Сдается в плен, интеллигент, под Ленинградом.
---
"Только часа через два вышли мы из этого подвала. Я добрался до Балтийского вокзала, но у входа в него меня задержали: проверка документов. - Вам вчера выписали предписание. Почему вчера не отбыли в вашу часть?
Мои объяснения слушать никто не хотел. Под конвоем пожилого солдата с трофейной винтовкой мы дошли до трамвая, поднялись в него и сели рядом, мирно беседуя, доехали до комендатуры на Инженерной (рядом с площадью Искусств). Солдат сдал меня дежурному, тот завёл в длинную комнату с окном и столом у окна.
В комнате я оказался не один. На стуле рядом со столом дежурного сидел матрос в расстёгнутом бушлате и сдвинутой на затылок бескозырке. Всё его поведение говорило, что он крепко выпил. Не выбирая выражений, он вспоминал всех командиров и начальников которые оставили его батарею где-то под Кингисеппом без снарядов, и им пришлось врукопашную отбиваться от наседающих фрицев.
То, что он был пьян, не оправдывало конечно, его, но то, что в пьяном угаре он выкладывал без обиняков о порядках на фронте, подействовало на меня удручающе. Снова в голове всплыли рассказы ребят из госпиталя про бомбёжки немецких самолётов, вспомнился лес под Гатчиной, над которым целый день висела немецкая авиация, не встречая никакого отпора.
Наконец, меня вызвали к коменданту. Молодой лейтенант тоже спросил меня, почему я вчера не отбыл в свою часть. Я просто объяснил ему, что из "пересылки" на Фонтанке, я вышел уже вечером, город знаю плохо, а на ночь глядя ехать в Красное Село, а затем ещё в ночной темноте топать в Николаевку, где нашего батальона может и не оказаться, я не решился.
На ближайшем трамвае доехал до своего общежития на Кировском, где жил до армии, и переночевав там, утром отправился на Балтийский вокзал. Воздушная тревога меня задержала, а теперь ещё задерживаюсь у вас.
Не помню уже, что он мне говорил, но мои документы он отметил, и я снова оказался на Балтийском вокзале. Электрички ходили только до Красного Села, поговаривали что в Гатчине уже немцы.
В моей памяти запечатлелась почему-то крыша нашего дома, из которого я только что выскочил. Меня заинтересовало вдруг, почему от деревянной из дранки крыши летят‚ щепки. Немного высунув голову из щели, я перевёл взгляд от крыши на заборчик из штакетника и калитку перед домом.
Среди дыма и грохота до меня сразу не доходило, что там творится: подмяв под себя часть забора, стоял тёмный, почти чёрный танк, непривычной для меня формы и расцветки (наши танки были тёмно-зелёные). Из танка торчали плечи и голова в пилотке, а не в танковом шлеме.
Рядом с танком маячили несколько фигур в похожих на котелки чёрных шлемах с винтовками поперек тела, висящими на ремне через плечо - мы их никогда так не носили. Пулемёт из танка строчил короткими очередями в направлении крыши дома.
Наконец, до моего сознания, оглушённого грохотом разрывов, воем пикирующих самолётов, дошло, что это немцы. Я повернулся к младшему лейтенанту и дрожащим, заплетающимся голосом выдавил: - Там танк, немцы...
Он оттолкнул меня от входа, выглянул сам и, вдруг рванувшись всем телом, выскочил с винтовкой из щели и скрылся из наших глаз, бросившись от немцев по картофельному полю за щелью.
Длинная очередь из танка в нашу сторону заставила всех прижаться к стенкам. Пули с визгом пронеслись над входом в наше убежище. Песок и мелкие камушки забарабанили мне по рукам, обхватившим голову.
Когда я их разжал и глянул из щели, у входа стоял немецкий солдат, левой рукой придерживая висящую на ремне винтовку с плоским тесаком, направленным в нашу сторону; в правой руке угрожающе поднятая граната на длинной деревянной ручке. Другая - засунута за пояс. - ...ррауз! - расслышал я среди грохота и стрельбы хриплый, чужой крик.
С поднятыми руками вышли мы из щели, и другой немец отвёл нас за дорогу на пустырь, где было уже несколько наших солдат. В это время заговорили орудия с нашей стороны; что-то с рёвом стало проноситься над нашими головами, и мы прижались к земле.
Ошарашенные таким исходом событий - чего-чего, а этого никто из нас не ожидал - лежали мы на земле, которая пять минут назад была ещё нашей, а теперь принадлежала - да и мы с ней - немцам.
Всё случилось так быстро, что даже как-то в это не верилось, но суровая действительность в лице стоящего рядом немецкого солдата с пальцем на спусковом крючке была неумолима. Николаевка пылала с обоих концов, дым затянул всё кругом.
