Женщина на войне....круто. :)
---
"Все у меня пошло хорошо. Но я имела несчастье приглянуться начальнику ансамбля, что не понравилось его девушке. В итоге глубокой осенью меня с маршевой ротой направили в 65-ю стрелковую дивизию. Да, на фронте бывало и такое.
Путь в дивизию был страшным. Зима. Дороги разбиты. Ветер пронизывал до костей. А одежда летняя. Но самым оскорбительным для меня были все те же противные ботинки и обмотки. Я не обращала внимания на то, что на обогревательных пунктах мне доставались лишь плохонькая похлебка и сухарь, что меня окружали мужчины с их солеными, подчас нецензурными выражениями. Ботинки - вот что угнетало меня!
Но Россия богата красивыми людьми. Повезло и мне. Мой путь скрасила милая, с глубоким шрамом на лице женщина, Джимма. Она была снайпером. Уложила добрую сотню фашистов, но в конце концов была подбита вражеским снайпером.
В дивизию мы пришли в начале декабря. Располагалась она в глухом лесу под Новгородом. Замаскировалась так удачно, что землянки и технику можно было увидеть только подойдя вплотную.
К штабу вела расчищенная дорожка. По обеим сторонам в валках снега аккуратно воткнуты сосеночки. У штабной палатки стоял часовой. Приветливо улыбнувшись, произнес: - Милые девушки, с прибытием вас! Проходите. Будьте как дома.
Землянка была просторной, освещена электрической лампочкой. По обеим сторонам по столу. И за каждым - по офицеру. Как мы поняли, это были командир полка майор Бородий и начальник штаба полка Рашрогович.
С Джиммой вопрос решился быстро: она получила назначение в роту снайперов. Другие девушки попали в банно-прачечный взвод, связистами, в роту охраны. И только меня почему-то не спешили назначать.
Но вот майор Рашрогович взял мое личное дело, полистал его, подошел к Бородию. О чем они говорили, я не слышала. Майор Рашрогович повернулся ко мне и мягким с грассирующим “р” голосом произнес: - Боец Ярцева, пока останетесь при штабе. Мы подумаем, куда вас назначить. Специальность у вас очень уж невоенная.
Плащ-палаткой отгородили мне в штабной землянке угол, поставили топчан, выдали зимнее обмундирование, разумеется, мужское и опять же громадного размера. Оба моих начальника, увидев меня, посмеялись и приказали подогнать по моему росту. Потом солдат принес пишущую машинку, и я начала учиться печатать. Но не было у меня таланта к этой работе!
И вдруг совершенно неожиданно меня переводят в санроту. Скоро бой, и там я нужнее - так мне объяснил кто-то из младших офицеров. Иду в санроту.
Встретили меня приветливо. Командир роты (имя помню - Александр, а вот фамилия вылетела из памяти) оказался милым, сугубо гражданским человеком. Стеснительный, робкий, вежливый. И самое удивительное - ни за одной не ухаживал. Кроме него меня познакомили с медсестрами Соней и Катей, которые и стали обучать меня.
Полк передислоцировался к передовой. Расположились где-то между Новгородом и Чудовым. Начались затяжные бои, раненых было много. Работали без сна и отдыха. И вдруг 16 января в самый разгар работы в перевязочную входит ездовой и упавшим голосом говорит: - Там Макарова привезли. Кто тут его землячка?
Я выскочила в халате и белой косынке на мороз. Смеркалось. Небо рассекали полосы, вверху гудели самолеты, за лесом стояло зловещее зарево. А прямо возле палатки на розвальнях лежал прикрытый плащ-палаткой майор Макаров.
Я робко подошла, отвернула край, открыла лицо. Боже мой! Кажется, не далее как вчера он плясал свою залихватскую пляску, и вот... мертв. Из палатки вышли Соня и Катя. Все трое мы склонились над телом майора и заплакали. Горько, по-бабьи. Мелкий снег нежными пушинками оседал на его волосах, лице. И не таял. - Тяжелая! Осторожно! - раздался з.а нами голос все того же ездового.
Мы обернулись. Санитары несли на носилках женщину в белом полушубке. Мы отошли от майора Макарова и вошли следом за носилками,
- Разденьте раненую! - приказал лейтенант. Я подошла и с ужасом увидела - это была Джимма. Та самая, добрая, сердечная, со шрамом на лице, что опекала меня, защищала от нападок военных ловеласов, учила жить...
