Великий марш Мародеров.
---
"Мы простояли в Познани месяц. Получив приказание отправиться в полк, уже находившийся на марше к Висле, я заехал дорогою к моим родителям - жившим в Стржельнове. День, проведенный мною у них после долговременной разлуки, был нерадостным.
Континентальная система, за которой последовали бесконечные движения французских войск, падеж скота и совершенная бескормица, понизили все цены на хлеб до того, что они едва покрывали издержки производства. Не задолго до моего приезда, маршал Ней, со своим штабом стоял у моих родителей.
Кронпринц Вюртембергский также прожил у них нисколько дней, на обширном дворе нашего дома бивуакировал целый батальон. Необозримые вереницы обоза увезли с собою все, истребили последние запасы фуража, рабочие лошади были день и ночь под подводами и, несмотря на охранный лист, войска хозяйничали как в неприятельской стране.
"Ты, сын мой, знал здесь лучшие дни, а теперь пришел в дом нищего", сказал мне отец со слезами. Я еще лежал в его объятиях, когда пришли сказать, что на одном из, наших хуторов французы опустошили весь амбар и все сеновалы, так что, в буквальном смысле, нечем было кормить лошадей.
Начальник колоны, к которому я поспешил отправиться, извинялся необходимостью, говорил, что магазины пусты, что он обязан отвечать императору за сохранение материала, что он за все выдает квитанции, что он может, должен и будет везде брать необходимый фураж, лишь бы соблюдались при этом законные формальности... Я, действительно, везде видел страдания и нищету, непременно облеченную в законную форму, но от этого положение становилось еще невыносимее.
На другой день, 11-го июня, остановясь в городке Штрасбург у старшего лесничего, я разговорился с ним и с его женою о тогдашних делах. Честный лесничий, делавший кампанию в Шампани, уверял меня, что и неприятельские войска не неистовствовали так во Франции, как теперь поступают друзья-французы, а жена его прибавила, что пройдут многие и многие годы, прежде чем можно будет поправиться после такого разрушения.
14-го числа я догнал свой полк у Либштадта. Обстоятельства, при которых мы свиделись вновь поели трехмесячной разлуку очень изменились. Почти все мои сослуживцы, бывшие из великопольской провинции, получали плохие вести с родины, а в полку оказались даже побеги, чего не случалось уже несколько лет сряду.
Продовольствие было до крайности дурное и недостаточное, дороги отвратительные, жара несносная, размещение многочисленных войск - тесное. Я сам, при всем своем романтизме, начал призадумываться.
В три часа пополудни призвал меня к себе старший в полку штаб - офицер и приказал отправиться, с пятидесятью человеками моей роты, в лес между Вылковышками и Мариенполем, где я должен был найти стадо рогатого скота, захватить его и передать дивизионному комиссару.
Этот скот предполагалось гнать за дивизией до Вильны, как главную основу продовольствия. Очень неприятно было мне подобное поручение, но я не мог уклониться от него. Мы пришли в назначенное место леса довольно поздно, провели ночь без огней, и с первым же лучом солнца я пустился, с моими людьми, на поиски.
Побродив с час, мы, действительно, нашли стадо из полусотни голов, которое пасла молоденькая и очень пригожая девушка. Не было предела ее страху и изумлению, когда мы немедленно овладели стадом и стали готовиться гнать его. Девушка кричала, плакала, ломала себе руки и несколько раз бросалась мне в ноги, но видя, что все это напрасно, умоляла меня оставить, по крайней мере, две коровы ее родителям, на что я согласился.
27-го числа (15-го) пришли мы в Румшишки и бивуакировали за этою деревнею. Нигде ни одного жителя! Да и сама деревушка почти вся была сравнена с землею: проходившие здесь прежде нас войска растаскали избы на бивуачные костры. Крестьяне скрывались в соседнем лесу. Всю ночь шел дождь.
Марш 28-го числа был чрезвычайно утомительный. Дождь лил как из ведра, при весьма чувствительном холоде. Кругом все было опустошено и разграблено, деревни, мимо которых мы следовали, являли жалкую картину разрушения.
На сколько видел глаз, хлебные поля были скошены для корма лошадей и для покрышки шалашей. Люди молодой гвардии, вслед за которою мы двигались, валялись толпами по дороге, но наши солдаты стойко выносили поход. А дождь все не переставал. Дорога была усеяна трупами лошадей.
