"Фронтовой дневник Героя Советского Союза Георгия СЛАВГОРОДСКОГО"
---
Изюмский А. Б. Недописанный дневник Сообщение на Коршиковских чтениях (Ростов-на-Дону, 29 сентября 2015 г.). -(в силу ограничений ЖЖ-псто по тексту, не всю статью могу перенести в ЖЖ, придется урезать, а полнсотью читайте по ссылке)
Заполненные карандашом школьные тетради, разрезанные пополам гроссбухи, сшитые из листочков самодельные блокноты, полевая книжка командира… Всё это фронтовые дневники Героя Советского Союза, уроженца Ростовской области Георгия Васильевича Славгородского. Рукописи автор через знакомых переправлял с фронта своей матери, а последнюю часть дневников она получила уже после смерти сына. Впоследствии дневники хранились у младшего брата автора Анания Васильевича, который подарил их ростовской писательнице М. В. Воробьёвой, а она незадолго до своей смерти в 1980 году попросила передать рукописи писателю Б. В. Изюмскому. В 1993 году они вместе с другими литературными материалами Б. В. Изюмского поступили в Ростовский областной архив
Фронтовые дневники – источник очень редкий сам по себе, а для донского края просто уникальный. Уникальность тем выше, что автор (который начал войну сержантом, а закончил майором) вёл свой дневник в течение всей войны – с лета 1941‑го до своей гибели в январе 1945 года. Большинство известных нам фронтовых дневников охватывают сравнительно небольшой временной отрезок, тогда как Славгородский начал делать дневниковые записи, вероятно, задолго до войны, а закончил непосредственно перед гибелью. Редкость материалов подобного рода обусловлена и запретом на них со стороны армейского командования. Вот как рассказывает об этом, например, бывший красноармеец Ю. В. Владимиров, описавший обыск бойцов в поисках «лишних вещей» перед отправкой на фронт в 1942 году: «…Самым ужасным для меня оказалось то, что забрали из мешка мой дневник, куда я изредка записывал коротко некоторые важные даты и текущие события. Мотивировали это тем, что дневник может на фронте попасть в руки врага и тем выдать ему важные секреты. При этом всем присутствующим впредь категорически запретили вести дневники. Его сразу бросили в горевший рядом костёр, в котором он запылал, чему я очень обрадовался, так как никто из него не мог уже выведать то, чем я ни с кем не поделился бы» [2, с. 173–174]. В этом смысле Славгородскому посчастливилось: хотя его дневник не был секретом для сослуживцев (он сам читал отрывки друзьям, а некоторые даже вносили туда собственные записи), препятствий его вести не возникло. Следует, впрочем, признать, что здесь автору сопутствовала и немалая доля везения: какие-то его высказывания наверняка бы не вызвали сочувствия у непосредственного начальства или особиста.
Есть и ещё одно обстоятельство, обусловившее уникальность документа. Дневники – это чаще всего производное городской культуры, тогда как большая часть недолгой жизни Славгородского с городом не связана. Он вырос в семье иногородних крестьян-украинцев в слободе Мальчевской (ныне станица Миллеровского района Ростовской области). Несмотря на этническое происхождение, прекрасное знание украинского языка и любовь к украинской народной песне (множество таких песен он записал в самодельный блокнот), Георгий считал и не раз называл себя русским.
Почему Славгородский вёл дневник? Об этом говорит он сам: автор, получивший филологическое образование, был человеком не без литературных претензий. Он надеялся, что его записи станут отражением как довоенной, так и военной эпохи и когда-нибудь лягут в основу серьёзного литературного произведения. Вот как звучала эта мысль в дневниковых записях: «Итак, передо мной дневники за полгода (с 5.8.41 по 25.1.42 г.). Полгода, а сколько пережито, перевидено, как полжизни! В этом дневнике – первый период отечественной войны (практически), период отступления, учёбы на ходу и надежд на победу в конце концов врага. Второй период давно уже начался (под Ростовом), но я не участвую ещё на фронте, мы ещё убеждаем друг друга в необходимости дисциплины, преданности, храбрости, а наши братья кровь проливают! Надоело всё это – скорей бы на фронт! Остаться бы в живых, чтобы свои впечатления о войне и о предшествующей ей эпохе (сталинской) передать (как сумею) поколениям! Я живу в интереснейшую эпоху, и мои беспорядочные мысли о нашем времени будут представлять большой интерес для будущих поколений. Сохранитесь только, мои дневники! Переживи только я эту ужасную войну! И мы тогда сделаем что-нибудь полезное для людей!!!» [3, л. 70– 70 об.] (запись от 25 января 1942 года).
Открытые источники сообщают о Славгородском очень мало. О нём имеется небольшая статья в «Википедии», причём приложенный к ней портрет Славгородскому, очевидно, не принадлежит (там изображён какой-то командир Красной Армии с майорскими петлицами, хотя автор дневника получил звание майора только в конце 1944 года, когда в армии давно уже носили погоны). В советскую эпоху М. В. Воробьёва посвятила этому человеку очерк (он перепечатан в 2014 году [4]), который, однако, позволяет раскрыть лишь немногие аспекты деятельности Славгородского и характера его дневника. К счастью, сохранились его автобиография и большая часть военных дневников (утраченной, уже после публикации очерка М. В. Воробьёвой, оказалась тетрадь, охватывающая время между 25 января и 10 августа 1942 года). Как видно из записей самого Славгородского, вести дневник он начал ещё в мирное время. Одну тетрадь, посвящённую предвоенному периоду и началу войны, он переслал в августе 1941 года своему близкому другу, которого называл Веча. Позже, записывая адрес его матери, он сообщает о друге более полные сведения: это Ашихмин Вячеслав Фёдорович, живший в Свердловской области [5]. К сожалению, судьба этой части дневника, а также переписки Славгородского с Ашихминым неизвестна.