Я сняла с нее шапку. Прекрасные черные волосы раскинулись по плечам. Лицо было залито кровью. Но даже сквозь кровь просматривалась бледность. Полушубок был пробит в нескольких местах, а из одной дырки торчало что-то розовое, нежное. Легкие, поняла я. Мне стало не по себе. Джимма открыла глаза, узнала меня, взяла мою руку: - А-а, птенчик. Галка... Вот видишь, как может быть... Запиши мой адрес...
Она говорила с большими паузами, то закрывая, то открывая черные, уже безжизненные глаза. - Запиши... Армянская ССР... город... город... Какой город, кому написать, она уже не сказала. - Все! Не надо делать укол,- сказал лейтенант. - Славная была девушка.
На фронте наступило затишье. Мы сидели в теплой палатке, скатывали бинты, готовили медикаменты, кипятили инструменты. Кто-то тихо напевал. В палатке было уютно, почти как дома.
И вдруг входит Саша - мы к этому времени так стали называть командира роты между собой, хотя, разумеется, в его присутствии никому и в голову не приходило сказать ему такое.
- Боец Ярцева, возьмите санитарную сумку и идите к разведчикам. Поступаете в распоряжение командира взвода разведки. Взвод идет на задание...Я почувствовала, как у меня зашлось сердце. В палатке наступила гнетущая тишина. Саша подошел ко мне, положил руку на плечо и тихо сказал: - Надо, Галочка! Надо. Идите.
Что делать? Я надела валенки, шапку-ушанку, полушубок, простилась с девчатами и вышла на улицу. Было хмурое зимнее утро. Под валенками хрустел снег.
Возле двери землянки разведчиков стоял высокий, с суровым выражением лица старший сержант и курил. Увидев меня, мою санитарную сумку, он аккуратно затушил папиросу, сочно сплюнул и круто шагнул навстречу:
- Здравствуй, сестричка! Тут недалеко мои ребята расположились... В общем, мы идем на задание. А ты дойдешь с нами до передовой и останешься ждать нас. Если будут раненые, поможешь. Если будут...
Там, где кончалось расположение нашей роты, нас встретила группа бойцов. Дальше пошли вместе. Молча. Тихо. Мне казалось, что все это происходит во сне, будто это не я иду в группе разведчиков. Но это была я, и это не было сном.
Шли больше часа. Сначала лесом, потом полем. Громоздкие валенки мешали ходьбе. Снег был глубоким, почти до колен. Я взмокла. К тому же шагать открытым полем было неуютно. Но вот снова лес. Командир взвода остановился и произнес:
- Ну вот, сестричка, дальше мы пойдем без тебя. Сиди здесь и жди. Никуда не отходи. Ориентир один - вон та высокая сосна, ориентир два - вон та. Видишь? Можешь ходить, сидеть, даже тихонько петь.- Тут он усмехнулся, видно вспомнив меня поющей у новогодней елки.
И они ушли. В один миг лес поглотил всю группу. Я осталась одна. Где-то там, в районе передовой, очередями строчил пулемет. В небе появились вражеские самолеты. Я спряталась под разлапистой елкой. Потом, уже на нашей территории, ухнули взрывы. Видимо, самолеты сбросили бомбы. Эхо перекатом прошлось над лесом.
Стало смеркаться. Захотелось в тепло, в жарко натопленную палатку, к раненым, туда, где пахнет йодом, риванолом (его я терпеть не могу), где добрый Саша, милые Соня и Катя.
Время шло медленно. Я ходила по поляне, успела протоптать тропиночку, а в душе тревога: где бойцы? Не забыли ли они меня? А вдруг немецкая разведка за языком пойдет и меня захватит... У меня даже винтовки с собой не было. Устала ходить. Присела под сосной и вдруг слышу: - Что, сестренка, уснула? Заждалась? Ну, все хорошо. Раненых нет. Поднимайся, пойдем домой.
Я вошла в хорошо освещенную, тепло натопленную палатку и почувствовала величайший прилив радости...
- Девочки! Мои славные...
- Галчонок! Жива!..