30-го (18-го) подошли мы к Вильне. Окрестности ее, на далекое пространство, представляли пустыню: целые селения исчезли с лица земли, на бивуаки являлись бедные жители просить куска хлеба. Они горько жаловались на повсеместные грабительства и бесчинства, что произвело грустное впечатление на наших людей.
"Бездельники французы" - говорили польские солдаты - "хозяйничают здесь как в Испании, но они ошибаются, если думают, что русские не отплатят им тем же: придет время и для них".
На этом марше, в дождь и в холод, я впервые видел мертвых солдат в начавшуюся кампанию, хотя до сих пор мы изредка слышали только пушечные выстрелы, да и то весьма отдаленные: это были два солдата молодой гвардии, которые, вероятно, упали пьяные и погибли в грязи... Лошадиные же трупы тысячами покрывали дорогу.
5-го июля выступили мы к Ошмянам. И этот переход был трудный, солнце в густых сосновых лесах палило тропическим зноем, песок был глубоким, вода встречалась редко. Расположились недалеко от города, отсталые солдаты если не в конец разграбили его - то очистили порядочно. Некоторые из них разместились здесь, так что почти в каждом доме жили мародеры.
Пагубное влияние распущенности в главной армии, обнаруживавшиеся на каждом шагу, уже здесь не могло укрываться от опытного глаза, Хотя наша дивизия шла отдельно, поддерживая, с одной стороны, связь с войсками в Вильне, с другой образуя авангард корпуса Даву, однако мы везде встречали обозы, мародеров, одиночных отсталых, и притом в таком числе, что целые селения, даже вся большая дорога были наполнены ими.
Часто на протяжении четверти и полумили невидно было ничего, кроме запряженных малорослыми деревенскими лошадьми телег, на которых мародеры везли награбленную добычу, они располагались с нею на удобных местах и в формальных лагерях пожирали воровские съестные припасы.
О правильной раздаче съестных припасов не было и речи: кое-что отнимали у мародеров, да посылали команды в леса, куда жители угнали свой скот. К довершению невзгод, мы наткнулись здесь на всякого рода обозы, завязшие в грязи.
Убылых под ними лошадей заменяли деревенскими, но как и этих лошадей, подобно своим собственным, кормили скудно, то и они скоро изнурялись и падали. Их выпрягали и, разумеется, оставляли на дороге. Часто случалось, что орудия и повозки переезжали по таким, еще живым, лошадям и дымившиеся внутренности их обвивались вокруг колес.
Но это никого не трогало, потому что участь людей была не лучше. Я видел множество солдат сидевших и лежавших на дороге, и тут же испускавших дух. Не оказывалось ни одной заботливой, сердобольной руки, которая подала бы им помощь. Все это производило чрезвычайно грустное впечатлите на солдат: они видели и понимали, что многое могло бы быть иначе, лучше.
Прошло не более двух недель со времени переправы нашей чрез Неман, а армия уже являла очевиднейшие следы дезорганизации: из всех частей ее было весьма много отсталых, и каждая рота, наверное, не досчитывалась от пятнадцати до двадцати человек.
8-го числа мы снялись с лагеря под Раковом при ужаснейшем дожде. Здесь я должен был сдать командование ротою, так как меня назначили временно исполняющим должность старшего адъютанта, что мне не особенно было приятно.
Бедные штабные офицеры, обязанные день и ночь быть на ногах и очень часто посылаемые в главную квартиру, иногда удаленную от бавуака, претерпевали по своему изолированному положению, гораздо большие лишения, нежели ротные командиры.
Притом я крепко сроднился с ротою, которою так долго командовал при самых разнообразных обстоятельствах. Люди, как говорится, носили меня на руках. За немногими исключениями, все мы были почти одних лет; опасности войны сдружили нас; я знал личные и семейные дела всех вольтижеров, писал им письма на родину, и могу сказать, что был поверенным их горестей и радостей, честным другом каждого из моих людей.
И при всем этом, дисциплина поддерживалась у меня с такою строгостью как нигде в других ротах. С истинно - душевною скорбью расстался я с моею ротою; я командовал ею, с немногими перерывами, со времени ее формирования после сражения при Санта-Марии (в Испании). При прощании, люди целовали, со слезами, мои руки.
9-го числа стали говорить о появлении русских, произведена была рекогносцировка; слышались даже выстрелы будто - бы по казакам. При утреннем рапорте, полковой командир спросил меня - Отважатся ли русские ворваться в наши колоны и атаковать нас?
