В штрафбате. 1944 г.
---
" Вечером к нам на ПНП прибежали с кормежкой несколько человек.
- А почему не один? - спрашиваю.
- Идем вниз на нейтральную полосу, наберем ботинок.
Прошел слух, что нас отводят на отдых, надо чтото иметь на пропой. Вечером договорились с пехотой и поползли вниз - снимать с немецких трупов добротные ботинки для поляков - продавцов самогона...
В Карпатах мы в первый раз вышли на отдых в наши полковые тылы в деревне Зрецин. Это была уже равнина, километров в 10-15 от гор. Собственно, отдых был вынужденным: у нас кончились боеприпасы, а подвоз гдето опоздал, и до подвоза (по железной дороге) нас вывели на пару дней в тыл, чтобы потом сразу полностью загрузиться и выехать на передок с несколькими боекомплектами.
Тем временем начальство стало искать другое место для прорыва фронта, а у меня во взводе произошло ЧП, даже два. Вечером устроили дружеский ужин с поляком - хозяином хаты, в которой располагались два моих огневых взвода.
Всем заправляли мои сержанты, я на них полностью полагался, ведь воевал два-три месяца, мне едва было 19 лет. Сержанты на привезенные немецкие трофеи добыли у поляков убийственной свекольной "вудки" и очень хорошего "салона" (соленого свиного сала), устроили пир горой.
Пан хозяин в обнимку с моим помкомвзвода М.Бардиным запели "Еще Польска не сгинела". Мы присоединились к ним. Потом пан говорит: "Шержант, шержант, дай едну кульку стшельнуть, я в русском царском войске четыре року жолнежем служил".
Взяли карабин, неизвестно какие патроны из вещмешка (мы подбирали любые патроны на фронте) и давай палить во дворе в ночное небо; только вернулись - влетел наш часовой: "Тревога, пожар, крыша горит!"
Мы: "В ружье!" Похватали оружие и прочее, вылетели, а там вся крыша соломенная полыхает, а пан бегает и кричит: "Моя мешканя горит!"
Наверно, когда палили, попали зажигательными в крышу. Ребята быстро и дружно раскидали крышу, оставив стены. М.Бардин сказал пану: "Завтра все восстановим, не боись". И мы подались в другую хату, подальше от этой.
Утром, как положено, стали приводить все в порядок, чистить оружие. Все сидели в одной большой комнате, зашел комбат, я скомандовал "Встать, смирно!" Он поздоровался: "Здравствуйте, огневики!" - достал свой трофейный парабеллум, тоже почистить.
Пришедший с ним сержант В.Спивак говорит: "Товарищ комбат, дайте я почищу". Получив пистолет, польщенный доверием, стал вертеть и разбирать незнакомое оружие. Произошел выстрел, пуля попала сидевшему напротив радисту в плечо.
Я повез раненого в госпиталь. Проездил целый день, а вернувшись, попал к майору с узкими погонами (прокурор из штаба корпуса).
Все обстоятельства уже были выяснены, очевидцы опрошены, протокол составлен, и поскольку за сутки в моем взводе у меня на глазах произошло два ЧП, то отвечать за них предстояло мне. Утром я под конвоем отправился в штрафбат "кровью искупать вину".
К утру меня под конвоем привезли из Зрецина на фронт, около деревни Поляны. Приблизительно туда же, где наш полк занимал позиции. Штрафбат готовился к разведке боем - искали место для прорыва фронта.
Среди разношерстного состава я оказался единственным артиллерийским командиром и должен был держать связь с обеспечивавшей нас артиллерией. Для связи мне дали радиста с рацией "А7А".
Перед тем моего комбата спросили, могу ли я управлять огнем, он заверил, что да, хотя сам ни разу не дал мне самому пострелять. Он прислал мне карту и прибор для подготовки исходных данных (целлулоидный круг и треугольник).
Радист не был штрафником, он вызвался добровольцем участвовать в разведке боем и сказал, что от нас не отстанет, лишь бы рация не подвела. Это было гдето в районе той же самой окаянной Цехани, где мы уже топтались давно и где сама долина с Цеханью прослыла "долиной смерти".