Потом дивизия брала Мясной Бор. Сколько полегло здесь наших! Мы шли следом за полком, и вся нагрузка по оказанию помощи раненым легла на наши плечи. Я хорошо помню эти дни зимы 1944 года. Дорога, по которой мы шли, была изрыта бомбами и снарядами. В грязи, в глубокой колее мертво сидели машины, повозки, тягачи.
По окраинам дороги лежали трупы лошадей, убитых при бомбежке. Грязный снег алел кровавыми пятнами. И еще врезалось в память: наш пулемет возле пенька и два трупа - наш солдат и немец. Они держали друг друга в железных объятиях, и не было силы, которая могла бы их разнять. Это было ужасно
Был тихий вечер. Бои прекратились. Мы получили небольшую передышку. Я сидела возле своего домика я грелась под лучами заходящего солнца. На дороге показалась невысокого роста девушка.
Плотно сколоченная, с сильно развитым бюстом, и офицерских погонах, она показалась мне некрасивой. Черты лица резкие, грубоватые. Прямые короткие волосы схвачены марлей в два хвостика. Лицо почти безбровое. А вот губы... губы говорили о добром характере: толстые, красные. Она шла прямо ко мне.
- Здравствуйте. Вы Галя Ярцева? А я Граня Мальцева, из особого отдела. Давайте дружить... Все это она выпалила вдруг и без остановки. И мы подружились. Граня стала ходить ко мне в домик. Она-то и познакомила меня с моим будущим мужем.
- Знаешь, Галя, один человек давно просит меня познакомить его с тобой.
- Познакомить? А что ему надо от меня? Он женат?
- Женат. Но человек... замечательный.
- Граня, о чем ты говоришь? У него жена, дети. Зачем все это?
- Да ты что? - неожиданно пошла в наступление Граня.- Тебе что, пятнадцать лет? Война в разгаре. Не видно ни конца ни краю. Чего доброго - попадешь под бомбу и... умрешь нецелованной.
- Вот удивила! Ты что же, предлагаешь мне стать его походно-полевой женой?
- Ну зачем ты так? Почему ты думаешь, что у вас не может быть любви?
- Он женат.
- И ничего страшного. Увидишь - влюбишься. Поверь мне.
И ведь права оказалась Граня! Капитан Горбунков и в самом деле оказался приятным человеком.
В субботу Граня пригласила меня в баню. Какое это было блаженство! Воды - море. Пар - уши трещали. И чистота - прямо стерильная. Потом Граня напоила меня чаем с конфетами и печеньем, о чем я уже перестала мечтать. И вдруг дверь палатки раскрылась, и приглушенный, хрипловатый голос произнес:
- К вам можно, девушки?
- А-а, дорогие мужчины! Входите, входите, располагайтесь.
В палатку вошли двое. Мне стало страшно. Я никогда не была знакома с мужчиной в возрасте, да еще с капитаном из СМЕРШа.
Но офицеры вели Себя интеллигентно, я бы сказала, даже изысканно. Я постепенно успокоилась. Стала приглядываться вначале к одному, потом к другому. В светловолосом сразу признала "Граниного". А вот второй, лет 35, с лицом южного типа, по-доброму, ласково взглянул на меня и первый шагнул навстречу:
- Я слушал вас. Замечательный голос. Где вы так научились петь?
Граня захлопотала по хозяйству. Принесла на шаткий столик закуску, разогрела еще чаю. Говорили о музыке, о литературе, об артистах. Офицеры из СМЕРШа были начитанны и великолепно владели собой.
Наша 102-я гвардейская дивизия вела упорные бои. Мы уже заняли населенные пункты Кошельки, Купровщина, Объездница, Межниково. Когда проходили по деревням, хотелось плакать: из сотен домов несожженными оставались один-два. На окраине, как правило, валялись разбитые орудия, искореженные танки, автомашины.
Потом дивизию бросили в Карелию. После длительной дороги - ехали на стареньких полуторках - снова бои. Снова раненые. Истории болезнеЕ ие карточки. Монотонный гул движка. Запах йода, риванола. И голоса хирургов: "Кохер!.. Тампон!.. Скальпель!"
СообщАЛИ о высадке финского десанта. Зачитали приказ: из расположения медсанбата не отлучаться, поодиночке не ходить, особенно девушкам. Мужчины-хирурги надели портупеи с пистолетами и оперировали при оружии. Несколько дней все жили в тревожном ожидании, пока, наконец, десант взяли и одного из парашютистов привели к нам на перевязку.
