Зарезал немца как свинью или танкисты-смертники.
---
"В декабре пошли в контрнаступление, и 21 января 1942 года бригада подошла к городу Руза. Сам город находился на возвышенности, на западном берегу одноименной реки. Пехота под огнем залегла и не идет.
Командир дивизии, которой была придана 20-я танковая бригада, приказал: "Пустить танк KB вперед, прикрыть пехоту, чтобы она вышла на лед и атаковала Рузу". Командир моего батальона говорит: "Сынок, пойдешь на лед".
- "Ну, вы же знаете, что танк весит сорок восемь тонн. Лед еще тонок и не выдержит машину", - говорю я. "Сынок, приказ надо выполнять, иначе пехота не пойдет. Сделай так, чтобы, когда ты станешь тонуть, все успели выскочить".
Я водителю Мирошникову, бывшему артисту ворошиловградского театра, который был на четыре года старше меня (он ко мне обращался: "Ну, лейтенант". Я считал, что это нормально, потому что я только что прибыл в бригаду, а он отступал от западных границ и уже был с орденом Красного Знамени), говорю: "Мирошников, если пойдем на дно, ты сразу выключай передачу, чтобы потом, когда будут танк вытаскивать, не тянуть его вместе с гусеницей, а перекатывать". - "Ну, это мы знаем, лейтенант, это мы знаем". А остальным членам экипажа говорю: "Верхний люк не закрывать".
Прошли мы по льду метров семь-восемь, и все - танк пошел на дно. Слава богу, у всех хватило сил в танковых комбинезонах, в телогрейках и валенках выплыть. А уже пехота вцепилась в противоположный берег, и пулеметного огня с той стороны не было.
Нас тут же на берегу раздели догола, каждого завернули в меховой полушубок, отправили в землянку, дали по стакану водки и сказали: "Спите!" Мы проспали ночь, а утром меня разбудил начальник ремонтной бригады и сказал: "Боднарь, поехали за тросами в Москву - танк тащить". Привезли к вечеру трос, саперы подцепили наш танк, вытащили, просушили, заменили аккумуляторы, и через три дня я уже был опять в наступлении.
О чем этот эпизод говорит? Танки придавались общевойсковому командиру. Допустим, принято решение: "Вот эта танковая рота атакует вместе с этим стрелковым полком". Приходишь к командиру стрелкового полка: "О! Танкисты! Это хорошо! Теперь у нас дела веселее пойдут! Вот что, братцы, вы пока нас не обгоните, мы никуда не поднимемся!"
А что это значит? А то, что атаковать мы будем со скоростью пехоты! А это в свою очередь приведет к неоправданным потерям. Пехота считала, что танки - это броневой щит.
Уже потом, в ходе войны, мы научились применять танковые войска, которые стали получать самостоятельные задачи. Конечно, танки НПП у пехоты остались, но такого положения, как в сорок первом году, когда все танки были НПП, уже не было.
И вот 7 августа мы очутились у деревни Крестцы. К этому времени в батальоне осталось три танка: "тридцатьчетверки" комбата и лейтенанта Долгушина, моего товарища по Ульяновскому училищу, и один Т-60, а остальные танки были повреждены или уничтожены.
Потери мы несли очень большие, в основном от противотанковой артиллерии, потому что танков немцы в массовом порядке не применяли. Правда, когда я догонял свой батальон на Т-60, я видел восемь подбитых пэтээровцами танков Т-3 или T-4.
Главное, не похоже на немцев, чтобы так по-дурному нарвались: танки стояли в линеечку на открытом участке с интервалом пятьдесят метров.
На войне существовал такой закон: бригада получает боевую задачу до последнего танка, и, только когда последний танк сожжен, она выводится из боя и отправляется на переформирование в тыл, получать новые танки.
Командир батальона меня вызвал и сказал: "Сынок, мне уже командовать нечем, я не пойду. Это твоя участь. Вот тебе две "тридцатьчетверки" - мой танк, танк лейтенанта Долгушина - и Т-60. Постарайся ночью ворваться в деревню и удержаться там, а утром уже подойдет пехота". Вот и вся задача.
