик, джинсы, телефон, ноутбук, наушники, мазь для шрамов, антисептик, ручки и карандаши, бритвенный станок, очки, чокеры, серёжки, кольцо из носа и плюшевого кита. И я ещё безуспешно пыталась выяснить, чем так провинился мой бюстгальтер, когда в дверях появилась санитарка в бесформенной куртке с логотипом больницы на всю спину.

— Ты, — она ткнула в мою грудь пальцем, от чего я удивлённо отшатнулась, — за мной, — она поманила меня всё тем же пальцем и вышла. Я покорно поплелась следом.

За всю дорогу мы не обмолвились ни словом.

Двадцать пять таблеток парацетамола

Весь второй день моей больничной жизни я читала, всеми силами стараясь не вспоминать, где нахожусь. И, когда у меня уже получилось пропускать мимо ушей крики и бессмысленные бормотания соседок, в проеме палаты показалась круглолицая девчонка с пугающе жизнерадостной улыбкой на лице.

 — Привет, я Катя, — очевидно она обращалась ко мне, — Слушай, на обед такую кашу невкусную давали. А вот чай — ничего. А ещё знаешь, сегодня смена такая классная! Так что у санитарок даже можно попросить включить музыку…

Девчонка продолжала щебетать, а я раздумывала. С первого дня, как я появилась здесь, я отвергала все попытки познакомиться со мной. В первый день мне приходилось несладко. Я должна была часами притворяться спящей или глухой, только чтобы не отвечать на все эти дурацкие вопросы и не выслушивать истории тех, кто толпой окружал мою кровать. В больницах любят новеньких. На них ещё не надели больничные халаты, а всё их существо пропитано запахом свободы. Поэтому гостей у меня было много, но они все быстро разочаровывались во мне.

Так неужели до Кати ещё не дошла новость о том, что скучнее новенькой нет никого, и что по сравнению со мной даже Стрёпа отличная собеседница? Видимо, нет. Я решила снова притвориться глухой — отвернулась от дверей и закрылась одеялом.

— Скргх, — вдруг скрипнула моя кровать под весом второго тела

— Двадцать пять таблеток парацетамола, — выпалила Катя, ни к кому не обращаясь, будто в пустоту.

— Что? — я высунула голову из-под одеяла

— Я выпила двадцать пять таблеток парацетамола. Чтобы убить себя, — весело пояснила девочка, — Поэтому я здесь. А ты тоже суицидница?

Мне не хотелось рассказывать ей всю историю. Поэтому я просто села на кровати, закатала рукава толстовки и приспустила штаны. Мы нервно улыбнулись друг другу. С тех пор мы с Катей не расставались.

Мона Лиза не хотела душить

Вечерний феназепам уже начал превращать мой мозг в маковое поле, когда я услышала скрип кровати слева. Неужели там кто-то спал? Как я могла этого не заметить за целую неделю, проведённую на Банке?

— Хэй! — прошептали у меня над ухом. Я еле разлепила глаза и, прищурившись, вгляделась в темноту. На меня неотрывно глядела с соседней кровати девушка невероятной красоты. Сошла с картин эпохи Возрождения — не иначе: огромные коровьи глаза, широкие и густые брови, похожие на двух мохнатых гусениц, прямой нос Моны Лизы, полные бёдра, вздымающиеся под одеялом.

— Хочешь, прикол покажу? — таинственным шёпотом предложила она и, не дожидаясь ответа, завопила на всю палату, — Радостева-а-а!

— А-а-а? — из дальней кровати высунулась болезненно худая старушка и заулыбалась, сверкая добрыми глазами.

— Слушай, а ты не знаешь, где мы находимся? — вкрадчиво поинтересовалась у неё моя Мона Лиза.

— На пароходе, конечно. Вот только, куда плыву, не знаю, — задумчиво протянула Радостева, — Кстати, девчонки, вы не знаете, когда придут кухарки?

Моя новая знакомая заливисто, как ребёнок, расхохоталась. Сквозь смех она прошептала:

— Допилась!

Это слово так часто здесь звучало. Его презрительно кидали санитарки и врачи вслед самым жалким из пациенток — тем, что с «белочкой», тем, у которых уже отказали ноги от большого количества алкоголя, так что они могли передвигаться только держась за стеночку.

Девушка продолжала хохотать. Её имя всплыло в голове неожиданно: Соня. Санитарки, как-то обсуждали, что она здесь уже в семнадцатый раз, потому что дома отказывается принимать таблетки.

— Сонь, а почему ты здесь? — спросила я

— Крыша поехала от одиночества, — пожала плечами она, не переставая улыбаться.