Была осень, уже сутки шел непрерывный карпатский дождь; штрафники сидели в окопах под плащпалатками, мокли нещадно, и я напросился из-за радиста в хату: он же не штрафник, чего ради ему мокнуть, да и питание рации намокнет, известное дело - "ящик" работать не будет.
Устроился с радистом в углу хаты, а в другом, за столом с бумагами, лейтенант из командования штрафбата, то есть из постоянного состава, не штрафник. Положил радиста спать, сам дежурю, жду время выхода на связь для проверки рации, по привычке насвистываю танго, фокстроты, то есть то, что мы играли перед войной на танцульках в оркестре... Лейтенант из своего угла подошел ко мне:
- Ты в оркестре не играл?
- Играл.
- Так ты лабух?
- Лабух, с седьмого класса до самой армии лабал.
- А на чем?
- На сучке сурлял (то есть на кларнете).
- А я первого тенора пел!
Поговорили, он вернулся к своим бумагам.
Вечером в ротах довели задачу: мы должны были во время короткого артналета по немецкому переднему краю подойти поближе, с переносом артогня захватить первые траншеи, удерживать их часа два, чтобы немцы обнаружили свою систему обороны, и по сигналу зеленых ракет под прикрытием артиллерии отойти.
Специальная группа захвата должна была взять "языков". Договорились между собой действовать дружно, раненых при отходе не бросать, пленных не брать.
С командира взяли слово, что всем погибшим придут домой "правильные бумаги" (это для всех было главное; о том, чтобы уцелеть, не очень задумывались).
Все получили автоматы ППШ, горячую смесь обеда и ужина, а уж совсем ночью, перед самым выходом, патроны, гранаты и "наркомовский паек" во фляги на два дня.
Дождь перестал. Снарядили диски и пошли взводными группами, ориентируясь в темноте на командиров. Прошли через нашу пехоту, которая занимала оборону на пологом склоне, обращенном к немцам, я в последний раз встретился с артиллерийским командиром, который будет обеспечивать нас огнем. Напомнили друг другу сигналы.
Развернулись в плотную цепь - рукой достать соседа, - пошли по пологой равнине вниз, все больше нагибаясь, и наконец поползли на получетвереньках, замирая при каждом взлете осветительных ракет.
Немцы обнаружили нас, когда мы были уже перед ними. поднялась стрельба, но тут же получила команду наша артиллерия, и все впереди встало дыбом, причем так близко, что, того и гляди, и нас прихватит.
Потом на минуту орудия враз стихли: артиллеристы меняли прицел, - и вновь загрохотали взрывы, но уже подальше. Мы дружно вскочили, добежали до немецких траншей и спрыгнули в них, ведя огонь "от пуза".
Я наткнулся на блиндаж, в нем был немецкий порядок: ярко горел карбидный фонарь, висела горячая жестяная печка, рядом - бумажные мешки с бездымным древесным углем, на стене, поверх нескольких офицерских шинелей, поясные ремни с пистолетами в черных кобурах. Я схватил один ремень, надел на него вторую кобуру с пистолетом, сунул радисту попавший под руку офицерский ранец, и мы выскочили занимать оборону.
Мы почти не имели потерь и успели хорошо укрепиться, прежде чем немцы на рассвете атаковали нас, но были отбиты. После этого они сделали сильный артналет, причем стреляла артиллерия из глубины и даже с других участков, и мы поняли, что наша главная задача - вскрыть систему огня противника - выполнена.
Но немцы густо пошли в контратаку, и ликовать и отступать нам стало некогда. На бруствере в нашу сторону стоял немецкий пулемет, наверное МГ42, я перекинул его в сторону немцев.
Впервые в жизни в стрелковой цепи я стрелял по живой цели из пулемета. На фоне светлого неба набегавшие фигуры были четко видны. Напомню, в артиллерию я попал случайно, окончив снайперские курсы и пехотное училище, и сейчас, видя, что у меня получается, сказал себе, что, если жив буду - уйду в пехоту.