Впереди речушка, через нее мост. Как правило, мосты немцы минировали. А в речушке болото такое, что если полезешь - увязнешь, а значит, не выполнишь задачу. И я решил рискнуть - пустить через мост, фактически на смерть, Т-60.
Случилось чудо - мост оказался не заминирован, и по нему мы проскочили на другой берег. Подошли к деревушке. Немцы открыли орудийный и пулеметный огонь, мы тоже начали из пулеметов стрелять.
Смеркалось, и мне приходилось все время высовываться из люка - ни черта не было видно (я, когда шел в атаку, люк на защелку не закрывал, а подвязывал ремнем, один конец которого цеплял за защелку люка, а другой - к крюку, держащему боеприпасы на башне, в случае, если будут ранены руки, открыть его ударом головы).
Вижу, загорелся танк Долгушина, думаю: "Что же вы не выскакиваете?! Что же не выскакиваете?!" Смотрю - выскочили: "Слава богу!" Я остался с одним Т-60 и Т-34 на окраине деревни. Ночь прошла спокойно.
Ранним утром, часов в шесть - еще было прохладно - немцы пошли в контратаку. В первый и последний раз я видел густую цепь немцев, одетых в шинели нараспашку, вооруженных автоматами и карабинами.
Я видел их лица - обросшие и, надо полагать, пьяные. Я косил их из пулемета, и мои пули, пробивая их тела насквозь, вырывали клочья шинелей у них на спине. Это было похоже на расстрел.
Я смог. Я продержался. Разгромил пять закопанных легких танков. Они ничего не могли сделать, поскольку я был на "тридцатьчетверке", лобовую броню которой они не пробивали.
Бой закончился. Подошла пехота. После полудня раздается стук в днище танка, и солдатик говорит: "Лейтенант Боднарь. Вам записка от командира батальона". Я говорю: "Принять через десантный люк".
Командир пишет: "Сынок, в пять часов вечера, как сыграют "катюши", постарайся прорваться с пехотой на противоположную окраину деревни". Вот и все приказание. Никаких разъединительных линий, ориентиров, только "сынок, постарайся прорваться на противоположную окраину". И я приказал готовиться.
И вот мы рванули. Я вижу: на противоположной окраине залитая солнцем поляна, и у меня только одно желание - добраться до этой поляны, раз там открыто, значит, деревня моя, а командир сказал прорваться на окраину, значит, я дальше не пойду - задачу выполнил и живой остался.
И только я это подумал, вижу в панораму: развернулась немецкая танковая пушка! Снаряд в борт! Механик кричит: "Командир! Радиста Тарасова убили!" Я наклоняюсь над Тарасовым, он весь черный, через него снаряд прошел.
Еще удар! Танк заглох и вспыхнул! Тут уже надо самим спасаться. Откинул люк, крикнул экипажу: "К машине!" и выскочил. Мы трое выскочили на картофельное поле, убитый остался в танке.
Кругом свистят пули, я ранен, у меня из левой ноги хлещет кровь. Подползает механик-водитель и говорит: "Лейтенант, дай мне свой револьвер, я и тебя, и себя охранять буду". - "А где, - говорю, - твой?" - "Да в танке отстегнулся и остался".
Я знал, что он всегда отстегивал его и клал на сиденье, потому что работать рычагами он мешал, а на этот раз судьба его наказала. "Нет, - говорю, - не могу я этого сделать, потому что я ранен, и в случае чего я не смогу себя прикончить, потому что в плен я не сдамся. А почему танк заглох?"
И он рассказал, что второй снаряд повредил блок защиты аккумуляторов, который подает ток на стартер. Я говорю: "А воздухом почему не попробовал завести?" - "Забыл". Пока мы лежали в картошке, танк перестал гореть.
Я лежу и думаю: "Ну, что ж ты не горишь, что не горишь?" Ведь если танк не сгорел, мне грозил штрафной батальон, потому что я имел право оставить танк только в двух случаях: во-первых, если он сгорел, и, во-вторых, если вооружение вышло из строя.
А так и орудие было в порядке, и танк перестал гореть. Оказывается, горел не сам танк, а масло на днище, а когда оно выгорело, то и танк перестал гореть.