Мы некоторое время полежали в полной тишине.

— П-с-ст. Ты бабаек боишься? — вдруг заговорщицки прошептала Соня с невероятно серьёзным видом.



Из уст такой взрослой Сони это звучало нелепо. Но я всё же мотнула головой, едва сдерживая улыбку.

— Тогда давай возьмёмся за ручки? — она выпучила на меня свои огромные глаза и протянула ладонь. Мы переплели пальцы. И так и уснули, держась за руки.

Проснулась я всё от того же тихого журчания. Как же мне это надоело! Я твёрдо решила: расскажу медсёстрам, что кто-то из старушек опять сходил под себя. Может тогда мне не придётся всю ночь вдыхать этот ядовитый запах. Я аккуратно распрямила свои пальцы, которые крепко сжимала рука Сони, и потянула ладонь на себя.

— А-А-А! — Соня рывком села на кровати с совершенно безумными глазами и продолжила кричать, — Я не виновата! Это всё она! Она! Я не хотела душить тебя! Прости!

— Тише, тише, — ошарашенная такой реакцией, я, как смогла, убаюкала её и уложила обратно спать. Через пару минут она мирно сопела, вцепившись в подушку. Лицо Сони всё ещё было искривлено в гримасе ужаса. Должно быть той ночью ей снились не очень приятные сны.

На следующее утро Соню перевели из палаты для новичков во вторую палату. В ней содержались самые сложные пациентки: «мокрые» — те, кто ходили под себя, «буйные» — те, кто постоянно с кем—то дрались, кричали, хамили санитаркам и «острые» — те, кто даже спустя дни пребывания в палате для новичков не смогли прийти в себя. Вторая палата пахла, как канализационная труба изнутри. В ней каждую секунду кто-то пачкал простыни. А ещё там стоял вечный шум, как на вокзале.

Оказаться во второй палате было жутким наказанием для любого. «Щас во вторую и на вязки!» — именно так звучала самая страшная угроза в нашем отделении. Её использовали по поводу и без, но от этого мы боялись не меньше.

Соню, кажется, не особо беспокоило то, что она оказалась в самой отвратительной палате Банки. Мы столкнулись с ней в коридоре, когда она перетаскивала свои вещи. Я хотела сказать что-то в знак поддержки, но она только улыбнулась мне своей изумительной улыбкой Моны Лизы, помахала одними пальцами и уплыла в смрад своей новой палаты.

Больница еще только просыпалась. По коридору в ожидании завтрака вышагивали сонные пациентки. Кто-то оживлённо спорил с голосами в своей голове, кто-то дрался на кулаках с невидимым противником, в конце коридора девушка лет двадцати увлеченно танцевала под музыку, которую слышала она одна. А на скамейке старушка (та самая, что спала справа от меня и не контролировала свой мочевой пузырь) настойчиво пыталась покормить своего невидимого внука остатками заплесневелого хлеба. Её дрожащий голос разносился на весь коридор:

— Мишенька, ну что же ты не ешь? Давай, кусочек за бабулю… Что? Ты хочешь, чтобы тебя покормила тётя?

Внезапно она обратила ко мне морщинистое лицо и с грустной улыбкой, покачала головой:

— Вот ведь проказник. Опять не хочет кушать… Говорит, что, если его покормите вы, он съест пару кусочков.

 Старушка протянула мне голубой от плесени мякиш.

— Х-хорошо… Покормлю, — прошептала я, сглотнув комок, перекрывший мне дыхание и взяла хлеб. Желудок тут же совершил кульбит, и я едва сдержала рвоту. — А вы… Идите, отдохните! Давайте! Бегом к себе в палату! — прокричала я ей вслед. Старушка уже покорно ковыляла по коридору в сторону палаты. Не своей. Ну и чёрт с ней.

— Ну и гадость! — как только старушка скрылась из виду, я выбросила хлеб в мусорку и много-много раз вытерла руки салфетками. На глаза наворачивались слезы, поэтому я в полном тумане дошла до конца коридора, забралась с ногами на подоконник и громко всхлипнула.Вдох-выдох. Ничего, ты такая же, как и они. Вам всем здесь нужна помощь. Вы все одинаково больны.

Трещинки — это лава

Часы показывали время второго ужина, но все санитарки ушли в приёмник встречать буйную новенькую, оставив на посту необъятную медсестру, которой не было до нас никакого дела. Поэтому мы просто нарезали коридор шагами, считая плитки, а иногда принимались играть в «трещинки — это лава» и наперегонки скакать по голубым квадратикам, балансируя на носках тапок. Пациентки хихикали и сонно расходились к стенам, когда мы проносились мимо них.