С нескрываемым любопытством смотрели мы на человека другого мира, с той, враждебной стороны, человека, который не знал жалости. Нередко на дорогах мы обнаруживали трупы советских солдат, раздавленных камнями. Финнам, видимо, доставляло удовольствие таким вот поистине варварским способом расправляться со своим противником. А потому жалости и у нас к нему не было, хотя ранен он был крепко.
У него были коротко остриженные волосы, упитанное лицо, рыжие брови, белое холеное тело. По-русски он не понимал и озирался, как затравленный зверь, постанывая сквозь зубы от боли. По всей видимости, обученный зверскому обращению с советскими солдатами, ждал, что и с ним сейчас будут творить то же, что он и его соплеменники творили с нашими бойцами.
Но у нас все было не так. Мы цивилизацию понимали по-своему, по-советски. Нина Яковлевна Кренгауз обработала его рану, Аля Белоногова перевязала, я записала историю болезни. Мы сделали все, чтобы облегчить его страдания. Но финн с дикой ненавистью смотрел на нас и даже не сказал “спасибо”, когда его уводили.
Увели его два солдата из особого отдела, а в палатке еще долго царило напряженное молчание. Первой пришла в себя Нина Павловна. Словно стряхнув с себя оцепенение, она произнесла:
- Ничего не поделаешь, мы медики, и наш долг оказать помощь каждому, кто в ней нуждается. Помолчала и продолжила:
- А вообще, у меня было такое ощущение, что он вот-вот вцепится в меня зубами.
Шли долго. Майор Габышев обошел колонну и предупредил, что здесь может появиться авиация. Напомнил, как вести себя в случае налета. И к полудню самолеты появились над нашей колонной. Они появились впереди, высоко вверху. Мы даже подумали, что они не собираются бомбить нас. Но, пройдя чуть вперед, они неожиданно развернулись и обрушились на колонну.
Мы бросились врассыпную, попрятались за камнями, под кустами, в канавах. Но я, закрыв руками голову, успела заметить, что с самолетов падают не бомбы, а какие-то чемоданы. В воздухе они раскрывались, из них летела какая-то мелочь, осколки. Причем все это с визгом, с грохотом. Заржали раненые лошади, послышались стоны бойцов, откуда-то из-за сопок ударили зенитки.
Но вот самолеты ушли, и мы стали приходить в себя. Солдаты направились к “чемоданам” и убедились, что это были самые настоящие... чемоданы, начиненные всякой металлической мелочью: гайками, болтами, обрезками труб. Гайка - убивала. А главное - дикий вой и визг летящих предметов вызывали стресс у людей.
Раненых - поток. Диктуют сразу трое: Кузьмин, Ясный, Кренгауз. А вечером, когда стихли звуки боя и сиреневые сумерки спустились на редкий, выхолощенный снарядами и бомбами лес, в хирургическую вошел солдат и упавшим голосом сказал:
- Там Бородия привезли. Примите. Это прозвучало как гром среди ясного неба: Бородий, командир полка, редкой душевной чистоты человек... Майор Габышев и капитан Кренгауз стремительно вышли из палатки. Габышев задержался в дверях и строго предупредил:
- Всем оставаться на местах! В палатке повисло молчание. Я плакала, Ольга и Аля возились возле стерильных столов. Ясный и Кузьмин замерли на своих местах. На крышу палатки упала не то шишка, не то ветка. В буржуйке потрескивали дрова.
Бородий. Александр Иванович. Вспомнила, как он пригласил музыкантов к себе и попросил исполнить несколько любимых песен. Я тогда с упоением пела песню за песней. А он сидел за столом, подперев рукой голову, и слушал. Потом мы пили чай. А он рассказывал о своей семье, о детях...
Габышев оперировать не мог. Оперировали Ясный и Крекгауз. Потом снова пошли раненые, и я еще долго не могла подойти к командиру.
Но вот наконец окончательно стих бой, я вышла из хирургической палатки.
Бородий лежал на ковре, в форме, со всеми наградами. Голова была плотно забинтована. Глаза закрыты. Губы плотно сжаты. В изголовье стоял почетный караул из офицеров с оружием.
Бородий был мертв. Тихо подходили люди, снимали головной убор, молча стояли и, простившись с любимым командиром, так же тихо отходили. Вместо траурной музыки доносились отзвуки орудийных выстрелов." - из воспоминаний санитарки 65/102-й гвардейской стрелковой дивизии Г. А. Ярцевой.