Я лежу, думаю об ответственности за брошенный танк, какое наказание меня ждет, если останусь живой, и говорю механику-водителю: "Подползи и попробуй завести танк. Немцы думают, что нас нет и уже не будет".
А жить-то хочется! "Потом наедь на нас и попробуй взять через десантный люк". Тогда-то я думал, что это возможно, потому что очень жить хотелось, сейчас я понимаю, что так нельзя было сделать.
Какой механик-водитель, когда по нему стреляют, будет наезжать, открывать десантный люк, брать меня раненого и еще заряжающего?! Это невозможно! Механик влетел в танк. Танк взревел, крутанулся, как собака за хвостом, и помчался к своим.
Сейчас я считаю, что он сделал правильно. Иначе, если бы он пошел нас забрать, погибли бы все. А тогда... Потом я читал в "Комсомольской правде" заметку про этот бой.
Там было сказано, что "семь раз немцы поджигали танк, и семь раз механик-водитель его тушил". Ну, это, конечно, вранье, которое написал какой-нибудь невоевавший комсомолец.
А тогда мы с заряжающим Слеповым остались в картошке. Дело уже к вечеру, стрельба поутихла, и мы поползли. Нашли наш блиндаж сорок первого года, немцев в нем не было. Мы заползли туда и прижались к задней стенке. Слепов своим брючным ремнем перевязал мне ногу выше колена, правда, к тому времени кровь уже остановилась.
Слышим - по оставленному нами следу, примятой картошке, идут два немца. Один из них приказывает другому идти осмотреть блиндаж, а тот отказывается. И они начинают поливать из автомата бруствер блиндажа, земля сыпется мне на голову, но пули нас не достают. Хорошо, что гранату не кинули.
Слепов мне знаками показывает: "Отодвинься", но я махнул рукой: "Ладно, не попадут". Страшно спать хочется, потому что потерял много крови. Но главное, успеть застрелиться, потому что немцы разбудят, когда будут звезды на спине вырезать.
У меня в револьвере было семь патронов, 1938 года выпуска. Каждый второй дает осечку, поэтому я рассчитал: три патрона на немцев и четыре на себя, чтоб гарантированно застрелиться. Чтобы не уснуть, я брал пригоршню холодной земли прислонял ко лбу, к щекам.
Вот так я лежал, отвинчивая кубики с петлиц, чтобы, если попаду в плен, меня приняли за солдата и меньше издевались, и думал: "Господи, спаси меня! Если это произойдет, я всегда буду верить в Тебя". Так и произошло. И по сей день верю. Хотя, в моем представлении, бог - высший космический разум.
В этот момент сыграли "катюши". Немцам досталось. Они: "Вай-вай-вай" и побежали - им уже не до нас было. Я слышу, они там какого-то своего раненого потащили, и в этот момент в блиндаж задом вползает немец и... засыпает.
Вот такая вот фантастика. Шел восьмой день наступления, немцы уже были пьяные и измотанные. Я Слепову знаками показываю: "Иди и ножом его зарежь". Он в ответ: "Я ножом не умею".
Тогда я ему у виска показал, что расстреляю, если не выполнит приказ. Он понял, отполз, взял нож, и только раз я слышал, как немец прохрипел, но он его кромсал довольно долго.
Как стемнело, мы решили пробираться к своим. Выползли из землянки - ночь, звезды, роса. Надо ползти, и опять я отдаю невыполнимое распоряжение. "Ползи, - говорю, - один, потому что ты не ранен, а доползешь, скажи, чтобы по твоему следу послали пехотинца, чтобы он подобрал меня".
Ну, кто же поверит, что там лейтенант какой-то лежит?! Да еще неизвестно, дойдет ли Слепов... Но очень хотелось жить! И он пошел, а я пополз в надежде, что за ночь доползу к своим.
Подползаю к дому, стоявшему на моем пути, слышу пьяный немецкий галдеж. Возле дома сидит женщина лет под сорок, ровесница моей матери, и плачет. Я на нее наставляю револьвер и говорю: "Ползи ко мне". - "Да откуда ты на мою голову взялся?! Немцы в доме, дети в лесу, что я делать-то с тобой буду?" - "Ползи, а то убью".