— Девочки, фиксируйте её! — прорезал Баночную тишь пронзительный визг самой сильной санитарки с дурацкими куцыми косичками.

Пока новенькая старуха, источающая зловоние перегара и немытого тела, размахивала руками, как нелепая вонючая мельница, я села на лавочку и прислонила голову к стене.

— Представляешь, новенькая всем говорит, что беременна! — воскликнула надо мной Катя. Я не слышала, как она подошла.

— Пойдём, посмотришь? — робко добавила Катя, присев рядом со мной. Я пожала плечами. Я не любила эти жалкие больничные развлечения, вроде наблюдения за бредящими новенькими. Но я любила Катю.

Вдруг, внезапно для самой себя, я порывисто обняла её. И тут же отстранилась: объятия в коридоре отделения были запрещены, как и слёзы.

— Ты чего? — смущённо рассмеялась подруга, поправляя измятую футболку. Я промолчала, не зная, как выразить всё, что промелькнуло в моей голове.

— Пойдём, помоем голову? — выпалила я первое, что пришло на ум. Мытьё головы в грязной маленькой раковине было нашим любимым ритуалом, который заставлял нас почувствовать себя живыми. Я не сомневалась: сейчас это именно то, что нужно.



Катя живо кивнула и проорала на весь коридор:

— Соня-я! Мы идём мыть головы, так что тащи свою задницу в умывалку!

Сонные больные стали медленно оборачиваться, но где-то промелькнула серая молния, по коридору прошлёпали больничные тапки, и рядом с нами выросла Соня. В руке у неё почему-то была коробка детских паззлов с изумительно уродливым котёнком. Соня заметила мой взгляд, сунула коробочку в карман и пояснила:

— Это нам развлечение на вечер. Внучка буфетчицы выкинула, а…

— Мыть голову! — торжествующе проверещала Катя, перебивая подругу.

— Мыть голову, — улыбнулись мы и пошагали в сестринскую.

Обычно чтобы вымыть голову на Банке, нужно было смириться и плыть по течению, ожидая пятничной бани, когда всё отделение загоняли в огромную холодную душевую и окатывали водой с головы до ног. Голые, розовые, как кальмары, пациентки извивались в странном танце под струями кипятка, верещали странные песни, бредили… В общем-то других вариантов не было: баня была неизбежна, поэтому мы все подставляли лица под грязно-оранжевые струи, приплясывали на ледяной плитке и стыдливо опускали глаза, чтобы не разглядывать рыхлые ноги и бесконечные груди других. Но мы придумали себе развлечение: притворяться, что унизительного банного дня не существует, и мыться, когда захотим. Мы мало задумывались о таких вещах на воле, но в этом и состояло счастье: завтракать тем, что найдёшь в холодильнике, когда захочется, или не завтракать совсем; наслаждаться долгожданным душем в полном одиночестве; самостоятельно выбирать место для прогулки. Те, кто лежал на Банке, были лишены выбора. Мы делали то, что нам говорили. Или попадали на вязки.

Соня, идущая впереди, резко остановилась напротив сестринской. Она медлила, чтобы отложить разговор с санитарками: это была наша нелюбимая часть ритуала. Мы бесшумно сыграли в «цу-е-фа». Соня и Катя выбросили ножницы. Я выставила перед собой руку ладонью вниз. Бумага.

— Кхм. М-можно шампуни? — наверное, я возникла на пороге слишком внезапно, потому что обе санитарки подпрыгнули от неожиданности, услышав мой голос. Хотя, может быть, дело было в тёмных кругах под моими глазами и развевающейся больничной ночнушке.

— Опять мыться собралась? Не дам! До пятницы не завшивеешь! — гоготнула санитарка. Я сглотнула комок, подступивший к горлу: ритуал находился на грани провала, — и принялась отступать маленькими шажками. Как вдруг упёрлась во что—то мягкое.

Соня. Спасает меня, как всегда. Она всегда побеждала санитарок — эта сдалась уже спустя две минуты.

— Ладно. Забирайте свои шампуни, но чтоб как мышки! Не хватало мне ещё, чтобы всё отделение вслед за вами решило устроить банный день в умывалке!

Катя радостно взвизгнула. Соня заулыбалась. Я оторвалась от стены и робко растянула уголки рта. Мы подхватили флаконы, на которых были выведены наши номера: 16, 61, 62 — и наплевав на все правила, ринулись к белой двери возле поворота.