Не зная, что будет дальше с нами, я, на всякий случай, украдкой вытащил свой бумажник с документами и, засунув его в какую-то ямку в почве, замаскировал сухой травой, забыв совершенно взять из него даже те несколько тридцаток (тридцатирублёвых купюр), составляющих весь мой денежный запас. Кто-то нам говорил, что никакие документы не должны попасть в руки врага.
Немцы пригоняли всё новые и новые группы пленных, тут же оказались и врачи нашей медсанчасти и девчонки-сёстры. Тёмная ночь повисла над Дудергофом, над Вороньей горой, над двухэтажным домом в лощине, разрезающей Воронью гору.
Жители давно покинули его, спасаясь от немцев, и уехали в Ленинград. Нас загнали сюда после долгого марша от Николаевки, где нас после того, как слегка затихла канонада, немцы построили в колонну по пять человек в ряду ("по пьять", как выговаривали они) и погнали к Вороньей горе по полям с неубранной картошкой.
Навстречу ехали машины с немецкими солдатами, и мы видели, как они, заметив в наших рядах женщин-врачей, показывали на них пальцами, кричали "юдэ, юдэ" и громко хохотали. Мы ещё не знали, что в Германии уже решался вопрос о решение "еврейской проблемы" во всех завоёванных ими государствах, и смотрели на этих молодчиков с недоумением. Все были подавлены случившимся.
Уже при первом построении, когда происходил первый обыск, немецкая солдатня мародёрствовала в открытую: забирали часы, кольца, офицерам требовали снять их хромовые сапоги, визгливо кричали: "комиссар, коммунист!" и били при первых признаках неповиновения.
У меня забирать было нечего, и солдат, ткнув пальцем в мои сержантские треугольнички на шинели, то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал: "кадет?!". Скорее всего, он больше не знал ни одного русского слова.
Подошедший в плаще из зелёной клеёнки офицер с пистолетом на поясе слева от пряжки ремня и в фуражке в высоко задранным передом подскочил к нашим солдатам в первом ряду, сорвал с одного пилотку, вырвал с силой красноармейскую звёздочку, швырнул пилотку в лицо оторопевшему и испуганному парню, затем то же повторил с его соседом.
После что-то крикнул своим солдатам гортанным, злым голосом. Солдаты бросились срывать наши звёздочки. Не дожидаясь рукоприкладства, многие вынули их из пилоток и бросили на землю, так как хранить их было рискованно."
http://vadim-blin.narod.ru/papa/main.htm
Мои объяснения слушать никто не хотел. Под конвоем пожилого солдата с трофейной винтовкой мы дошли до трамвая, поднялись в него и сели рядом, мирно беседуя, доехали до комендатуры на Инженерной (рядом с площадью Искусств). Солдат сдал меня дежурному, тот завёл в длинную комнату с окном и столом у окна.
В комнате я оказался не один. На стуле рядом со столом дежурного сидел матрос в расстёгнутом бушлате и сдвинутой на затылок бескозырке. Всё его поведение говорило, что он крепко выпил. Не выбирая выражений, он вспоминал всех командиров и начальников которые оставили его батарею где-то под Кингисеппом без снарядов, и им пришлось врукопашную отбиваться от наседающих фрицев.
То, что он был пьян, не оправдывало конечно, его, но то, что в пьяном угаре он выкладывал без обиняков о порядках на фронте, подействовало на меня удручающе. Снова в голове всплыли рассказы ребят из госпиталя про бомбёжки немецких самолётов, вспомнился лес под Гатчиной, над которым целый день висела немецкая авиация, не встречая никакого отпора.
Наконец, меня вызвали к коменданту. Молодой лейтенант тоже спросил меня, почему я вчера не отбыл в свою часть. Я просто объяснил ему, что из "пересылки" на Фонтанке, я вышел уже вечером, город знаю плохо, а на ночь глядя ехать в Красное Село, а затем ещё в ночной темноте топать в Николаевку, где нашего батальона может и не оказаться, я не решился.
На ближайшем трамвае доехал до своего общежития на Кировском, где жил до армии, и переночевав там, утром отправился на Балтийский вокзал. Воздушная тревога меня задержала, а теперь ещё задерживаюсь у вас.
Не помню уже, что он мне говорил, но мои документы он отметил, и я снова оказался на Балтийском вокзале. Электрички ходили только до Красного Села, поговаривали что в Гатчине уже немцы.
В моей памяти запечатлелась почему-то крыша нашего дома, из которого я только что выскочил. Меня заинтересовало вдруг, почему от деревянной из дранки крыши летят‚ щепки. Немного высунув голову из щели, я перевёл взгляд от крыши на заборчик из штакетника и калитку перед домом.