Она подползла, я ее обнял. "Ползи, - говорю, - к нашим". Она знала, куда ползти, и уже под утро мы подобрались к нашему переднему краю, услышали русскую речь.
"Ну, - говорю, - останешься или поползешь обратно?" - "Обратно, у меня дети там". И по сей день жалею, что не сказал ей спасибо. Она уползла, а я говорю: "Ребята, я раненый лейтенант, я с вами утром на танке воевал".
Слышу сначала пожилой голос: "Мало ли вас тут раненых ползает. Немцы лазутчиков посылают". - "Я не лазутчик, а лейтенант, который с танком с вами был". Молодой голос отвечает: "Ребята, ну как же так?! Ну, это же лейтенант, который там..."
- "Встань и подними руки!" - "Я не могу встать, я ранен в ногу". Тогда молодому говорят: "Ползи, если что - дай очередь". Ко мне подползли, вытащили, говорю: "Танк хоть один остался?" - "Да, есть там маленький". - "Позовите ко мне командира".
Подбегает командир: "Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!" - "Вези, - говорю, - меня на исходную". Ну, он обрадовался, потому что с передовой едет в тыл, да еще лейтенанта спасает, в общем, и ему хорошо, и мне.
Привезли меня на исходную, откуда я вчера начинал наступление, а командир батальона мне говорит: "Сынок, я знал, что так получится, но получилось даже лучше, чем я думал. Ну, теперь ты отвоевался, и слава богу".
Девять месяцев я провел в госпиталях. Рана была тяжелая, плохо заживала. Сначала был на станции Бобыльской, потом в городе Златоуст. В середине 1943 года выписался из госпиталя с палочкой и решением медицинской комиссии "ограниченно годен для несения воинской службы". Меня направили в учебный танковый полк, располагавшийся в городе Верхний Уфалей.
Там, в должности командира учебной роты, до конца войны я готовил механиков-водителей танка Т-34 для фронта, потому что я знал, каким он должен быть и как их надо готовить." - из воспоминаний лейтенанта 20-й танковой бригады А.В.Бондаря.
Командир дивизии, которой была придана 20-я танковая бригада, приказал: "Пустить танк KB вперед, прикрыть пехоту, чтобы она вышла на лед и атаковала Рузу". Командир моего батальона говорит: "Сынок, пойдешь на лед".
- "Ну, вы же знаете, что танк весит сорок восемь тонн. Лед еще тонок и не выдержит машину", - говорю я. "Сынок, приказ надо выполнять, иначе пехота не пойдет. Сделай так, чтобы, когда ты станешь тонуть, все успели выскочить".
Я водителю Мирошникову, бывшему артисту ворошиловградского театра, который был на четыре года старше меня (он ко мне обращался: "Ну, лейтенант". Я считал, что это нормально, потому что я только что прибыл в бригаду, а он отступал от западных границ и уже был с орденом Красного Знамени), говорю: "Мирошников, если пойдем на дно, ты сразу выключай передачу, чтобы потом, когда будут танк вытаскивать, не тянуть его вместе с гусеницей, а перекатывать". - "Ну, это мы знаем, лейтенант, это мы знаем". А остальным членам экипажа говорю: "Верхний люк не закрывать".
Прошли мы по льду метров семь-восемь, и все - танк пошел на дно. Слава богу, у всех хватило сил в танковых комбинезонах, в телогрейках и валенках выплыть. А уже пехота вцепилась в противоположный берег, и пулеметного огня с той стороны не было.
Нас тут же на берегу раздели догола, каждого завернули в меховой полушубок, отправили в землянку, дали по стакану водки и сказали: "Спите!" Мы проспали ночь, а утром меня разбудил начальник ремонтной бригады и сказал: "Боднарь, поехали за тросами в Москву - танк тащить". Привезли к вечеру трос, саперы подцепили наш танк, вытащили, просушили, заменили аккумуляторы, и через три дня я уже был опять в наступлении.