Мы знаем, что Славгородский родился 10 (23) августа 1914 года в семье «крестьян-средняков» (как он сам писал). В 1930‑м вступил в комсомол, до 1931‑го работал в колхозе. А затем начинается период биографии, в чём-то напоминающий юные годы А. М. Горького (хотя в дневнике это имя ни разу не упоминается): автор странствует, меняя занятия и места проживания. Чернорабочий на чугунолитейном заводе в Миллерово, грабарь на шахте в Донбассе, ученик ткача на текстильной фабрике приводных ремней в Ворошиловграде, грузчик… Короткое время учился в вечерней школе в Миллерово (осталась память об учителе физики Михаиле Михайловиче, которому он незадолго до гибели отправил письмо с благодарностью «за советское воспитание»), затем перерыв в учёбе. Каким-то образом оказывается на Урале. Сначала рабфак, а с 1935 по 1939 год – учёба на филологическом факультете пединститута в Перми (вскоре переименованной в Молотов). Выразительные строчки из автобиографии: «Годы учёбы для меня были и годами работы, самостоятельной жизни: на Каме я разгружал баржи с солью, нагружал баржи железоломом, пилил лес, работал литературным работником в редакции (г. Молотов), давал уроки на всевозможных курсах – всё это в дни учёбы и на каникулах» [6, л. 2]. Затем недолгая работа преподавателем русского языка и литературы на учительских курсах в станице Горячеводской Чечено-Ингушской АССР (в настоящее время поселок Ставропольского края) и, с ноября 1939 года, служба в Красной Армии (сначала в артиллерии, потом в пехоте) – вопреки всем планам автора уже до конца жизни.
Каким преподавателем был Славгородский? Сложно сказать, но вряд ли хорошим: его дневник изобилует таким количеством орфографических, стилистических и пунктуационных ошибок, что на первых порах трудно поверить, чтобы он мог принадлежать выпускнику филологического факультета. Впрочем, объяснить это не сложно, если вспомнить, когда он учился. Школа 1920‑х – начала 1930‑х годов (тем более начальная) давала очень слабое образование, а такой предмет, как грамматика русского языка, отсутствовал вовсе. Неудивительно, что она выпускала людей просто плохо грамотных. Учить правописание в институте было уже поздно, и вуз не мог компенсировать студентам то, что недодала им школа. Тем не менее представить Славгородского невеждой было бы неправильно. Он несомненно обладал природным умом, много читал, старался заниматься самообразованием и имел собственный, довольно своеобразный, литературный стиль. Вот одна из первых его записей: «Остановились под деревьями, у чьих-то окон, ждём автомашины. Я заглянул в окно. Книг – целый шкаф, патефон, пластинки… Книги! Мои друзья, простите, сейчас не до вас. Оставайтесь, только не сгорите» [3, л. 8] (запись от 17 августа 1941 года). Чуть позже, оказавшись в ходе отступления в сельской библиотеке, он снова сетует: «Светил спички, смотрел на полки с книгами и думал: Друзья мои, война, жаль мне вас, что вы одни, извините, что я не с вами, останусь жив – я друг ваш верный» [3, л. 24] (запись от 7 сентября 1941 года).
Дневник позволяет установить круг интересов автора – это прежде всего русская классическая и в несколько меньшей степени советская литература. Славгородский неоднократно упоминает и цитирует Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого, Маяковского (без ссылки на источник у него встречаются цитаты из самых разных авторов – от Грибоедова до Ленина), внимательно читает книги о Суворове и Кутузове, оставляет сочувственные отзывы о творчестве Финка, Сергеева-Ценского, Шолохова. Любопытно, что отношение к последнему не всегда одинаково: если, прочитав «Тихий Дон», он «поцеловал пожелтевшие листки “Роман-газеты”» [3, л. 54] (запись от 16 октября 1941 года), то роман «Они сражались за Родину» оценивает критичней, находя, что его портит «надуманная ирония» [7, л. 31] (запись от 12 февраля 1944 года). Произведения зарубежной литературы вызывают у него значительно меньший интерес: книги Стендаля и Марка Твена он не дочитывает, роман Альфонса Доде «Джек», правда, даже разбирает в своём дневнике, но скорее от скуки (во время длительной поездки на формирование в тыл). Иногда даже в экстремальной обстановке Славгородский, не выдержав, затевает споры по вопросам литературы. Вот одна выразительная запись: «Когда собирались к выступлению, я услышал разговор о Есенине. Рассказчик безбожно врал о дружбе Е[сенина] с Маяковским, о их совместной поэтич[еской] деятельности. Я не выдержал. Поднялся, оборвал рассказчика крепкой руганью и стал убеждать его, что он врёт. Он замялся, стал отсылать меня подальше. Я присел, чтобы посмотреть на расск[азчика]. Это был наш штабной писарь Фалеев. Я отстал. После мне хотелось подойти к нему, чтобы извиниться за неделикатность и всё же доказать разницу между Е[сениным] и М[аяковским]. Но на другой день я уже узнал, что он был убит при отступлении из Черкасс нашей миной (выехали на минированную улицу)» [3, л. 12 об.] (запись от 20 августа 1941 года).
Порой даже недостатки, которые он в себе находит (мягкость к подчинённым, неорганизованность, неумение постоять за себя), Славгородский приписывает своим литературным увлечениям: «Русская литература и воспитала и искалечила меня. И кто знает, если б не война, я, может быть, так и остался бы калекой» [8, л. 12 об.] (запись от 27 августа 1943 года). Нередко в дневнике встречаются записи о просмотре кинофильмов. Небезынтересна реакция, которую вызывают некоторые из них (хотя чаще всего автор только приводит название фильма, не давая ему оценки). Так, просмотрев музыкальную комедию «Антон Иванович сердится» (нетипичный для предвоенных лет аполитичный фильм о творческой интеллигенции, главным образом высокоталантливых артистах и композиторах), Славгородский эмоционально восклицает: «Да! Мы бездарность! Мы те, которые своими мелкими делами и умами создаём условия для процветания таких талантов! Мы своей жидкой кровью создаём эти таланты. И становлюсь зол я на жизнь, и хочется мне пойти наперекор ей, как она идёт наперекор всем моим мечтам» [3, л. 66] (запись от 10 декабря 1941 года). Почти три года спустя на него производит сильное впечатление другой фильм: «В последний день нам показали кино “Серенада солнечной долины”. Американский музыкальный и спортивный фильм. Замечательно и удивительно! Далеко нашим спортсменам до такой культуры и исполнения» [7, л. 102 об.] (запись от 28 сентября 1944 года).