Путь в дивизию был страшным. Зима. Дороги разбиты. Ветер пронизывал до костей. А одежда летняя. Но самым оскорбительным для меня были все те же противные ботинки и обмотки. Я не обращала внимания на то, что на обогревательных пунктах мне доставались лишь плохонькая похлебка и сухарь, что меня окружали мужчины с их солеными, подчас нецензурными выражениями. Ботинки - вот что угнетало меня!
Но Россия богата красивыми людьми. Повезло и мне. Мой путь скрасила милая, с глубоким шрамом на лице женщина, Джимма. Она была снайпером. Уложила добрую сотню фашистов, но в конце концов была подбита вражеским снайпером.
В дивизию мы пришли в начале декабря. Располагалась она в глухом лесу под Новгородом. Замаскировалась так удачно, что землянки и технику можно было увидеть только подойдя вплотную.
К штабу вела расчищенная дорожка. По обеим сторонам в валках снега аккуратно воткнуты сосеночки. У штабной палатки стоял часовой. Приветливо улыбнувшись, произнес: - Милые девушки, с прибытием вас! Проходите. Будьте как дома.
Землянка была просторной, освещена электрической лампочкой. По обеим сторонам по столу. И за каждым - по офицеру. Как мы поняли, это были командир полка майор Бородий и начальник штаба полка Рашрогович.
С Джиммой вопрос решился быстро: она получила назначение в роту снайперов. Другие девушки попали в банно-прачечный взвод, связистами, в роту охраны. И только меня почему-то не спешили назначать.
Но вот майор Рашрогович взял мое личное дело, полистал его, подошел к Бородию. О чем они говорили, я не слышала. Майор Рашрогович повернулся ко мне и мягким с грассирующим “р” голосом произнес: - Боец Ярцева, пока останетесь при штабе. Мы подумаем, куда вас назначить. Специальность у вас очень уж невоенная.
Плащ-палаткой отгородили мне в штабной землянке угол, поставили топчан, выдали зимнее обмундирование, разумеется, мужское и опять же громадного размера. Оба моих начальника, увидев меня, посмеялись и приказали подогнать по моему росту. Потом солдат принес пишущую машинку, и я начала учиться печатать. Но не было у меня таланта к этой работе!
И вдруг совершенно неожиданно меня переводят в санроту. Скоро бой, и там я нужнее - так мне объяснил кто-то из младших офицеров. Иду в санроту.
Встретили меня приветливо. Командир роты (имя помню - Александр, а вот фамилия вылетела из памяти) оказался милым, сугубо гражданским человеком. Стеснительный, робкий, вежливый. И самое удивительное - ни за одной не ухаживал. Кроме него меня познакомили с медсестрами Соней и Катей, которые и стали обучать меня.
Полк передислоцировался к передовой. Расположились где-то между Новгородом и Чудовым. Начались затяжные бои, раненых было много. Работали без сна и отдыха. И вдруг 16 января в самый разгар работы в перевязочную входит ездовой и упавшим голосом говорит: - Там Макарова привезли. Кто тут его землячка?
Я выскочила в халате и белой косынке на мороз. Смеркалось. Небо рассекали полосы, вверху гудели самолеты, за лесом стояло зловещее зарево. А прямо возле палатки на розвальнях лежал прикрытый плащ-палаткой майор Макаров.
Я робко подошла, отвернула край, открыла лицо. Боже мой! Кажется, не далее как вчера он плясал свою залихватскую пляску, и вот... мертв. Из палатки вышли Соня и Катя. Все трое мы склонились над телом майора и заплакали. Горько, по-бабьи. Мелкий снег нежными пушинками оседал на его волосах, лице. И не таял. - Тяжелая! Осторожно! - раздался з.а нами голос все того же ездового.
Мы обернулись. Санитары несли на носилках женщину в белом полушубке. Мы отошли от майора Макарова и вошли следом за носилками,
- Разденьте раненую! - приказал лейтенант. Я подошла и с ужасом увидела - это была Джимма. Та самая, добрая, сердечная, со шрамом на лице, что опекала меня, защищала от нападок военных ловеласов, учила жить...