"Почему же нет?" отвечал я; "если бы они знали о скандалах, у нас происходящих, то могли бы славно поработать здесь, захватить тысячи пленных, поживиться добычею... Но как мародеры и отсталые не бегут к своим частям, то это верный признак, что на несколько миль в окружности нет ни одного русского". И я был прав. В течении многих дней мы не видали ни одной казачьей пики.
Вечером, когда мы стали бивуаком и утолили голод мясом (хлеб на ранцах размок до того, что мог быть употреблен только на похлебку), генерал Клапаред вызвал дивизию и сосчитал людей в каждой роте. Он был вне себя от огромной убыли их со времени выступления из Вильны.
Но генерал Хлопицкий высказал ему прямо, что иначе и не могло быть по причине ночных маршей, от недостатка продовольствия и необходимейших бивуачных потребностей, от самого выбора бивуаков вдали от воды и жилых мест и, наконец, от спанья солдат на мокрой земле.
Хлопицкий прибавил, что дурной пример, ежедневно, даже ежечасно видимый войсками, много способствуешь деморализации такой части, которая, до сих пор, признавалась всеми начальниками образцовой по дисциплине и по субординации.
"Два большие сражения", сказал в заключение Хлопицкий, "не стоили бы армии того, что она потеряла, благодаря отсутствию дисциплины и продовольствия, после перехода за Неман". Генерал Клапаред, обыкновенно весьма вспыльчивый; не возразил ни слова; но видно было, что он с усилием проглотил эту правду.
12-го был в Минске странный парад. Распущенность в частях, особенно в некоторых новых полках, сформированных из северо-германских войск, достигла до того, что, например, от одного полка дивизии Компана, если не ошибаюсь, силою в четыре батальона, вступили в Минск лишь несколько сот человек.
Даву пришел в неописуемое бешенство, обратился к офицерам с громовою речью, отнял у полковника командование полком и приказал солдатам парадировать, мимо всей дивизии, с поднятыми вверх прикладами. Рассказывали, что суровый, даже жестокий маршал наговорил офицерам невероятные вещи.
Мой полковой командир, полковник Хлузович, человек весьма образованный, толкуя со мною об этом случае, заметил, что затеянное дело кончится нехорошо. - "Вы увидите", сказал он, "что император впадет в ошибку Карла XII: он оставляете в тылу своем неустроенную Польшу, разоренную Литву, и с нами будет тоже, что было со шведами...
Настоящая кампания, проигранная или даже просто неудавшаяся, возбудит к восстанию всю Германии, и тогда дела пойдут там так же как в Испании, только в гораздо больших размерах.
Короли, которых Наполеон запряг в свою триумфальную колесницу, сбросят с себя ярмо, и ограбленные, разоренные народы отплатят кровавою местью. Я не поручусь, что и наши ограбленные литвины не примут их сторону... Наполеон ошибается гораздо больше тем, чего не делает, нежели тем, что делает".
Часть наших войск, на марше к Минску, проходила чрез Радошковицы, где Карл XII прожил несколько месяцев и где собирался тот знаменитый военный совет, на котором был обсуждаем план короля. Многие польские офицеры, основательно изучившие поход Карла XII, знали, по семейным преданиям, малейшие его подробности, в том числе и мой полковник, который имел даже при себе Адлерфельда и прилежно читал его.
Не проходило и дня, чтобы в наших кружках не говорили о Карле XII и не подсмеивались над сочинением Вольтера. Все те литовские имена, которые собрались некогда вокруг шведского короля, и теперь имели своих представителей в наполеоновской армии. Радзивилы, Завиши, Сапоги, Тизенгаузы, Ходзьки, Тышкевичи, Оскерки, Одынцы, Корсаки занимали, все без исключения, высшие или низшие должности в этой армии.
Достижение Вязьмы не произвело никакой перемены в продовольствии. Наши солдаты еще прежде пробовали есть конину; теперь конское мясо стало входить в большее употребление, так как русские угоняли скот далеко от дороги. Соли у нас часто не было: люди распускали в воде порох своих патронов, чтобы хотя таким невкусным раствором приправить свою убогую пищу.
Хорошо обработанные огороды вокруг Вязьмы доставили нам кое-какие овощи, и счастливый обладатель соли мог, в первый раз по выступлении из Смоленска, приготовить себе сносный обед. Голод и лишения уже довели людей до того, что они приносили в лагерь и варили все то, что проходившие прежде их бросали как вещь негодную." - из воспоминаний капитана (Legion de la Vistule) Великой Армии Генриха фон Брандта, ветерана войны в Испании.