Иногда случается, что дневник, опубликованный или обнаруженный после смерти автора, демонстрирует двойную жизнь, которую тот вынужден был вести. Например, дневники таких внешне вполне советских людей, как актёр Г. И. Бурков или писатель Ю. М. Нагибин, показали их резко негативное отношение к режиму, по отношению к которому они при жизни демонстрировали абсолютную лояльность. О Славгородском такого не скажешь – он был вполне советским человеком, разделяя большую часть представлений своей эпохи. Удивляться здесь нечему – ведь он принадлежал к той части молодёжи, которая сумела занять место в «социальном лифте», предоставленном советской властью. Выходец из небогатой семьи, крестьянин, а затем рабочий, Славгородский без экзаменов поступил в вуз (вероятней всего, по комсомольской путёвке) и после его окончания существенно повысил свой общественный статус. Поэтому войну Георгий воспринимал как защиту не только родной страны, но и всего того, чего он сумел добиться в жизни. Прочитав в «Правде» статью писателя Бориса Горбатова, он отмечает: «Горбатов с логической отчётливостью ставит вопрос о жизни и смерти. Такой отчёт в своих поступках делает всякий культурный человек нашей страны, а малограмотный чувствует всё это. Я тоже с такими мыслями шёл в бой. Шёл в бой за право учиться, работать и отдыхать, я завоевал в жизни эти права, я шёл в бой против тех, кто прервал мою жизнь молодого советского интеллигента» [3, л. 61] (запись от 24 ноября 1941 года).
Славгородский принимает большую часть того, что его окружает: он не сомневается в преимуществах социализма, необходимости коллективизации и раскулачивания (как негативный пример немецкой оккупационной политики, он в записи от 7 ноября 1943 года отмечает, что «кулаки забирают свои дома, немцам все равны» [7, л. 6]), наличии саботажа на Кубани в 1930‑е годы и предательстве со стороны генералов в начале войны. Так, он с полным доверием приводит рассказ одного капитана, «…как подполковник (из ихней дивизии) направлял их в ловушку к немцам, как они случайно узнавали об опасности и не догадывались, что это был предатель. И как они только за Донцом узнали, что командование их [зачёркнуто: дивизии] армией были предатели – приказ НКО» [8, л. 61] (запись от 19 февраля 1943 года).
У советского офицера, выходца из крестьянской семьи, не вызывает ни малейшего уважения трудовая собственность крестьян. И если кража красноармейцами последней коровы у многодетной колхозницы его искренне возмущает («У моей хозяйки увели корову. Если бы слышал плач матери и детей тот, кто взял корову, он бы этого не сделал» [7, л. 19 об.] (запись от 4 января 1944 года)), то отбирание того, что воспринимается им как «лишнее», представляется вполне нормальным. Поначалу, правда, он негативно отзывается о действиях своих начальников: «Бойцов наказывают за воровство, а сами воруют лошадей, свиней, курей и проч.» [8, л. 74] (запись от 11 апреля 1943 года). Но затем, оказавшись на Западной Украине, Славгородский как должное воспринимает (даже по советским меркам незаконные) реквизиции лошадей у местных крестьян и пишет с досадой: «На ходу приходится пополнять своё хозяйство, добавили трёх лошадей, а с одной вчера вышел скандал: хозяйка опознала, с одной удалось обмануть хозяина. Единоличники, черти, держутся за каждую клячу, не зная того, что придётся в колхоз сдавать. “Братья” украинцы искоса смотрят на нас. Есть люди, которые кровно связаны с Россией и с Красной Армией, те наши по духу. Ничего, обработаем» [7, л. 87 об. – 88] (запись от 23 июля 1944 года). Более того, порой он допускает такие действия, которые могли бы обернуться для него трибуналом: «Делал обыск в квартире, где стоял наш хозвзвод: наговорили, что там много трофейного сахару. Виноградов смастерил мне ложное удостоверение, я одел комбатову шинель, комиссарову шапку и боялся, чтобы меня не узнала хозяйка. Роль сыграл хорошо, но ничего не обнаружили» [7, л. 15] (запись от 6 декабря 1943 года). Или: «После обеда из Протопоповки с Тютюнниковым поехали в Берёзовку поискать обуви и самогонку. Самогонку нашу попили другие, обуви не нашли у старика, сделали у него обыск, отрекомендовываясь работниками особого отдела. Брали на пушку председателя с[ельского] с[овета] Б[ольшой] Берёзовки, но видели, что у него нечего брать, отставили» [7, л. 16 об.] (запись от 11 декабря 1943 года).
В 1942 году Славгородский по предложению комиссара подаёт заявление в партию, хотя прежде, по его признанию, делать этого не хотел (он вскользь замечает, что не стал объяснять комиссару, почему не вступал раньше). Любопытно, что сама процедура приёма не произвела на него большого впечатления, и в дневнике он упомянул её мимоходом, наряду с другими событиями: «Я был офицером связи в оперативном отделе. Смотрел “Ленинград в борьбе”, “Пархоменко”, приняли в партию. После обеда приехали на переправу, едем в Сталинград» [8, л. 22 об.] (запись от 1 октября 1942 года). Тем не менее к своей партийности Славгородский относится серьёзно, активно участвует во всех партсобраниях, описывая их в дневнике. Конечно же, он не сомневается в мудрости Сталина, искренне радуясь, когда его мысли совпадают со сталинскими словами: «Доклад Сталина – ответ на все вопросы войны. Задачи ясны, причины ясны, и приятно сознавать, что ты не ошибался в некоторых вопросах военного времени» [3, л. 58 об.] (запись от 10 ноября 1941 года).
И всё же представлять автора дневника стопроцентным продуктом сталинской эпохи было бы, пожалуй, неверно. Славгородский нередко выламывался из неё, прежде всего самостоятельностью и независимостью характера. Критично глядя на многое в окружающей жизни, он порой допускал довольно радикальные заявления и оценки. Безусловный интерес представляет, например, его суждение о знаменитом сталинском приказе № 227 («Ни шагу назад!») и его восприятии на местах: «Один лейтенант вчера избил бойца из нашего вагона за то, что тот курил после предупреждения, и в других вагонах, говорят, сделал то же, а в третьем месте ему бойцы дали так, что насилу растащил ком[андир] роты. Но он не унялся и сегодня опять избил бойца за то, что тот оправлялся не в положенном месте. Бойцы возмущены, но молодёжь в нужный момент оробела. У меня кулаки чешутся! Я больше чем возмущён! У меня нутро переворачивается от одной этой мысли! Гадина какая!!! Обидно, что и старшие разрешают устраивать произвол л[ейтенан]ту другой части, кто он? Неужели приказ Сталина так претворяется в жизнь? Какой позор! Я теперь припоминаю содержание приказа и с горечью убеждаюсь, что до войны много и о многом мы болтали, а теперь учимся варварству у противника. А дело-то, как мне кажется, в командном составе: если командир поведёт, боец пойдёт, а если командир спасает шкуру, то боец может и не пойти и будет обижен до глубины души» [8, л. 4–4 об.] (запись от 10 августа 1942 года). Вряд ли убеждённый сталинист под впечатлением приказа вождя посмел бы не только написать, но даже подумать, что «мы учимся варварству у противника»!