Увлекшись, выпустил две ленты почти без перерыва, перегрел ствол, хотел его както сменить, схватил ствол голой рукой, забыв про специальную рукавицу, и сильно обжегся.
В этот момент взвились две зеленые ракеты: сигнал нашего отхода. Мы стали отходить сначала организованно, перебегая группами и отстреливаясь, артиллерия прикрывала нас, но немцы вдруг появились не сзади, а справа по пути нашего "драпа", я попробовал дать по радио новое целеуказание, но рация по принципу "я тебя вижу, но не слышу" не сработала.
Наш правый фланг стал свертываться справа налево перед всей цепью... Самое страшное - повернуться к противнику спиной! Каждый думает, что он последний, и голова сама собой втягивается даже не в плечи, а совсем в утробу, и спиной ждешь удара...
Вся цепь смялась и побежала не назад, а влево толпой. вдруг под ногами раздались взрывы: минное поле. Я заорал: "Под ноги!" Мины можно было угадать по желтой траве, и мы побежали прыжками, выбирая дорогу, но радист всетаки угодил, подорвался.
Я перетянул ему щиколотку над оторванной ступней брючным ремнем, взвалил на плечо, черного от взрыва, - не поймешь, жив ли, - и побежал дальше. Ко всему нас накрыли немецкие артиллерия и минометы.
На разные голоса слышалось: "Товарищ, помоги!", "Товарищ, не бросай!". Раненые приподнимались, тянули руки к бежавшим мимо: "Товарищ, не бросай", "Товарищ, добей!". Я подал ему отброшенный взрывом ППШ. На бегу я уложил раненого радиста в лощинке, а сам прибавил ходу...
Ударила наша артиллерия, сразу стало легче. По всему полю отходили наши, неся на себе тяжелораненых, я тоже взвалил одного на спину.
Легкораненые, помогая друг другу, передвигались от воронки к воронке. Впереди нашей пехоты, в лощине развернулся ПСП (передовой санитарный пост), две сестры перевязывали, из фляг поили бойцов.
Встречали нас всех командир вместе с лейтенантом Либединским. Невредимых одиночек комбат возвращал: "Приведи раненого!" Нас, сдавших своих раненых сестрам, он собрал и сказал: "Сходите еще раз, притащите, кто жив".
А сестра добавила: "Да не ищите по взлобкам: там все добиты, смотрите в ложбинах". Мы перебежками под огнем добрались до минного поля, и каждый притащил еще одного раненого... Своего радиста я не нашел.
В строю нас осталось не много. Мы поели "от пуза", допили из фляг, что у кого было. Немец грохотал, грохотал и притих. Дождь перестал, мы сушимся: лежим, задрав ноги, высунув их из окопа. Тут бежит посыльный, ищет: "Где тут Годин Франк?" Я догадался, что это меня; пошел за ним.
Тот лейтенант (который был тенором), Юра Либединский, говорит: "А я знал, что ты целым придешь". На столе у него лежали стопками заготовленные похоронки, прижатые магазином от автомата.
Он выудил бумагу на бланке и отдал ее мне: "Иди быстренько в свой полк". Это было заранее заготовленное и подписанное командиром освобождение меня от штрафбата.
Не знаю, какой срок штрафбата мне определили: то ли месяц, то ли три. Я читать не стал. Подарил на память один парабеллум лейтенанту и ушел - наш полк стоял слева в двух километрах.
По пути меня задержал патруль из комендантского взвода (я был без погон, с немецким черным блестящим ремнем). Отвели в штаб полка. Командир полка майор Журавлев сначала забеспокоился: решил, что я сбежал из ШБ; кудато несколько раз звонил.
Потом поздравил меня с возвращением. Я сгоряча заявил, что теперь пойду в пехоту, пусть отправляет: "Хватит мне через горку стрелять". Командир: "Принимай взвод разведки вместо раненого Митина". Так я из огневика стал командиром взвода управления (разведка и связь)." - из воспоминаний лейтенанта 25-го танкового корпуса Ф.Ф.Гади.