О чем этот эпизод говорит? Танки придавались общевойсковому командиру. Допустим, принято решение: "Вот эта танковая рота атакует вместе с этим стрелковым полком". Приходишь к командиру стрелкового полка: "О! Танкисты! Это хорошо! Теперь у нас дела веселее пойдут! Вот что, братцы, вы пока нас не обгоните, мы никуда не поднимемся!"
А что это значит? А то, что атаковать мы будем со скоростью пехоты! А это в свою очередь приведет к неоправданным потерям. Пехота считала, что танки - это броневой щит.
Уже потом, в ходе войны, мы научились применять танковые войска, которые стали получать самостоятельные задачи. Конечно, танки НПП у пехоты остались, но такого положения, как в сорок первом году, когда все танки были НПП, уже не было.
И вот 7 августа мы очутились у деревни Крестцы. К этому времени в батальоне осталось три танка: "тридцатьчетверки" комбата и лейтенанта Долгушина, моего товарища по Ульяновскому училищу, и один Т-60, а остальные танки были повреждены или уничтожены.
Потери мы несли очень большие, в основном от противотанковой артиллерии, потому что танков немцы в массовом порядке не применяли. Правда, когда я догонял свой батальон на Т-60, я видел восемь подбитых пэтээровцами танков Т-3 или T-4.
Главное, не похоже на немцев, чтобы так по-дурному нарвались: танки стояли в линеечку на открытом участке с интервалом пятьдесят метров.
На войне существовал такой закон: бригада получает боевую задачу до последнего танка, и, только когда последний танк сожжен, она выводится из боя и отправляется на переформирование в тыл, получать новые танки.
Командир батальона меня вызвал и сказал: "Сынок, мне уже командовать нечем, я не пойду. Это твоя участь. Вот тебе две "тридцатьчетверки" - мой танк, танк лейтенанта Долгушина - и Т-60. Постарайся ночью ворваться в деревню и удержаться там, а утром уже подойдет пехота". Вот и вся задача.
Впереди речушка, через нее мост. Как правило, мосты немцы минировали. А в речушке болото такое, что если полезешь - увязнешь, а значит, не выполнишь задачу. И я решил рискнуть - пустить через мост, фактически на смерть, Т-60.
Случилось чудо - мост оказался не заминирован, и по нему мы проскочили на другой берег. Подошли к деревушке. Немцы открыли орудийный и пулеметный огонь, мы тоже начали из пулеметов стрелять.
Смеркалось, и мне приходилось все время высовываться из люка - ни черта не было видно (я, когда шел в атаку, люк на защелку не закрывал, а подвязывал ремнем, один конец которого цеплял за защелку люка, а другой - к крюку, держащему боеприпасы на башне, в случае, если будут ранены руки, открыть его ударом головы).
Вижу, загорелся танк Долгушина, думаю: "Что же вы не выскакиваете?! Что же не выскакиваете?!" Смотрю - выскочили: "Слава богу!" Я остался с одним Т-60 и Т-34 на окраине деревни. Ночь прошла спокойно.
Ранним утром, часов в шесть - еще было прохладно - немцы пошли в контратаку. В первый и последний раз я видел густую цепь немцев, одетых в шинели нараспашку, вооруженных автоматами и карабинами.
Я видел их лица - обросшие и, надо полагать, пьяные. Я косил их из пулемета, и мои пули, пробивая их тела насквозь, вырывали клочья шинелей у них на спине. Это было похоже на расстрел.
Я смог. Я продержался. Разгромил пять закопанных легких танков. Они ничего не могли сделать, поскольку я был на "тридцатьчетверке", лобовую броню которой они не пробивали.
Бой закончился. Подошла пехота. После полудня раздается стук в днище танка, и солдатик говорит: "Лейтенант Боднарь. Вам записка от командира батальона". Я говорю: "Принять через десантный люк".
Командир пишет: "Сынок, в пять часов вечера, как сыграют "катюши", постарайся прорваться с пехотой на противоположную окраину деревни". Вот и все приказание. Никаких разъединительных линий, ориентиров, только "сынок, постарайся прорваться на противоположную окраину". И я приказал готовиться.