Многое из того, что его окружало, Славгородский воспринимал отнюдь не в духе официальных установок. Прежде всего обращает на себя внимание постоянно проскальзывающее негативное отношение автора к армейским политработникам. В большинстве случаев он видит в них не помощников командира или вдохновителей бойцов, а болтунов, карьеристов и шкурников. Вот, например, выразительная сцена выхода группы военных из окружения, когда никто, включая политработников, не решается взять на себя руководство: «А они все ищут, кто командир, кто здесь старший. Все боятся брать на себя инициативу. Я слушал, слушал их и гаркнул: “Ну, б… Я самый младший, я боец, а буду всеми вами, б…ми, командывать! Я поведу!”» [3, л. 39 об. – 40] (запись от 5 октября 1941 года). Ещё выразительней поведение этих политработников, когда группа пробиралась по немецким тылам, выходя к своим: «Выделяю разведку в другую хату, чтобы расспросить дорогу на Полтаву и узнать о немце. Добровольцев нет, боятся, ст[арший] политрук заспорил с мл[адшим] полит[руком], посылая друг друга в разведку. Первый говорит, что он дороже для государства и, мол, не должен рисковать. Я ругаюсь после этих слов: “Вот потому-то мы и отступаем, что начальство бережёт свою шкуру, бросая на произвол судьбы бойцов”» [3, л. 41 об.] (запись от 7 октября 1941 года).
Поддавшись уговорам комиссара, Славгородский осенью 1942 года соглашается отправиться на курсы политработников, хотя, как неоднократно отмечает, не хочет этим заниматься. Он утешает себя тем, что это лишь переходный этап к строевой командирской службе: «И действительно: меня не привлекает политработа – это быть исполнителем чужой воли, играть вторую скрипку в службе, рассчитывать объём своей работы на твердолобых. Но будучи грамотным и искренним, мне есть расчёт пойти по политической линии, а затем перейти на командную. За это время буду изучать военное дело» [8, л. 43] (запись от 31 декабря 1942 года). Это время оказалось ещё более коротким, чем ожидал автор дневника, – уже через считанные недели его признали непригодным для политработы и перевели на строевую службу, начальником штаба батальона (впоследствии он стал замкомбатом и, наконец, командиром батальона). Кстати, курсы политработников Славгородский окончил первым и сразу получил звание старшего лейтенанта (другие курсанты были выпущены лейтенантами). Негативное отношение к партработникам автор не раз подчёркивает на протяжении дневника. «Саша хнычет, не торопится, бездействует, болтает с случайно встретившимися медичками. Болтун, баловник курортный – партийный работник, а не командир» [7, л. 4 об.], – так отзывается он о своём приятеле (запись от 2 ноября 1943 года). «Ненавижу невоенных, ультрапартийных политработников, мнящих себя контролем над командиром» [7, л. 20 об.], – восклицает он, сталкиваясь с попытками замполита вмешиваться в его распоряжения (запись от 11 января 1944 года). «На партактиве я со своим выступлением прозвучал одиноко: политработники выступили все на один манер» [7, л. 103] – это впечатление от одного из партсобраний (запись от 28 сентября 1944 года).
Из текста дневника явствует, что его автор обладал развитым чувством собственного достоинства, нередко даже переходящего в болезненное самолюбие. Иногда он сомневался в своих возможностях, рефлексировал, и тогда из-под его карандаша могли выйти такие слова: «Прочитал “Фрунзе”. Великий уже с детства велик! А я гусей с дедом Кирсаном пас! Не будет из меня великого человека. Я оригинальная посредственность! Жалок сам в своих глазах! Чёрт догадал меня родиться в такой жестокий век с душой и сердцем» [9, л. 39] (запись от 20 августа 1943 года). Случалось, что автор винил и себя, и среду, в которой он оказался: «А жизнью своей я недоволен! С меня не вышел интеллигент, и вся моя учёба пошла прахом! Но разве можно жалеть о несбывшемся?! И кто его знает: может быть, придёт перо в мои руки, и я тогда ни слова о судьбе своей, и для меня тогда вернётся все: “и торжество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь”. А сейчас – поворот от лирики к прозе! От любви к войне! Напрасные труды найти честного человека в армии! Разврат!» [9, л. 42] (запись от 23 августа 1943 года).
........................
...............
Официальные документы уточняют обстоятельства гибели: в наградном листе отмечено, что батальон Славгородского захватил плацдарм на западном берегу Одера, занял предназначенный ему рубеж и отразил 13 вражеских атак [10]. «Википедия» и другие поздние публикации утверждают, что после этого комбат повёл свой батальон в штыковую атаку, был тяжело ранен и умер 26 января [11]. Вероятно, здесь события несколько приукрашены (вызывает сомнение штыковая атака в 1945 году, тем более, что в наградном листе говорится только, что командир «повёл батальон в контратаку»). Однако геройская гибель комбата сомнений не вызывает. Мечты его не сбылись, потомства он не оставил, дневник до конца войны довести не успел. Но это отнюдь не снижает значения последнего. Дневник Славгородского – ценнейший исторический источник как по своему масштабу, так и аутентичности. Его текст создавался непосредственно после описываемого или через короткое время, события в нём чётко датированы. И хотя, как всякий другой источник личного характера, фронтовой дневник субъективен и даже тенденциозен, он ближе к реальности, чем другие повествовательные материалы: написанные через много лет мемуары или прошедшие цензуру письма. Остаётся только пожелать, чтобы этот замечательный документ был опубликован полностью, без каких-либо изъятий, с серьёзным научным комментарием.