- А почему не один? - спрашиваю.
- Идем вниз на нейтральную полосу, наберем ботинок.
Прошел слух, что нас отводят на отдых, надо чтото иметь на пропой. Вечером договорились с пехотой и поползли вниз - снимать с немецких трупов добротные ботинки для поляков - продавцов самогона...
В Карпатах мы в первый раз вышли на отдых в наши полковые тылы в деревне Зрецин. Это была уже равнина, километров в 10-15 от гор. Собственно, отдых был вынужденным: у нас кончились боеприпасы, а подвоз гдето опоздал, и до подвоза (по железной дороге) нас вывели на пару дней в тыл, чтобы потом сразу полностью загрузиться и выехать на передок с несколькими боекомплектами.
Тем временем начальство стало искать другое место для прорыва фронта, а у меня во взводе произошло ЧП, даже два. Вечером устроили дружеский ужин с поляком - хозяином хаты, в которой располагались два моих огневых взвода.
Всем заправляли мои сержанты, я на них полностью полагался, ведь воевал два-три месяца, мне едва было 19 лет. Сержанты на привезенные немецкие трофеи добыли у поляков убийственной свекольной "вудки" и очень хорошего "салона" (соленого свиного сала), устроили пир горой.
Пан хозяин в обнимку с моим помкомвзвода М.Бардиным запели "Еще Польска не сгинела". Мы присоединились к ним. Потом пан говорит: "Шержант, шержант, дай едну кульку стшельнуть, я в русском царском войске четыре року жолнежем служил".
Взяли карабин, неизвестно какие патроны из вещмешка (мы подбирали любые патроны на фронте) и давай палить во дворе в ночное небо; только вернулись - влетел наш часовой: "Тревога, пожар, крыша горит!"
Мы: "В ружье!" Похватали оружие и прочее, вылетели, а там вся крыша соломенная полыхает, а пан бегает и кричит: "Моя мешканя горит!"
Наверно, когда палили, попали зажигательными в крышу. Ребята быстро и дружно раскидали крышу, оставив стены. М.Бардин сказал пану: "Завтра все восстановим, не боись". И мы подались в другую хату, подальше от этой.
Утром, как положено, стали приводить все в порядок, чистить оружие. Все сидели в одной большой комнате, зашел комбат, я скомандовал "Встать, смирно!" Он поздоровался: "Здравствуйте, огневики!" - достал свой трофейный парабеллум, тоже почистить.
Пришедший с ним сержант В.Спивак говорит: "Товарищ комбат, дайте я почищу". Получив пистолет, польщенный доверием, стал вертеть и разбирать незнакомое оружие. Произошел выстрел, пуля попала сидевшему напротив радисту в плечо.
Я повез раненого в госпиталь. Проездил целый день, а вернувшись, попал к майору с узкими погонами (прокурор из штаба корпуса).
Все обстоятельства уже были выяснены, очевидцы опрошены, протокол составлен, и поскольку за сутки в моем взводе у меня на глазах произошло два ЧП, то отвечать за них предстояло мне. Утром я под конвоем отправился в штрафбат "кровью искупать вину".
К утру меня под конвоем привезли из Зрецина на фронт, около деревни Поляны. Приблизительно туда же, где наш полк занимал позиции. Штрафбат готовился к разведке боем - искали место для прорыва фронта.
Среди разношерстного состава я оказался единственным артиллерийским командиром и должен был держать связь с обеспечивавшей нас артиллерией. Для связи мне дали радиста с рацией "А7А".
Перед тем моего комбата спросили, могу ли я управлять огнем, он заверил, что да, хотя сам ни разу не дал мне самому пострелять. Он прислал мне карту и прибор для подготовки исходных данных (целлулоидный круг и треугольник).
Радист не был штрафником, он вызвался добровольцем участвовать в разведке боем и сказал, что от нас не отстанет, лишь бы рация не подвела. Это было гдето в районе той же самой окаянной Цехани, где мы уже топтались давно и где сама долина с Цеханью прослыла "долиной смерти".