И вот мы рванули. Я вижу: на противоположной окраине залитая солнцем поляна, и у меня только одно желание - добраться до этой поляны, раз там открыто, значит, деревня моя, а командир сказал прорваться на окраину, значит, я дальше не пойду - задачу выполнил и живой остался.
И только я это подумал, вижу в панораму: развернулась немецкая танковая пушка! Снаряд в борт! Механик кричит: "Командир! Радиста Тарасова убили!" Я наклоняюсь над Тарасовым, он весь черный, через него снаряд прошел.
Еще удар! Танк заглох и вспыхнул! Тут уже надо самим спасаться. Откинул люк, крикнул экипажу: "К машине!" и выскочил. Мы трое выскочили на картофельное поле, убитый остался в танке.
Кругом свистят пули, я ранен, у меня из левой ноги хлещет кровь. Подползает механик-водитель и говорит: "Лейтенант, дай мне свой револьвер, я и тебя, и себя охранять буду". - "А где, - говорю, - твой?" - "Да в танке отстегнулся и остался".
Я знал, что он всегда отстегивал его и клал на сиденье, потому что работать рычагами он мешал, а на этот раз судьба его наказала. "Нет, - говорю, - не могу я этого сделать, потому что я ранен, и в случае чего я не смогу себя прикончить, потому что в плен я не сдамся. А почему танк заглох?"
И он рассказал, что второй снаряд повредил блок защиты аккумуляторов, который подает ток на стартер. Я говорю: "А воздухом почему не попробовал завести?" - "Забыл". Пока мы лежали в картошке, танк перестал гореть.
Я лежу и думаю: "Ну, что ж ты не горишь, что не горишь?" Ведь если танк не сгорел, мне грозил штрафной батальон, потому что я имел право оставить танк только в двух случаях: во-первых, если он сгорел, и, во-вторых, если вооружение вышло из строя.
А так и орудие было в порядке, и танк перестал гореть. Оказывается, горел не сам танк, а масло на днище, а когда оно выгорело, то и танк перестал гореть.
Я лежу, думаю об ответственности за брошенный танк, какое наказание меня ждет, если останусь живой, и говорю механику-водителю: "Подползи и попробуй завести танк. Немцы думают, что нас нет и уже не будет".
А жить-то хочется! "Потом наедь на нас и попробуй взять через десантный люк". Тогда-то я думал, что это возможно, потому что очень жить хотелось, сейчас я понимаю, что так нельзя было сделать.
Какой механик-водитель, когда по нему стреляют, будет наезжать, открывать десантный люк, брать меня раненого и еще заряжающего?! Это невозможно! Механик влетел в танк. Танк взревел, крутанулся, как собака за хвостом, и помчался к своим.
Сейчас я считаю, что он сделал правильно. Иначе, если бы он пошел нас забрать, погибли бы все. А тогда... Потом я читал в "Комсомольской правде" заметку про этот бой.
Там было сказано, что "семь раз немцы поджигали танк, и семь раз механик-водитель его тушил". Ну, это, конечно, вранье, которое написал какой-нибудь невоевавший комсомолец.
А тогда мы с заряжающим Слеповым остались в картошке. Дело уже к вечеру, стрельба поутихла, и мы поползли. Нашли наш блиндаж сорок первого года, немцев в нем не было. Мы заползли туда и прижались к задней стенке. Слепов своим брючным ремнем перевязал мне ногу выше колена, правда, к тому времени кровь уже остановилась.
Слышим - по оставленному нами следу, примятой картошке, идут два немца. Один из них приказывает другому идти осмотреть блиндаж, а тот отказывается. И они начинают поливать из автомата бруствер блиндажа, земля сыпется мне на голову, но пули нас не достают. Хорошо, что гранату не кинули.
Слепов мне знаками показывает: "Отодвинься", но я махнул рукой: "Ладно, не попадут". Страшно спать хочется, потому что потерял много крови. Но главное, успеть застрелиться, потому что немцы разбудят, когда будут звезды на спине вырезать.
У меня в револьвере было семь патронов, 1938 года выпуска. Каждый второй дает осечку, поэтому я рассчитал: три патрона на немцев и четыре на себя, чтоб гарантированно застрелиться. Чтобы не уснуть, я брал пригоршню холодной земли прислонял ко лбу, к щекам.