Я сняла с нее шапку. Прекрасные черные волосы раскинулись по плечам. Лицо было залито кровью. Но даже сквозь кровь просматривалась бледность. Полушубок был пробит в нескольких местах, а из одной дырки торчало что-то розовое, нежное. Легкие, поняла я. Мне стало не по себе. Джимма открыла глаза, узнала меня, взяла мою руку: - А-а, птенчик. Галка... Вот видишь, как может быть... Запиши мой адрес...
Она говорила с большими паузами, то закрывая, то открывая черные, уже безжизненные глаза. - Запиши... Армянская ССР... город... город... Какой город, кому написать, она уже не сказала. - Все! Не надо делать укол,- сказал лейтенант. - Славная была девушка.
На фронте наступило затишье. Мы сидели в теплой палатке, скатывали бинты, готовили медикаменты, кипятили инструменты. Кто-то тихо напевал. В палатке было уютно, почти как дома.
И вдруг входит Саша - мы к этому времени так стали называть командира роты между собой, хотя, разумеется, в его присутствии никому и в голову не приходило сказать ему такое.
- Боец Ярцева, возьмите санитарную сумку и идите к разведчикам. Поступаете в распоряжение командира взвода разведки. Взвод идет на задание...Я почувствовала, как у меня зашлось сердце. В палатке наступила гнетущая тишина. Саша подошел ко мне, положил руку на плечо и тихо сказал: - Надо, Галочка! Надо. Идите.
Что делать? Я надела валенки, шапку-ушанку, полушубок, простилась с девчатами и вышла на улицу. Было хмурое зимнее утро. Под валенками хрустел снег.
Возле двери землянки разведчиков стоял высокий, с суровым выражением лица старший сержант и курил. Увидев меня, мою санитарную сумку, он аккуратно затушил папиросу, сочно сплюнул и круто шагнул навстречу:
- Здравствуй, сестричка! Тут недалеко мои ребята расположились... В общем, мы идем на задание. А ты дойдешь с нами до передовой и останешься ждать нас. Если будут раненые, поможешь. Если будут...
Там, где кончалось расположение нашей роты, нас встретила группа бойцов. Дальше пошли вместе. Молча. Тихо. Мне казалось, что все это происходит во сне, будто это не я иду в группе разведчиков. Но это была я, и это не было сном.
Шли больше часа. Сначала лесом, потом полем. Громоздкие валенки мешали ходьбе. Снег был глубоким, почти до колен. Я взмокла. К тому же шагать открытым полем было неуютно. Но вот снова лес. Командир взвода остановился и произнес:
- Ну вот, сестричка, дальше мы пойдем без тебя. Сиди здесь и жди. Никуда не отходи. Ориентир один - вон та высокая сосна, ориентир два - вон та. Видишь? Можешь ходить, сидеть, даже тихонько петь.- Тут он усмехнулся, видно вспомнив меня поющей у новогодней елки.
И они ушли. В один миг лес поглотил всю группу. Я осталась одна. Где-то там, в районе передовой, очередями строчил пулемет. В небе появились вражеские самолеты. Я спряталась под разлапистой елкой. Потом, уже на нашей территории, ухнули взрывы. Видимо, самолеты сбросили бомбы. Эхо перекатом прошлось над лесом.
Стало смеркаться. Захотелось в тепло, в жарко натопленную палатку, к раненым, туда, где пахнет йодом, риванолом (его я терпеть не могу), где добрый Саша, милые Соня и Катя.
Время шло медленно. Я ходила по поляне, успела протоптать тропиночку, а в душе тревога: где бойцы? Не забыли ли они меня? А вдруг немецкая разведка за языком пойдет и меня захватит... У меня даже винтовки с собой не было. Устала ходить. Присела под сосной и вдруг слышу: - Что, сестренка, уснула? Заждалась? Ну, все хорошо. Раненых нет. Поднимайся, пойдем домой.
Я вошла в хорошо освещенную, тепло натопленную палатку и почувствовала величайший прилив радости...
- Девочки! Мои славные...
- Галчонок! Жива!..
Потом дивизия брала Мясной Бор. Сколько полегло здесь наших! Мы шли следом за полком, и вся нагрузка по оказанию помощи раненым легла на наши плечи. Я хорошо помню эти дни зимы 1944 года. Дорога, по которой мы шли, была изрыта бомбами и снарядами. В грязи, в глубокой колее мертво сидели машины, повозки, тягачи.