Была осень, уже сутки шел непрерывный карпатский дождь; штрафники сидели в окопах под плащпалатками, мокли нещадно, и я напросился из-за радиста в хату: он же не штрафник, чего ради ему мокнуть, да и питание рации намокнет, известное дело - "ящик" работать не будет.
Устроился с радистом в углу хаты, а в другом, за столом с бумагами, лейтенант из командования штрафбата, то есть из постоянного состава, не штрафник. Положил радиста спать, сам дежурю, жду время выхода на связь для проверки рации, по привычке насвистываю танго, фокстроты, то есть то, что мы играли перед войной на танцульках в оркестре... Лейтенант из своего угла подошел ко мне:
- Ты в оркестре не играл?
- Играл.
- Так ты лабух?
- Лабух, с седьмого класса до самой армии лабал.
- А на чем?
- На сучке сурлял (то есть на кларнете).
- А я первого тенора пел!
Поговорили, он вернулся к своим бумагам.
Вечером в ротах довели задачу: мы должны были во время короткого артналета по немецкому переднему краю подойти поближе, с переносом артогня захватить первые траншеи, удерживать их часа два, чтобы немцы обнаружили свою систему обороны, и по сигналу зеленых ракет под прикрытием артиллерии отойти.
Специальная группа захвата должна была взять "языков". Договорились между собой действовать дружно, раненых при отходе не бросать, пленных не брать.
С командира взяли слово, что всем погибшим придут домой "правильные бумаги" (это для всех было главное; о том, чтобы уцелеть, не очень задумывались).
Все получили автоматы ППШ, горячую смесь обеда и ужина, а уж совсем ночью, перед самым выходом, патроны, гранаты и "наркомовский паек" во фляги на два дня.
Дождь перестал. Снарядили диски и пошли взводными группами, ориентируясь в темноте на командиров. Прошли через нашу пехоту, которая занимала оборону на пологом склоне, обращенном к немцам, я в последний раз встретился с артиллерийским командиром, который будет обеспечивать нас огнем. Напомнили друг другу сигналы.
Развернулись в плотную цепь - рукой достать соседа, - пошли по пологой равнине вниз, все больше нагибаясь, и наконец поползли на получетвереньках, замирая при каждом взлете осветительных ракет.
Немцы обнаружили нас, когда мы были уже перед ними. поднялась стрельба, но тут же получила команду наша артиллерия, и все впереди встало дыбом, причем так близко, что, того и гляди, и нас прихватит.
Потом на минуту орудия враз стихли: артиллеристы меняли прицел, - и вновь загрохотали взрывы, но уже подальше. Мы дружно вскочили, добежали до немецких траншей и спрыгнули в них, ведя огонь "от пуза".
Я наткнулся на блиндаж, в нем был немецкий порядок: ярко горел карбидный фонарь, висела горячая жестяная печка, рядом - бумажные мешки с бездымным древесным углем, на стене, поверх нескольких офицерских шинелей, поясные ремни с пистолетами в черных кобурах. Я схватил один ремень, надел на него вторую кобуру с пистолетом, сунул радисту попавший под руку офицерский ранец, и мы выскочили занимать оборону.
Мы почти не имели потерь и успели хорошо укрепиться, прежде чем немцы на рассвете атаковали нас, но были отбиты. После этого они сделали сильный артналет, причем стреляла артиллерия из глубины и даже с других участков, и мы поняли, что наша главная задача - вскрыть систему огня противника - выполнена.
Но немцы густо пошли в контратаку, и ликовать и отступать нам стало некогда. На бруствере в нашу сторону стоял немецкий пулемет, наверное МГ42, я перекинул его в сторону немцев.
Впервые в жизни в стрелковой цепи я стрелял по живой цели из пулемета. На фоне светлого неба набегавшие фигуры были четко видны. Напомню, в артиллерию я попал случайно, окончив снайперские курсы и пехотное училище, и сейчас, видя, что у меня получается, сказал себе, что, если жив буду - уйду в пехоту.