Вот так я лежал, отвинчивая кубики с петлиц, чтобы, если попаду в плен, меня приняли за солдата и меньше издевались, и думал: "Господи, спаси меня! Если это произойдет, я всегда буду верить в Тебя". Так и произошло. И по сей день верю. Хотя, в моем представлении, бог - высший космический разум.
В этот момент сыграли "катюши". Немцам досталось. Они: "Вай-вай-вай" и побежали - им уже не до нас было. Я слышу, они там какого-то своего раненого потащили, и в этот момент в блиндаж задом вползает немец и... засыпает.
Вот такая вот фантастика. Шел восьмой день наступления, немцы уже были пьяные и измотанные. Я Слепову знаками показываю: "Иди и ножом его зарежь". Он в ответ: "Я ножом не умею".
Тогда я ему у виска показал, что расстреляю, если не выполнит приказ. Он понял, отполз, взял нож, и только раз я слышал, как немец прохрипел, но он его кромсал довольно долго.
Как стемнело, мы решили пробираться к своим. Выползли из землянки - ночь, звезды, роса. Надо ползти, и опять я отдаю невыполнимое распоряжение. "Ползи, - говорю, - один, потому что ты не ранен, а доползешь, скажи, чтобы по твоему следу послали пехотинца, чтобы он подобрал меня".
Ну, кто же поверит, что там лейтенант какой-то лежит?! Да еще неизвестно, дойдет ли Слепов... Но очень хотелось жить! И он пошел, а я пополз в надежде, что за ночь доползу к своим.
Подползаю к дому, стоявшему на моем пути, слышу пьяный немецкий галдеж. Возле дома сидит женщина лет под сорок, ровесница моей матери, и плачет. Я на нее наставляю револьвер и говорю: "Ползи ко мне". - "Да откуда ты на мою голову взялся?! Немцы в доме, дети в лесу, что я делать-то с тобой буду?" - "Ползи, а то убью".
Она подползла, я ее обнял. "Ползи, - говорю, - к нашим". Она знала, куда ползти, и уже под утро мы подобрались к нашему переднему краю, услышали русскую речь.
"Ну, - говорю, - останешься или поползешь обратно?" - "Обратно, у меня дети там". И по сей день жалею, что не сказал ей спасибо. Она уползла, а я говорю: "Ребята, я раненый лейтенант, я с вами утром на танке воевал".
Слышу сначала пожилой голос: "Мало ли вас тут раненых ползает. Немцы лазутчиков посылают". - "Я не лазутчик, а лейтенант, который с танком с вами был". Молодой голос отвечает: "Ребята, ну как же так?! Ну, это же лейтенант, который там..."
- "Встань и подними руки!" - "Я не могу встать, я ранен в ногу". Тогда молодому говорят: "Ползи, если что - дай очередь". Ко мне подползли, вытащили, говорю: "Танк хоть один остался?" - "Да, есть там маленький". - "Позовите ко мне командира".
Подбегает командир: "Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!" - "Вези, - говорю, - меня на исходную". Ну, он обрадовался, потому что с передовой едет в тыл, да еще лейтенанта спасает, в общем, и ему хорошо, и мне.
Привезли меня на исходную, откуда я вчера начинал наступление, а командир батальона мне говорит: "Сынок, я знал, что так получится, но получилось даже лучше, чем я думал. Ну, теперь ты отвоевался, и слава богу".
Девять месяцев я провел в госпиталях. Рана была тяжелая, плохо заживала. Сначала был на станции Бобыльской, потом в городе Златоуст. В середине 1943 года выписался из госпиталя с палочкой и решением медицинской комиссии "ограниченно годен для несения воинской службы". Меня направили в учебный танковый полк, располагавшийся в городе Верхний Уфалей.
Там, в должности командира учебной роты, до конца войны я готовил механиков-водителей танка Т-34 для фронта, потому что я знал, каким он должен быть и как их надо готовить." - из воспоминаний лейтенанта 20-й танковой бригады А.В.Бондаря.
Взято: oper-1974.livejournal.com
Комментарии (0)
{related-news}
[/related-news]