— Первая! — победно вскинула руку Соня. Она опережала нас всякий раз, когда мы затевали эти гонки, но они не становились от этого менее захватывающими. Это была ещё одна важная часть нашего ритуала, ведь что может быть более нормальным и человеческим, чем забеги по коридорам? Конечно, если во время бега не вспоминать, где находится этот коридор.

Умывалка пустовала: в это время сюда мало кто забредал. Разве что иногда здесь запирали кого-нибудь из слабоумных для развлечения, и тогда они принимались молотить руками по двери и прижимать лицо к смотровому окошечку так, что оно становилось похоже на жутковатую маску. Я пустила воду и принялась завороженно наблюдать за тем, как она падает в трубу.

Стрёпа и Дима Билан

На Банке все дни были похожи один на другой. Три раза в день — таблетки и тарелка серой баланды вперемешку с соевым мясом. Поговаривали, что в еду подмешивают дополнительные транквилизаторы, так что я, не обращая внимания на голод и угрозы санитарок влить мне пищу через нос, отдавала содержимое своей тарелки соседкам по столу. Наполнить желудок мне удавалось только вечером, когда нам всем выдавали передачки от родственников — промаркированные и тщательно обысканные пакетики. А ещё иногда мне удавалось пронести в капюшоне толстовки пачку орешков или яблоки, и тогда мы устраивали в палате настоящий пир.

Раз в неделю нас всех вызывали на беседу с врачами. Говорить там правду было нельзя — это знали все. Ведь никто не хотел попасть во вторую палату. По средам и воскресеньям мы могли встречаться с родственниками в холодном и ужасно маленьком помещении под строгим надзором санитарок. По пятницам нас водили в душ, стригли нам ногти огромными ножницами и обыскивали наши вещи. Искали обычно еду, сигареты и колющее-режущее. По четвергам мы ходили на уроки психобразования. Всё остальное время мы мерили шагами коридор. В длину — 68 плиток, в ширину — 5. Это я знала точно.

Иногда мы садились на скамейку, обклеенную клеёнкой и начинали разглядывать заторможенных пациенток, вышагивающих туда-обратно. Иногда кто-нибудь из них принимался колотить невидимого противника, без конца петь одну и ту же песню или в панике забиваться под лавки. У одной из буйных девушек, которую санитарки ласково называли Стрёпой, было любимое занятие — она замирала на середине коридора, безумная улыбка сползала с её лица, рот открывался, и по всей больнице разносился пронзительный визг, который прекращался только после нескольких ударов от санитарок. Буйных вообще часто били по поводу и без.

Вечером, перед раздачей передачек, нам включали МузТВ. Другие каналы на Банке были запрещены: новости или драмы могли заставить многих пациенток биться в истерике, и их ещё долго приходилось убеждать, что они не виноваты в том, что происходит на экране.

Мы с девочками всегда собирались в самом центре столовой, прямо под телевизором, и до самого второго ужина повторяли за певцами движения и слова песен.

— Между нами молния! — кричали мы Билану на экране, запрокинув головы к чёрному от грибка потолку. Потом, весело болтая, уничтожали передачки, глотали свои «колёса», широко открывали рот, чтобы медсёстры убедились, что мы не прячем таблетки под языком, незаметно от всех обнимались и проваливались в сон, едва коснувшись головой подушки. Во сне мы были на воле среди своих старых друзей, смеялись и вышагивали по улицам, не считая плитки.

«К нам все возвращаются»

Когда меня выписывали все плакали. И даже я сама. Правда, от счастья. Девушки столпились у выхода «на волю» и, позабыв обо всех запретах, крепко обнимали меня по очереди. Даже Стрёпа со своим самым умным видом сидела на полу и, словно провожая меня, подвывала. Санитарки улыбались и неловко поправляли голубые робы, напоследок засыпая меня советами:

— Ты таблетки все пей — не балуйся с этим. И к нам возвращайся поскорей. К нам ведь все возвращаются!

Я не вернулась. Пока. Прошла лечение в кризисном центре — полной противоположности Банной горы, нашла там нового лечащего врача. Но мне до сих пор снятся кошмары, в которых меня привязывают к кровати, пичкают транквилизирующей баландой, а грибок с потолка медленно проникает в мои лёгкие. Я боюсь Банки. Конечно, во всём мире и нашей стране существуют психбольницы, совсем не похожие на эту: в них не бьют пациентов, не отбирают телефоны и не устраивают обыск по пятницам. Но Банных гор у нас намного больше. К сожалению.

Источник: klikabol.mirtesen.ru

уникальные шаблоны и модули для dle