По окраинам дороги лежали трупы лошадей, убитых при бомбежке. Грязный снег алел кровавыми пятнами. И еще врезалось в память: наш пулемет возле пенька и два трупа - наш солдат и немец. Они держали друг друга в железных объятиях, и не было силы, которая могла бы их разнять. Это было ужасно
Был тихий вечер. Бои прекратились. Мы получили небольшую передышку. Я сидела возле своего домика я грелась под лучами заходящего солнца. На дороге показалась невысокого роста девушка.
Плотно сколоченная, с сильно развитым бюстом, и офицерских погонах, она показалась мне некрасивой. Черты лица резкие, грубоватые. Прямые короткие волосы схвачены марлей в два хвостика. Лицо почти безбровое. А вот губы... губы говорили о добром характере: толстые, красные. Она шла прямо ко мне.
- Здравствуйте. Вы Галя Ярцева? А я Граня Мальцева, из особого отдела. Давайте дружить... Все это она выпалила вдруг и без остановки. И мы подружились. Граня стала ходить ко мне в домик. Она-то и познакомила меня с моим будущим мужем.
- Знаешь, Галя, один человек давно просит меня познакомить его с тобой.
- Познакомить? А что ему надо от меня? Он женат?
- Женат. Но человек... замечательный.
- Граня, о чем ты говоришь? У него жена, дети. Зачем все это?
- Да ты что? - неожиданно пошла в наступление Граня.- Тебе что, пятнадцать лет? Война в разгаре. Не видно ни конца ни краю. Чего доброго - попадешь под бомбу и... умрешь нецелованной.
- Вот удивила! Ты что же, предлагаешь мне стать его походно-полевой женой?
- Ну зачем ты так? Почему ты думаешь, что у вас не может быть любви?
- Он женат.
- И ничего страшного. Увидишь - влюбишься. Поверь мне.
И ведь права оказалась Граня! Капитан Горбунков и в самом деле оказался приятным человеком.
В субботу Граня пригласила меня в баню. Какое это было блаженство! Воды - море. Пар - уши трещали. И чистота - прямо стерильная. Потом Граня напоила меня чаем с конфетами и печеньем, о чем я уже перестала мечтать. И вдруг дверь палатки раскрылась, и приглушенный, хрипловатый голос произнес:
- К вам можно, девушки?
- А-а, дорогие мужчины! Входите, входите, располагайтесь.
В палатку вошли двое. Мне стало страшно. Я никогда не была знакома с мужчиной в возрасте, да еще с капитаном из СМЕРШа.
Но офицеры вели Себя интеллигентно, я бы сказала, даже изысканно. Я постепенно успокоилась. Стала приглядываться вначале к одному, потом к другому. В светловолосом сразу признала "Граниного". А вот второй, лет 35, с лицом южного типа, по-доброму, ласково взглянул на меня и первый шагнул навстречу:
- Я слушал вас. Замечательный голос. Где вы так научились петь?
Граня захлопотала по хозяйству. Принесла на шаткий столик закуску, разогрела еще чаю. Говорили о музыке, о литературе, об артистах. Офицеры из СМЕРШа были начитанны и великолепно владели собой.
Наша 102-я гвардейская дивизия вела упорные бои. Мы уже заняли населенные пункты Кошельки, Купровщина, Объездница, Межниково. Когда проходили по деревням, хотелось плакать: из сотен домов несожженными оставались один-два. На окраине, как правило, валялись разбитые орудия, искореженные танки, автомашины.
Потом дивизию бросили в Карелию. После длительной дороги - ехали на стареньких полуторках - снова бои. Снова раненые. Истории болезнеЕ ие карточки. Монотонный гул движка. Запах йода, риванола. И голоса хирургов: "Кохер!.. Тампон!.. Скальпель!"
СообщАЛИ о высадке финского десанта. Зачитали приказ: из расположения медсанбата не отлучаться, поодиночке не ходить, особенно девушкам. Мужчины-хирурги надели портупеи с пистолетами и оперировали при оружии. Несколько дней все жили в тревожном ожидании, пока, наконец, десант взяли и одного из парашютистов привели к нам на перевязку.