Среди дыма и грохота до меня сразу не доходило, что там творится: подмяв под себя часть забора, стоял тёмный, почти чёрный танк, непривычной для меня формы и расцветки (наши танки были тёмно-зелёные). Из танка торчали плечи и голова в пилотке, а не в танковом шлеме.
Рядом с танком маячили несколько фигур в похожих на котелки чёрных шлемах с винтовками поперек тела, висящими на ремне через плечо - мы их никогда так не носили. Пулемёт из танка строчил короткими очередями в направлении крыши дома.
Наконец, до моего сознания, оглушённого грохотом разрывов, воем пикирующих самолётов, дошло, что это немцы. Я повернулся к младшему лейтенанту и дрожащим, заплетающимся голосом выдавил: - Там танк, немцы...
Он оттолкнул меня от входа, выглянул сам и, вдруг рванувшись всем телом, выскочил с винтовкой из щели и скрылся из наших глаз, бросившись от немцев по картофельному полю за щелью.
Длинная очередь из танка в нашу сторону заставила всех прижаться к стенкам. Пули с визгом пронеслись над входом в наше убежище. Песок и мелкие камушки забарабанили мне по рукам, обхватившим голову.
Когда я их разжал и глянул из щели, у входа стоял немецкий солдат, левой рукой придерживая висящую на ремне винтовку с плоским тесаком, направленным в нашу сторону; в правой руке угрожающе поднятая граната на длинной деревянной ручке. Другая - засунута за пояс. - ...ррауз! - расслышал я среди грохота и стрельбы хриплый, чужой крик.
С поднятыми руками вышли мы из щели, и другой немец отвёл нас за дорогу на пустырь, где было уже несколько наших солдат. В это время заговорили орудия с нашей стороны; что-то с рёвом стало проноситься над нашими головами, и мы прижались к земле.
Ошарашенные таким исходом событий - чего-чего, а этого никто из нас не ожидал - лежали мы на земле, которая пять минут назад была ещё нашей, а теперь принадлежала - да и мы с ней - немцам.
Всё случилось так быстро, что даже как-то в это не верилось, но суровая действительность в лице стоящего рядом немецкого солдата с пальцем на спусковом крючке была неумолима. Николаевка пылала с обоих концов, дым затянул всё кругом.
Не зная, что будет дальше с нами, я, на всякий случай, украдкой вытащил свой бумажник с документами и, засунув его в какую-то ямку в почве, замаскировал сухой травой, забыв совершенно взять из него даже те несколько тридцаток (тридцатирублёвых купюр), составляющих весь мой денежный запас. Кто-то нам говорил, что никакие документы не должны попасть в руки врага.
Немцы пригоняли всё новые и новые группы пленных, тут же оказались и врачи нашей медсанчасти и девчонки-сёстры. Тёмная ночь повисла над Дудергофом, над Вороньей горой, над двухэтажным домом в лощине, разрезающей Воронью гору.
Жители давно покинули его, спасаясь от немцев, и уехали в Ленинград. Нас загнали сюда после долгого марша от Николаевки, где нас после того, как слегка затихла канонада, немцы построили в колонну по пять человек в ряду ("по пьять", как выговаривали они) и погнали к Вороньей горе по полям с неубранной картошкой.
Навстречу ехали машины с немецкими солдатами, и мы видели, как они, заметив в наших рядах женщин-врачей, показывали на них пальцами, кричали "юдэ, юдэ" и громко хохотали. Мы ещё не знали, что в Германии уже решался вопрос о решение "еврейской проблемы" во всех завоёванных ими государствах, и смотрели на этих молодчиков с недоумением. Все были подавлены случившимся.
Уже при первом построении, когда происходил первый обыск, немецкая солдатня мародёрствовала в открытую: забирали часы, кольца, офицерам требовали снять их хромовые сапоги, визгливо кричали: "комиссар, коммунист!" и били при первых признаках неповиновения.
У меня забирать было нечего, и солдат, ткнув пальцем в мои сержантские треугольнички на шинели, то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал: "кадет?!". Скорее всего, он больше не знал ни одного русского слова.
Подошедший в плаще из зелёной клеёнки офицер с пистолетом на поясе слева от пряжки ремня и в фуражке в высоко задранным передом подскочил к нашим солдатам в первом ряду, сорвал с одного пилотку, вырвал с силой красноармейскую звёздочку, швырнул пилотку в лицо оторопевшему и испуганному парню, затем то же повторил с его соседом.
После что-то крикнул своим солдатам гортанным, злым голосом. Солдаты бросились срывать наши звёздочки. Не дожидаясь рукоприкладства, многие вынули их из пилоток и бросили на землю, так как хранить их было рискованно."
http://vadim-blin.narod.ru/papa/main.htm
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]