Увлекшись, выпустил две ленты почти без перерыва, перегрел ствол, хотел его както сменить, схватил ствол голой рукой, забыв про специальную рукавицу, и сильно обжегся.
В этот момент взвились две зеленые ракеты: сигнал нашего отхода. Мы стали отходить сначала организованно, перебегая группами и отстреливаясь, артиллерия прикрывала нас, но немцы вдруг появились не сзади, а справа по пути нашего "драпа", я попробовал дать по радио новое целеуказание, но рация по принципу "я тебя вижу, но не слышу" не сработала.
Наш правый фланг стал свертываться справа налево перед всей цепью... Самое страшное - повернуться к противнику спиной! Каждый думает, что он последний, и голова сама собой втягивается даже не в плечи, а совсем в утробу, и спиной ждешь удара...
Вся цепь смялась и побежала не назад, а влево толпой. вдруг под ногами раздались взрывы: минное поле. Я заорал: "Под ноги!" Мины можно было угадать по желтой траве, и мы побежали прыжками, выбирая дорогу, но радист всетаки угодил, подорвался.
Я перетянул ему щиколотку над оторванной ступней брючным ремнем, взвалил на плечо, черного от взрыва, - не поймешь, жив ли, - и побежал дальше. Ко всему нас накрыли немецкие артиллерия и минометы.
На разные голоса слышалось: "Товарищ, помоги!", "Товарищ, не бросай!". Раненые приподнимались, тянули руки к бежавшим мимо: "Товарищ, не бросай", "Товарищ, добей!". Я подал ему отброшенный взрывом ППШ. На бегу я уложил раненого радиста в лощинке, а сам прибавил ходу...
Ударила наша артиллерия, сразу стало легче. По всему полю отходили наши, неся на себе тяжелораненых, я тоже взвалил одного на спину.
Легкораненые, помогая друг другу, передвигались от воронки к воронке. Впереди нашей пехоты, в лощине развернулся ПСП (передовой санитарный пост), две сестры перевязывали, из фляг поили бойцов.
Встречали нас всех командир вместе с лейтенантом Либединским. Невредимых одиночек комбат возвращал: "Приведи раненого!" Нас, сдавших своих раненых сестрам, он собрал и сказал: "Сходите еще раз, притащите, кто жив".
А сестра добавила: "Да не ищите по взлобкам: там все добиты, смотрите в ложбинах". Мы перебежками под огнем добрались до минного поля, и каждый притащил еще одного раненого... Своего радиста я не нашел.
В строю нас осталось не много. Мы поели "от пуза", допили из фляг, что у кого было. Немец грохотал, грохотал и притих. Дождь перестал, мы сушимся: лежим, задрав ноги, высунув их из окопа. Тут бежит посыльный, ищет: "Где тут Годин Франк?" Я догадался, что это меня; пошел за ним.
Тот лейтенант (который был тенором), Юра Либединский, говорит: "А я знал, что ты целым придешь". На столе у него лежали стопками заготовленные похоронки, прижатые магазином от автомата.
Он выудил бумагу на бланке и отдал ее мне: "Иди быстренько в свой полк". Это было заранее заготовленное и подписанное командиром освобождение меня от штрафбата.
Не знаю, какой срок штрафбата мне определили: то ли месяц, то ли три. Я читать не стал. Подарил на память один парабеллум лейтенанту и ушел - наш полк стоял слева в двух километрах.
По пути меня задержал патруль из комендантского взвода (я был без погон, с немецким черным блестящим ремнем). Отвели в штаб полка. Командир полка майор Журавлев сначала забеспокоился: решил, что я сбежал из ШБ; кудато несколько раз звонил.
Потом поздравил меня с возвращением. Я сгоряча заявил, что теперь пойду в пехоту, пусть отправляет: "Хватит мне через горку стрелять". Командир: "Принимай взвод разведки вместо раненого Митина". Так я из огневика стал командиром взвода управления (разведка и связь)." - из воспоминаний лейтенанта 25-го танкового корпуса Ф.Ф.Гади.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]