###################3
НАГРАДЫ:
Орден Красного Знамени
Звезда ГЕРОЯ (посмертно)
и вот, недавно вышла в свет книга его дневников:
Фронтовой дневник 1941–1945(сайт издательства)
Заполненные карандашом школьные тетради, разрезанные пополам гроссбухи, сшитые из листочков самодельные блокноты, полевая книжка командира… Всё это фронтовые дневники Героя Советского Союза, уроженца Ростовской области Георгия Васильевича Славгородского. Рукописи автор через знакомых переправлял с фронта своей матери, а последнюю часть дневников она получила уже после смерти сына. Впоследствии дневники хранились у младшего брата автора Анания Васильевича, который подарил их ростовской писательнице М. В. Воробьёвой, а она незадолго до своей смерти в 1980 году попросила передать рукописи писателю Б. В. Изюмскому. В 1993 году они вместе с другими литературными материалами Б. В. Изюмского поступили в Ростовский областной архив
Фронтовые дневники – источник очень редкий сам по себе, а для донского края просто уникальный. Уникальность тем выше, что автор (который начал войну сержантом, а закончил майором) вёл свой дневник в течение всей войны – с лета 1941‑го до своей гибели в январе 1945 года. Большинство известных нам фронтовых дневников охватывают сравнительно небольшой временной отрезок, тогда как Славгородский начал делать дневниковые записи, вероятно, задолго до войны, а закончил непосредственно перед гибелью. Редкость материалов подобного рода обусловлена и запретом на них со стороны армейского командования. Вот как рассказывает об этом, например, бывший красноармеец Ю. В. Владимиров, описавший обыск бойцов в поисках «лишних вещей» перед отправкой на фронт в 1942 году: «…Самым ужасным для меня оказалось то, что забрали из мешка мой дневник, куда я изредка записывал коротко некоторые важные даты и текущие события. Мотивировали это тем, что дневник может на фронте попасть в руки врага и тем выдать ему важные секреты. При этом всем присутствующим впредь категорически запретили вести дневники. Его сразу бросили в горевший рядом костёр, в котором он запылал, чему я очень обрадовался, так как никто из него не мог уже выведать то, чем я ни с кем не поделился бы» [2, с. 173–174]. В этом смысле Славгородскому посчастливилось: хотя его дневник не был секретом для сослуживцев (он сам читал отрывки друзьям, а некоторые даже вносили туда собственные записи), препятствий его вести не возникло. Следует, впрочем, признать, что здесь автору сопутствовала и немалая доля везения: какие-то его высказывания наверняка бы не вызвали сочувствия у непосредственного начальства или особиста.
Есть и ещё одно обстоятельство, обусловившее уникальность документа. Дневники – это чаще всего производное городской культуры, тогда как большая часть недолгой жизни Славгородского с городом не связана. Он вырос в семье иногородних крестьян-украинцев в слободе Мальчевской (ныне станица Миллеровского района Ростовской области). Несмотря на этническое происхождение, прекрасное знание украинского языка и любовь к украинской народной песне (множество таких песен он записал в самодельный блокнот), Георгий считал и не раз называл себя русским.
Почему Славгородский вёл дневник? Об этом говорит он сам: автор, получивший филологическое образование, был человеком не без литературных претензий. Он надеялся, что его записи станут отражением как довоенной, так и военной эпохи и когда-нибудь лягут в основу серьёзного литературного произведения. Вот как звучала эта мысль в дневниковых записях: «Итак, передо мной дневники за полгода (с 5.8.41 по 25.1.42 г.). Полгода, а сколько пережито, перевидено, как полжизни! В этом дневнике – первый период отечественной войны (практически), период отступления, учёбы на ходу и надежд на победу в конце концов врага. Второй период давно уже начался (под Ростовом), но я не участвую ещё на фронте, мы ещё убеждаем друг друга в необходимости дисциплины, преданности, храбрости, а наши братья кровь проливают! Надоело всё это – скорей бы на фронт! Остаться бы в живых, чтобы свои впечатления о войне и о предшествующей ей эпохе (сталинской) передать (как сумею) поколениям! Я живу в интереснейшую эпоху, и мои беспорядочные мысли о нашем времени будут представлять большой интерес для будущих поколений. Сохранитесь только, мои дневники! Переживи только я эту ужасную войну! И мы тогда сделаем что-нибудь полезное для людей!!!» [3, л. 70– 70 об.] (запись от 25 января 1942 года).
Открытые источники сообщают о Славгородском очень мало. О нём имеется небольшая статья в «Википедии», причём приложенный к ней портрет Славгородскому, очевидно, не принадлежит (там изображён какой-то командир Красной Армии с майорскими петлицами, хотя автор дневника получил звание майора только в конце 1944 года, когда в армии давно уже носили погоны). В советскую эпоху М. В. Воробьёва посвятила этому человеку очерк (он перепечатан в 2014 году [4]), который, однако, позволяет раскрыть лишь немногие аспекты деятельности Славгородского и характера его дневника. К счастью, сохранились его автобиография и большая часть военных дневников (утраченной, уже после публикации очерка М. В. Воробьёвой, оказалась тетрадь, охватывающая время между 25 января и 10 августа 1942 года). Как видно из записей самого Славгородского, вести дневник он начал ещё в мирное время. Одну тетрадь, посвящённую предвоенному периоду и началу войны, он переслал в августе 1941 года своему близкому другу, которого называл Веча. Позже, записывая адрес его матери, он сообщает о друге более полные сведения: это Ашихмин Вячеслав Фёдорович, живший в Свердловской области [5]. К сожалению, судьба этой части дневника, а также переписки Славгородского с Ашихминым неизвестна.