Континентальная система, за которой последовали бесконечные движения французских войск, падеж скота и совершенная бескормица, понизили все цены на хлеб до того, что они едва покрывали издержки производства. Не задолго до моего приезда, маршал Ней, со своим штабом стоял у моих родителей.
Кронпринц Вюртембергский также прожил у них нисколько дней, на обширном дворе нашего дома бивуакировал целый батальон. Необозримые вереницы обоза увезли с собою все, истребили последние запасы фуража, рабочие лошади были день и ночь под подводами и, несмотря на охранный лист, войска хозяйничали как в неприятельской стране.
"Ты, сын мой, знал здесь лучшие дни, а теперь пришел в дом нищего", сказал мне отец со слезами. Я еще лежал в его объятиях, когда пришли сказать, что на одном из, наших хуторов французы опустошили весь амбар и все сеновалы, так что, в буквальном смысле, нечем было кормить лошадей.
Начальник колоны, к которому я поспешил отправиться, извинялся необходимостью, говорил, что магазины пусты, что он обязан отвечать императору за сохранение материала, что он за все выдает квитанции, что он может, должен и будет везде брать необходимый фураж, лишь бы соблюдались при этом законные формальности... Я, действительно, везде видел страдания и нищету, непременно облеченную в законную форму, но от этого положение становилось еще невыносимее.
На другой день, 11-го июня, остановясь в городке Штрасбург у старшего лесничего, я разговорился с ним и с его женою о тогдашних делах. Честный лесничий, делавший кампанию в Шампани, уверял меня, что и неприятельские войска не неистовствовали так во Франции, как теперь поступают друзья-французы, а жена его прибавила, что пройдут многие и многие годы, прежде чем можно будет поправиться после такого разрушения.
14-го числа я догнал свой полк у Либштадта. Обстоятельства, при которых мы свиделись вновь поели трехмесячной разлуку очень изменились. Почти все мои сослуживцы, бывшие из великопольской провинции, получали плохие вести с родины, а в полку оказались даже побеги, чего не случалось уже несколько лет сряду.
Продовольствие было до крайности дурное и недостаточное, дороги отвратительные, жара несносная, размещение многочисленных войск - тесное. Я сам, при всем своем романтизме, начал призадумываться.
В три часа пополудни призвал меня к себе старший в полку штаб - офицер и приказал отправиться, с пятидесятью человеками моей роты, в лес между Вылковышками и Мариенполем, где я должен был найти стадо рогатого скота, захватить его и передать дивизионному комиссару.
Этот скот предполагалось гнать за дивизией до Вильны, как главную основу продовольствия. Очень неприятно было мне подобное поручение, но я не мог уклониться от него. Мы пришли в назначенное место леса довольно поздно, провели ночь без огней, и с первым же лучом солнца я пустился, с моими людьми, на поиски.
Побродив с час, мы, действительно, нашли стадо из полусотни голов, которое пасла молоденькая и очень пригожая девушка. Не было предела ее страху и изумлению, когда мы немедленно овладели стадом и стали готовиться гнать его. Девушка кричала, плакала, ломала себе руки и несколько раз бросалась мне в ноги, но видя, что все это напрасно, умоляла меня оставить, по крайней мере, две коровы ее родителям, на что я согласился.
27-го числа (15-го) пришли мы в Румшишки и бивуакировали за этою деревнею. Нигде ни одного жителя! Да и сама деревушка почти вся была сравнена с землею: проходившие здесь прежде нас войска растаскали избы на бивуачные костры. Крестьяне скрывались в соседнем лесу. Всю ночь шел дождь.
Марш 28-го числа был чрезвычайно утомительный. Дождь лил как из ведра, при весьма чувствительном холоде. Кругом все было опустошено и разграблено, деревни, мимо которых мы следовали, являли жалкую картину разрушения.
На сколько видел глаз, хлебные поля были скошены для корма лошадей и для покрышки шалашей. Люди молодой гвардии, вслед за которою мы двигались, валялись толпами по дороге, но наши солдаты стойко выносили поход. А дождь все не переставал. Дорога была усеяна трупами лошадей.
30-го (18-го) подошли мы к Вильне. Окрестности ее, на далекое пространство, представляли пустыню: целые селения исчезли с лица земли, на бивуаки являлись бедные жители просить куска хлеба. Они горько жаловались на повсеместные грабительства и бесчинства, что произвело грустное впечатление на наших людей.