С нескрываемым любопытством смотрели мы на человека другого мира, с той, враждебной стороны, человека, который не знал жалости. Нередко на дорогах мы обнаруживали трупы советских солдат, раздавленных камнями. Финнам, видимо, доставляло удовольствие таким вот поистине варварским способом расправляться со своим противником. А потому жалости и у нас к нему не было, хотя ранен он был крепко.
У него были коротко остриженные волосы, упитанное лицо, рыжие брови, белое холеное тело. По-русски он не понимал и озирался, как затравленный зверь, постанывая сквозь зубы от боли. По всей видимости, обученный зверскому обращению с советскими солдатами, ждал, что и с ним сейчас будут творить то же, что он и его соплеменники творили с нашими бойцами.
Но у нас все было не так. Мы цивилизацию понимали по-своему, по-советски. Нина Яковлевна Кренгауз обработала его рану, Аля Белоногова перевязала, я записала историю болезни. Мы сделали все, чтобы облегчить его страдания. Но финн с дикой ненавистью смотрел на нас и даже не сказал “спасибо”, когда его уводили.
Увели его два солдата из особого отдела, а в палатке еще долго царило напряженное молчание. Первой пришла в себя Нина Павловна. Словно стряхнув с себя оцепенение, она произнесла:
- Ничего не поделаешь, мы медики, и наш долг оказать помощь каждому, кто в ней нуждается. Помолчала и продолжила:
- А вообще, у меня было такое ощущение, что он вот-вот вцепится в меня зубами.
Шли долго. Майор Габышев обошел колонну и предупредил, что здесь может появиться авиация. Напомнил, как вести себя в случае налета. И к полудню самолеты появились над нашей колонной. Они появились впереди, высоко вверху. Мы даже подумали, что они не собираются бомбить нас. Но, пройдя чуть вперед, они неожиданно развернулись и обрушились на колонну.
Мы бросились врассыпную, попрятались за камнями, под кустами, в канавах. Но я, закрыв руками голову, успела заметить, что с самолетов падают не бомбы, а какие-то чемоданы. В воздухе они раскрывались, из них летела какая-то мелочь, осколки. Причем все это с визгом, с грохотом. Заржали раненые лошади, послышались стоны бойцов, откуда-то из-за сопок ударили зенитки.
Но вот самолеты ушли, и мы стали приходить в себя. Солдаты направились к “чемоданам” и убедились, что это были самые настоящие... чемоданы, начиненные всякой металлической мелочью: гайками, болтами, обрезками труб. Гайка - убивала. А главное - дикий вой и визг летящих предметов вызывали стресс у людей.
Раненых - поток. Диктуют сразу трое: Кузьмин, Ясный, Кренгауз. А вечером, когда стихли звуки боя и сиреневые сумерки спустились на редкий, выхолощенный снарядами и бомбами лес, в хирургическую вошел солдат и упавшим голосом сказал:
- Там Бородия привезли. Примите. Это прозвучало как гром среди ясного неба: Бородий, командир полка, редкой душевной чистоты человек... Майор Габышев и капитан Кренгауз стремительно вышли из палатки. Габышев задержался в дверях и строго предупредил:
- Всем оставаться на местах! В палатке повисло молчание. Я плакала, Ольга и Аля возились возле стерильных столов. Ясный и Кузьмин замерли на своих местах. На крышу палатки упала не то шишка, не то ветка. В буржуйке потрескивали дрова.
Бородий. Александр Иванович. Вспомнила, как он пригласил музыкантов к себе и попросил исполнить несколько любимых песен. Я тогда с упоением пела песню за песней. А он сидел за столом, подперев рукой голову, и слушал. Потом мы пили чай. А он рассказывал о своей семье, о детях...
Габышев оперировать не мог. Оперировали Ясный и Крекгауз. Потом снова пошли раненые, и я еще долго не могла подойти к командиру.
Но вот наконец окончательно стих бой, я вышла из хирургической палатки.
Бородий лежал на ковре, в форме, со всеми наградами. Голова была плотно забинтована. Глаза закрыты. Губы плотно сжаты. В изголовье стоял почетный караул из офицеров с оружием.
Бородий был мертв. Тихо подходили люди, снимали головной убор, молча стояли и, простившись с любимым командиром, так же тихо отходили. Вместо траурной музыки доносились отзвуки орудийных выстрелов." - из воспоминаний санитарки 65/102-й гвардейской стрелковой дивизии Г. А. Ярцевой.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]