Мы знаем, что Славгородский родился 10 (23) августа 1914 года в семье «крестьян-средняков» (как он сам писал). В 1930‑м вступил в комсомол, до 1931‑го работал в колхозе. А затем начинается период биографии, в чём-то напоминающий юные годы А. М. Горького (хотя в дневнике это имя ни разу не упоминается): автор странствует, меняя занятия и места проживания. Чернорабочий на чугунолитейном заводе в Миллерово, грабарь на шахте в Донбассе, ученик ткача на текстильной фабрике приводных ремней в Ворошиловграде, грузчик… Короткое время учился в вечерней школе в Миллерово (осталась память об учителе физики Михаиле Михайловиче, которому он незадолго до гибели отправил письмо с благодарностью «за советское воспитание»), затем перерыв в учёбе. Каким-то образом оказывается на Урале. Сначала рабфак, а с 1935 по 1939 год – учёба на филологическом факультете пединститута в Перми (вскоре переименованной в Молотов). Выразительные строчки из автобиографии: «Годы учёбы для меня были и годами работы, самостоятельной жизни: на Каме я разгружал баржи с солью, нагружал баржи железоломом, пилил лес, работал литературным работником в редакции (г. Молотов), давал уроки на всевозможных курсах – всё это в дни учёбы и на каникулах» [6, л. 2]. Затем недолгая работа преподавателем русского языка и литературы на учительских курсах в станице Горячеводской Чечено-Ингушской АССР (в настоящее время поселок Ставропольского края) и, с ноября 1939 года, служба в Красной Армии (сначала в артиллерии, потом в пехоте) – вопреки всем планам автора уже до конца жизни.
Каким преподавателем был Славгородский? Сложно сказать, но вряд ли хорошим: его дневник изобилует таким количеством орфографических, стилистических и пунктуационных ошибок, что на первых порах трудно поверить, чтобы он мог принадлежать выпускнику филологического факультета. Впрочем, объяснить это не сложно, если вспомнить, когда он учился. Школа 1920‑х – начала 1930‑х годов (тем более начальная) давала очень слабое образование, а такой предмет, как грамматика русского языка, отсутствовал вовсе. Неудивительно, что она выпускала людей просто плохо грамотных. Учить правописание в институте было уже поздно, и вуз не мог компенсировать студентам то, что недодала им школа. Тем не менее представить Славгородского невеждой было бы неправильно. Он несомненно обладал природным умом, много читал, старался заниматься самообразованием и имел собственный, довольно своеобразный, литературный стиль. Вот одна из первых его записей: «Остановились под деревьями, у чьих-то окон, ждём автомашины. Я заглянул в окно. Книг – целый шкаф, патефон, пластинки… Книги! Мои друзья, простите, сейчас не до вас. Оставайтесь, только не сгорите» [3, л. 8] (запись от 17 августа 1941 года). Чуть позже, оказавшись в ходе отступления в сельской библиотеке, он снова сетует: «Светил спички, смотрел на полки с книгами и думал: Друзья мои, война, жаль мне вас, что вы одни, извините, что я не с вами, останусь жив – я друг ваш верный» [3, л. 24] (запись от 7 сентября 1941 года).
Дневник позволяет установить круг интересов автора – это прежде всего русская классическая и в несколько меньшей степени советская литература. Славгородский неоднократно упоминает и цитирует Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого, Маяковского (без ссылки на источник у него встречаются цитаты из самых разных авторов – от Грибоедова до Ленина), внимательно читает книги о Суворове и Кутузове, оставляет сочувственные отзывы о творчестве Финка, Сергеева-Ценского, Шолохова. Любопытно, что отношение к последнему не всегда одинаково: если, прочитав «Тихий Дон», он «поцеловал пожелтевшие листки “Роман-газеты”» [3, л. 54] (запись от 16 октября 1941 года), то роман «Они сражались за Родину» оценивает критичней, находя, что его портит «надуманная ирония» [7, л. 31] (запись от 12 февраля 1944 года). Произведения зарубежной литературы вызывают у него значительно меньший интерес: книги Стендаля и Марка Твена он не дочитывает, роман Альфонса Доде «Джек», правда, даже разбирает в своём дневнике, но скорее от скуки (во время длительной поездки на формирование в тыл). Иногда даже в экстремальной обстановке Славгородский, не выдержав, затевает споры по вопросам литературы. Вот одна выразительная запись: «Когда собирались к выступлению, я услышал разговор о Есенине. Рассказчик безбожно врал о дружбе Е[сенина] с Маяковским, о их совместной поэтич[еской] деятельности. Я не выдержал. Поднялся, оборвал рассказчика крепкой руганью и стал убеждать его, что он врёт. Он замялся, стал отсылать меня подальше. Я присел, чтобы посмотреть на расск[азчика]. Это был наш штабной писарь Фалеев. Я отстал. После мне хотелось подойти к нему, чтобы извиниться за неделикатность и всё же доказать разницу между Е[сениным] и М[аяковским]. Но на другой день я уже узнал, что он был убит при отступлении из Черкасс нашей миной (выехали на минированную улицу)» [3, л. 12 об.] (запись от 20 августа 1941 года).
Порой даже недостатки, которые он в себе находит (мягкость к подчинённым, неорганизованность, неумение постоять за себя), Славгородский приписывает своим литературным увлечениям: «Русская литература и воспитала и искалечила меня. И кто знает, если б не война, я, может быть, так и остался бы калекой» [8, л. 12 об.] (запись от 27 августа 1943 года). Нередко в дневнике встречаются записи о просмотре кинофильмов. Небезынтересна реакция, которую вызывают некоторые из них (хотя чаще всего автор только приводит название фильма, не давая ему оценки). Так, просмотрев музыкальную комедию «Антон Иванович сердится» (нетипичный для предвоенных лет аполитичный фильм о творческой интеллигенции, главным образом высокоталантливых артистах и композиторах), Славгородский эмоционально восклицает: «Да! Мы бездарность! Мы те, которые своими мелкими делами и умами создаём условия для процветания таких талантов! Мы своей жидкой кровью создаём эти таланты. И становлюсь зол я на жизнь, и хочется мне пойти наперекор ей, как она идёт наперекор всем моим мечтам» [3, л. 66] (запись от 10 декабря 1941 года). Почти три года спустя на него производит сильное впечатление другой фильм: «В последний день нам показали кино “Серенада солнечной долины”. Американский музыкальный и спортивный фильм. Замечательно и удивительно! Далеко нашим спортсменам до такой культуры и исполнения» [7, л. 102 об.] (запись от 28 сентября 1944 года).