"Бездельники французы" - говорили польские солдаты - "хозяйничают здесь как в Испании, но они ошибаются, если думают, что русские не отплатят им тем же: придет время и для них".
На этом марше, в дождь и в холод, я впервые видел мертвых солдат в начавшуюся кампанию, хотя до сих пор мы изредка слышали только пушечные выстрелы, да и то весьма отдаленные: это были два солдата молодой гвардии, которые, вероятно, упали пьяные и погибли в грязи... Лошадиные же трупы тысячами покрывали дорогу.
5-го июля выступили мы к Ошмянам. И этот переход был трудный, солнце в густых сосновых лесах палило тропическим зноем, песок был глубоким, вода встречалась редко. Расположились недалеко от города, отсталые солдаты если не в конец разграбили его - то очистили порядочно. Некоторые из них разместились здесь, так что почти в каждом доме жили мародеры.
Пагубное влияние распущенности в главной армии, обнаруживавшиеся на каждом шагу, уже здесь не могло укрываться от опытного глаза, Хотя наша дивизия шла отдельно, поддерживая, с одной стороны, связь с войсками в Вильне, с другой образуя авангард корпуса Даву, однако мы везде встречали обозы, мародеров, одиночных отсталых, и притом в таком числе, что целые селения, даже вся большая дорога были наполнены ими.
Часто на протяжении четверти и полумили невидно было ничего, кроме запряженных малорослыми деревенскими лошадьми телег, на которых мародеры везли награбленную добычу, они располагались с нею на удобных местах и в формальных лагерях пожирали воровские съестные припасы.
О правильной раздаче съестных припасов не было и речи: кое-что отнимали у мародеров, да посылали команды в леса, куда жители угнали свой скот. К довершению невзгод, мы наткнулись здесь на всякого рода обозы, завязшие в грязи.
Убылых под ними лошадей заменяли деревенскими, но как и этих лошадей, подобно своим собственным, кормили скудно, то и они скоро изнурялись и падали. Их выпрягали и, разумеется, оставляли на дороге. Часто случалось, что орудия и повозки переезжали по таким, еще живым, лошадям и дымившиеся внутренности их обвивались вокруг колес.
Но это никого не трогало, потому что участь людей была не лучше. Я видел множество солдат сидевших и лежавших на дороге, и тут же испускавших дух. Не оказывалось ни одной заботливой, сердобольной руки, которая подала бы им помощь. Все это производило чрезвычайно грустное впечатлите на солдат: они видели и понимали, что многое могло бы быть иначе, лучше.
Прошло не более двух недель со времени переправы нашей чрез Неман, а армия уже являла очевиднейшие следы дезорганизации: из всех частей ее было весьма много отсталых, и каждая рота, наверное, не досчитывалась от пятнадцати до двадцати человек.
8-го числа мы снялись с лагеря под Раковом при ужаснейшем дожде. Здесь я должен был сдать командование ротою, так как меня назначили временно исполняющим должность старшего адъютанта, что мне не особенно было приятно.
Бедные штабные офицеры, обязанные день и ночь быть на ногах и очень часто посылаемые в главную квартиру, иногда удаленную от бавуака, претерпевали по своему изолированному положению, гораздо большие лишения, нежели ротные командиры.
Притом я крепко сроднился с ротою, которою так долго командовал при самых разнообразных обстоятельствах. Люди, как говорится, носили меня на руках. За немногими исключениями, все мы были почти одних лет; опасности войны сдружили нас; я знал личные и семейные дела всех вольтижеров, писал им письма на родину, и могу сказать, что был поверенным их горестей и радостей, честным другом каждого из моих людей.
И при всем этом, дисциплина поддерживалась у меня с такою строгостью как нигде в других ротах. С истинно - душевною скорбью расстался я с моею ротою; я командовал ею, с немногими перерывами, со времени ее формирования после сражения при Санта-Марии (в Испании). При прощании, люди целовали, со слезами, мои руки.
9-го числа стали говорить о появлении русских, произведена была рекогносцировка; слышались даже выстрелы будто - бы по казакам. При утреннем рапорте, полковой командир спросил меня - Отважатся ли русские ворваться в наши колоны и атаковать нас?
"Почему же нет?" отвечал я; "если бы они знали о скандалах, у нас происходящих, то могли бы славно поработать здесь, захватить тысячи пленных, поживиться добычею... Но как мародеры и отсталые не бегут к своим частям, то это верный признак, что на несколько миль в окружности нет ни одного русского". И я был прав. В течении многих дней мы не видали ни одной казачьей пики.
Вечером, когда мы стали бивуаком и утолили голод мясом (хлеб на ранцах размок до того, что мог быть употреблен только на похлебку), генерал Клапаред вызвал дивизию и сосчитал людей в каждой роте. Он был вне себя от огромной убыли их со времени выступления из Вильны.
Но генерал Хлопицкий высказал ему прямо, что иначе и не могло быть по причине ночных маршей, от недостатка продовольствия и необходимейших бивуачных потребностей, от самого выбора бивуаков вдали от воды и жилых мест и, наконец, от спанья солдат на мокрой земле.
Хлопицкий прибавил, что дурной пример, ежедневно, даже ежечасно видимый войсками, много способствуешь деморализации такой части, которая, до сих пор, признавалась всеми начальниками образцовой по дисциплине и по субординации.
"Два большие сражения", сказал в заключение Хлопицкий, "не стоили бы армии того, что она потеряла, благодаря отсутствию дисциплины и продовольствия, после перехода за Неман". Генерал Клапаред, обыкновенно весьма вспыльчивый; не возразил ни слова; но видно было, что он с усилием проглотил эту правду.
12-го был в Минске странный парад. Распущенность в частях, особенно в некоторых новых полках, сформированных из северо-германских войск, достигла до того, что, например, от одного полка дивизии Компана, если не ошибаюсь, силою в четыре батальона, вступили в Минск лишь несколько сот человек.
Даву пришел в неописуемое бешенство, обратился к офицерам с громовою речью, отнял у полковника командование полком и приказал солдатам парадировать, мимо всей дивизии, с поднятыми вверх прикладами. Рассказывали, что суровый, даже жестокий маршал наговорил офицерам невероятные вещи.
Мой полковой командир, полковник Хлузович, человек весьма образованный, толкуя со мною об этом случае, заметил, что затеянное дело кончится нехорошо. - "Вы увидите", сказал он, "что император впадет в ошибку Карла XII: он оставляете в тылу своем неустроенную Польшу, разоренную Литву, и с нами будет тоже, что было со шведами...
Настоящая кампания, проигранная или даже просто неудавшаяся, возбудит к восстанию всю Германии, и тогда дела пойдут там так же как в Испании, только в гораздо больших размерах.
Короли, которых Наполеон запряг в свою триумфальную колесницу, сбросят с себя ярмо, и ограбленные, разоренные народы отплатят кровавою местью. Я не поручусь, что и наши ограбленные литвины не примут их сторону... Наполеон ошибается гораздо больше тем, чего не делает, нежели тем, что делает".
Часть наших войск, на марше к Минску, проходила чрез Радошковицы, где Карл XII прожил несколько месяцев и где собирался тот знаменитый военный совет, на котором был обсуждаем план короля. Многие польские офицеры, основательно изучившие поход Карла XII, знали, по семейным преданиям, малейшие его подробности, в том числе и мой полковник, который имел даже при себе Адлерфельда и прилежно читал его.
Не проходило и дня, чтобы в наших кружках не говорили о Карле XII и не подсмеивались над сочинением Вольтера. Все те литовские имена, которые собрались некогда вокруг шведского короля, и теперь имели своих представителей в наполеоновской армии. Радзивилы, Завиши, Сапоги, Тизенгаузы, Ходзьки, Тышкевичи, Оскерки, Одынцы, Корсаки занимали, все без исключения, высшие или низшие должности в этой армии.
Достижение Вязьмы не произвело никакой перемены в продовольствии. Наши солдаты еще прежде пробовали есть конину; теперь конское мясо стало входить в большее употребление, так как русские угоняли скот далеко от дороги. Соли у нас часто не было: люди распускали в воде порох своих патронов, чтобы хотя таким невкусным раствором приправить свою убогую пищу.
Хорошо обработанные огороды вокруг Вязьмы доставили нам кое-какие овощи, и счастливый обладатель соли мог, в первый раз по выступлении из Смоленска, приготовить себе сносный обед. Голод и лишения уже довели людей до того, что они приносили в лагерь и варили все то, что проходившие прежде их бросали как вещь негодную." - из воспоминаний капитана (Legion de la Vistule) Великой Армии Генриха фон Брандта, ветерана войны в Испании.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]