Иногда случается, что дневник, опубликованный или обнаруженный после смерти автора, демонстрирует двойную жизнь, которую тот вынужден был вести. Например, дневники таких внешне вполне советских людей, как актёр Г. И. Бурков или писатель Ю. М. Нагибин, показали их резко негативное отношение к режиму, по отношению к которому они при жизни демонстрировали абсолютную лояльность. О Славгородском такого не скажешь – он был вполне советским человеком, разделяя большую часть представлений своей эпохи. Удивляться здесь нечему – ведь он принадлежал к той части молодёжи, которая сумела занять место в «социальном лифте», предоставленном советской властью. Выходец из небогатой семьи, крестьянин, а затем рабочий, Славгородский без экзаменов поступил в вуз (вероятней всего, по комсомольской путёвке) и после его окончания существенно повысил свой общественный статус. Поэтому войну Георгий воспринимал как защиту не только родной страны, но и всего того, чего он сумел добиться в жизни. Прочитав в «Правде» статью писателя Бориса Горбатова, он отмечает: «Горбатов с логической отчётливостью ставит вопрос о жизни и смерти. Такой отчёт в своих поступках делает всякий культурный человек нашей страны, а малограмотный чувствует всё это. Я тоже с такими мыслями шёл в бой. Шёл в бой за право учиться, работать и отдыхать, я завоевал в жизни эти права, я шёл в бой против тех, кто прервал мою жизнь молодого советского интеллигента» [3, л. 61] (запись от 24 ноября 1941 года).
Славгородский принимает большую часть того, что его окружает: он не сомневается в преимуществах социализма, необходимости коллективизации и раскулачивания (как негативный пример немецкой оккупационной политики, он в записи от 7 ноября 1943 года отмечает, что «кулаки забирают свои дома, немцам все равны» [7, л. 6]), наличии саботажа на Кубани в 1930‑е годы и предательстве со стороны генералов в начале войны. Так, он с полным доверием приводит рассказ одного капитана, «…как подполковник (из ихней дивизии) направлял их в ловушку к немцам, как они случайно узнавали об опасности и не догадывались, что это был предатель. И как они только за Донцом узнали, что командование их [зачёркнуто: дивизии] армией были предатели – приказ НКО» [8, л. 61] (запись от 19 февраля 1943 года).
У советского офицера, выходца из крестьянской семьи, не вызывает ни малейшего уважения трудовая собственность крестьян. И если кража красноармейцами последней коровы у многодетной колхозницы его искренне возмущает («У моей хозяйки увели корову. Если бы слышал плач матери и детей тот, кто взял корову, он бы этого не сделал» [7, л. 19 об.] (запись от 4 января 1944 года)), то отбирание того, что воспринимается им как «лишнее», представляется вполне нормальным. Поначалу, правда, он негативно отзывается о действиях своих начальников: «Бойцов наказывают за воровство, а сами воруют лошадей, свиней, курей и проч.» [8, л. 74] (запись от 11 апреля 1943 года). Но затем, оказавшись на Западной Украине, Славгородский как должное воспринимает (даже по советским меркам незаконные) реквизиции лошадей у местных крестьян и пишет с досадой: «На ходу приходится пополнять своё хозяйство, добавили трёх лошадей, а с одной вчера вышел скандал: хозяйка опознала, с одной удалось обмануть хозяина. Единоличники, черти, держутся за каждую клячу, не зная того, что придётся в колхоз сдавать. “Братья” украинцы искоса смотрят на нас. Есть люди, которые кровно связаны с Россией и с Красной Армией, те наши по духу. Ничего, обработаем» [7, л. 87 об. – 88] (запись от 23 июля 1944 года). Более того, порой он допускает такие действия, которые могли бы обернуться для него трибуналом: «Делал обыск в квартире, где стоял наш хозвзвод: наговорили, что там много трофейного сахару. Виноградов смастерил мне ложное удостоверение, я одел комбатову шинель, комиссарову шапку и боялся, чтобы меня не узнала хозяйка. Роль сыграл хорошо, но ничего не обнаружили» [7, л. 15] (запись от 6 декабря 1943 года). Или: «После обеда из Протопоповки с Тютюнниковым поехали в Берёзовку поискать обуви и самогонку. Самогонку нашу попили другие, обуви не нашли у старика, сделали у него обыск, отрекомендовываясь работниками особого отдела. Брали на пушку председателя с[ельского] с[овета] Б[ольшой] Берёзовки, но видели, что у него нечего брать, отставили» [7, л. 16 об.] (запись от 11 декабря 1943 года).
В 1942 году Славгородский по предложению комиссара подаёт заявление в партию, хотя прежде, по его признанию, делать этого не хотел (он вскользь замечает, что не стал объяснять комиссару, почему не вступал раньше). Любопытно, что сама процедура приёма не произвела на него большого впечатления, и в дневнике он упомянул её мимоходом, наряду с другими событиями: «Я был офицером связи в оперативном отделе. Смотрел “Ленинград в борьбе”, “Пархоменко”, приняли в партию. После обеда приехали на переправу, едем в Сталинград» [8, л. 22 об.] (запись от 1 октября 1942 года). Тем не менее к своей партийности Славгородский относится серьёзно, активно участвует во всех партсобраниях, описывая их в дневнике. Конечно же, он не сомневается в мудрости Сталина, искренне радуясь, когда его мысли совпадают со сталинскими словами: «Доклад Сталина – ответ на все вопросы войны. Задачи ясны, причины ясны, и приятно сознавать, что ты не ошибался в некоторых вопросах военного времени» [3, л. 58 об.] (запись от 10 ноября 1941 года).
И всё же представлять автора дневника стопроцентным продуктом сталинской эпохи было бы, пожалуй, неверно. Славгородский нередко выламывался из неё, прежде всего самостоятельностью и независимостью характера. Критично глядя на многое в окружающей жизни, он порой допускал довольно радикальные заявления и оценки. Безусловный интерес представляет, например, его суждение о знаменитом сталинском приказе № 227 («Ни шагу назад!») и его восприятии на местах: «Один лейтенант вчера избил бойца из нашего вагона за то, что тот курил после предупреждения, и в других вагонах, говорят, сделал то же, а в третьем месте ему бойцы дали так, что насилу растащил ком[андир] роты. Но он не унялся и сегодня опять избил бойца за то, что тот оправлялся не в положенном месте. Бойцы возмущены, но молодёжь в нужный момент оробела. У меня кулаки чешутся! Я больше чем возмущён! У меня нутро переворачивается от одной этой мысли! Гадина какая!!! Обидно, что и старшие разрешают устраивать произвол л[ейтенан]ту другой части, кто он? Неужели приказ Сталина так претворяется в жизнь? Какой позор! Я теперь припоминаю содержание приказа и с горечью убеждаюсь, что до войны много и о многом мы болтали, а теперь учимся варварству у противника. А дело-то, как мне кажется, в командном составе: если командир поведёт, боец пойдёт, а если командир спасает шкуру, то боец может и не пойти и будет обижен до глубины души» [8, л. 4–4 об.] (запись от 10 августа 1942 года). Вряд ли убеждённый сталинист под впечатлением приказа вождя посмел бы не только написать, но даже подумать, что «мы учимся варварству у противника»!
Многое из того, что его окружало, Славгородский воспринимал отнюдь не в духе официальных установок. Прежде всего обращает на себя внимание постоянно проскальзывающее негативное отношение автора к армейским политработникам. В большинстве случаев он видит в них не помощников командира или вдохновителей бойцов, а болтунов, карьеристов и шкурников. Вот, например, выразительная сцена выхода группы военных из окружения, когда никто, включая политработников, не решается взять на себя руководство: «А они все ищут, кто командир, кто здесь старший. Все боятся брать на себя инициативу. Я слушал, слушал их и гаркнул: “Ну, б… Я самый младший, я боец, а буду всеми вами, б…ми, командывать! Я поведу!”» [3, л. 39 об. – 40] (запись от 5 октября 1941 года). Ещё выразительней поведение этих политработников, когда группа пробиралась по немецким тылам, выходя к своим: «Выделяю разведку в другую хату, чтобы расспросить дорогу на Полтаву и узнать о немце. Добровольцев нет, боятся, ст[арший] политрук заспорил с мл[адшим] полит[руком], посылая друг друга в разведку. Первый говорит, что он дороже для государства и, мол, не должен рисковать. Я ругаюсь после этих слов: “Вот потому-то мы и отступаем, что начальство бережёт свою шкуру, бросая на произвол судьбы бойцов”» [3, л. 41 об.] (запись от 7 октября 1941 года).
Поддавшись уговорам комиссара, Славгородский осенью 1942 года соглашается отправиться на курсы политработников, хотя, как неоднократно отмечает, не хочет этим заниматься. Он утешает себя тем, что это лишь переходный этап к строевой командирской службе: «И действительно: меня не привлекает политработа – это быть исполнителем чужой воли, играть вторую скрипку в службе, рассчитывать объём своей работы на твердолобых. Но будучи грамотным и искренним, мне есть расчёт пойти по политической линии, а затем перейти на командную. За это время буду изучать военное дело» [8, л. 43] (запись от 31 декабря 1942 года). Это время оказалось ещё более коротким, чем ожидал автор дневника, – уже через считанные недели его признали непригодным для политработы и перевели на строевую службу, начальником штаба батальона (впоследствии он стал замкомбатом и, наконец, командиром батальона). Кстати, курсы политработников Славгородский окончил первым и сразу получил звание старшего лейтенанта (другие курсанты были выпущены лейтенантами). Негативное отношение к партработникам автор не раз подчёркивает на протяжении дневника. «Саша хнычет, не торопится, бездействует, болтает с случайно встретившимися медичками. Болтун, баловник курортный – партийный работник, а не командир» [7, л. 4 об.], – так отзывается он о своём приятеле (запись от 2 ноября 1943 года). «Ненавижу невоенных, ультрапартийных политработников, мнящих себя контролем над командиром» [7, л. 20 об.], – восклицает он, сталкиваясь с попытками замполита вмешиваться в его распоряжения (запись от 11 января 1944 года). «На партактиве я со своим выступлением прозвучал одиноко: политработники выступили все на один манер» [7, л. 103] – это впечатление от одного из партсобраний (запись от 28 сентября 1944 года).
Из текста дневника явствует, что его автор обладал развитым чувством собственного достоинства, нередко даже переходящего в болезненное самолюбие. Иногда он сомневался в своих возможностях, рефлексировал, и тогда из-под его карандаша могли выйти такие слова: «Прочитал “Фрунзе”. Великий уже с детства велик! А я гусей с дедом Кирсаном пас! Не будет из меня великого человека. Я оригинальная посредственность! Жалок сам в своих глазах! Чёрт догадал меня родиться в такой жестокий век с душой и сердцем» [9, л. 39] (запись от 20 августа 1943 года). Случалось, что автор винил и себя, и среду, в которой он оказался: «А жизнью своей я недоволен! С меня не вышел интеллигент, и вся моя учёба пошла прахом! Но разве можно жалеть о несбывшемся?! И кто его знает: может быть, придёт перо в мои руки, и я тогда ни слова о судьбе своей, и для меня тогда вернётся все: “и торжество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь”. А сейчас – поворот от лирики к прозе! От любви к войне! Напрасные труды найти честного человека в армии! Разврат!» [9, л. 42] (запись от 23 августа 1943 года).
........................
...............
Официальные документы уточняют обстоятельства гибели: в наградном листе отмечено, что батальон Славгородского захватил плацдарм на западном берегу Одера, занял предназначенный ему рубеж и отразил 13 вражеских атак [10]. «Википедия» и другие поздние публикации утверждают, что после этого комбат повёл свой батальон в штыковую атаку, был тяжело ранен и умер 26 января [11]. Вероятно, здесь события несколько приукрашены (вызывает сомнение штыковая атака в 1945 году, тем более, что в наградном листе говорится только, что командир «повёл батальон в контратаку»). Однако геройская гибель комбата сомнений не вызывает. Мечты его не сбылись, потомства он не оставил, дневник до конца войны довести не успел. Но это отнюдь не снижает значения последнего. Дневник Славгородского – ценнейший исторический источник как по своему масштабу, так и аутентичности. Его текст создавался непосредственно после описываемого или через короткое время, события в нём чётко датированы. И хотя, как всякий другой источник личного характера, фронтовой дневник субъективен и даже тенденциозен, он ближе к реальности, чем другие повествовательные материалы: написанные через много лет мемуары или прошедшие цензуру письма. Остаётся только пожелать, чтобы этот замечательный документ был опубликован полностью, без каких-либо изъятий, с серьёзным научным комментарием.
###################3
НАГРАДЫ:
Орден Красного Знамени
Звезда ГЕРОЯ (посмертно)
и вот, недавно вышла в свет книга его дневников:
Фронтовой дневник 1941–1945(сайт издательства)
Взято: foto-history.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]